Счастье оно родное.

Топи укрывает дождем сразу после его триумфального прыжка. Вода внутри, вода снаружи — все правильно. Тонкие девичьи пальцы зачем-то тянут его за собой. С пирса, отчаянно оглашая округу такими забористыми выражениями, что вода в болотах густеет, а мавки, несмотря на синеву свою, пунцовыми становятся, Кольцов сигает в воду… — Мам, а счастье, оно какое? — Счастье, оно, Дениска, родное, — улыбаясь лишь уголками губ, отвечает женщина. Ему, пятилетнему, конечно, не понять, что имеется в виду, так что он вполне справедливо для себя решает, что мультик на кассете, вкусный ужин и мама, которая ну вот она, рядом шагает, крепко за руку держа — это вот счастье. Ему в пятнадцать, кажется, что девчонка из параллельного, та, которая с третьим размером и вообще уже вполне ничего такая — это тоже счастье, в полутемной комнате под приглушенную музыку. Экзамены по информатике, от которых мозги натурально так кипят, уровень по английскому, ВУЗ блин престижный — в двадцать тоже такое нехилое счастье. Тусовки, друзья, пати в клубах, травка, так чисто на чилле, расслабиться, не больше, девчонки, что липнут, как будто в нем реально что-то притягательное есть, кроме бабок от стартапа, тоже счастье. Неожиданно тот как-то доход приносить начал. Клубы, вискарь, секс по-быстрому, даже лиц толком не запоминая. Уникальный коктейль он блин, Денис Титов — трудоголик с редкостным раздолбайством. Неповторимое сочетание, второго такого не отыскать. Первый откат от мигрени в двадцать пять — опять счастье. Счастливый блин, неотплюешься. Кривоватым врачебным почерком прописанная химия, дата операции, чтоб черепушку бесполезную вскрыть, да гниль оттуда ложкой вычерпать, тоже было бы счастье, да вот только его нет. Лимит исчерпан вроде как. Мгновенная карма за вытянутые рожи фэсеров, когда он шумиху в прессе поднял. Морда у того, кому он чуть ли не в харю плюнул, своим отказом — опять же счастье, пусть и весьма своеобразное. А чё, прикольно даже в какой-то степени, с его-то репутацией, статьи в газетах получатся просто высший пилотаж — «Денис Титов, основатель TrueTalk…», а дальше уже по желанию в зависимости от фантазии написавшего. Фантазией те, кстати, отличаются неуёмной, аж самому читать интересно получается. Жаль только, свой некролог прочитать не получится. Его смерти ждут. Он не идиот, знает, что ждут, как псы голодные, чтобы на части разорвать, кровь вылизать, каждую кость обсосать до хруста. Поэтому компания в поезде, мрачная Эля, бухой Кольцов, развлекающийся с Катей, Соня со своими глазами нереальными кажутся тоже счастьем. Они от него ничего не ждут. Они ведь даже не расстроятся, если он подохнет прям там. Только при девчонке этой, от которой, по словам Макса, огурцами и молоком пахнуть должно, помирать отчего-то страшно, как будто она от этого сломается. А может и правда сломается, хрен ее знает. В конце концов, в тридцать не подыхать от опухоли тоже счастье. Но Титов на то и самый продвинутый програмер на курсе, быстро учится быть непритязательным. Счастье становится воплощенным в белых круглых таблетках, в Катином ФенобарбУтале, если бы смог, то удушил бы на месте — в последнее время как-то ревностно относиться стал ко всему, что к медицине имело отношение. Сам он к медицине тоже отношение имел, ну такое косвенное — в качестве экспоната в каком-то музее бы точно пригодился. Счастье оно в холодных Сониных руках, в мягких движениях, какими она от него боль отогнать пытается. В воде, по подбородку струями текущей, когда он разбитый настолько, что даже пить толком не получается. В тепле, потому что от опухоли этой гребанной холодно так, будто она изо льда блин состоит полностью, а Громковская неожиданно с этим холодом на раз-два справляется. Он на море ездил, там в плюс пятьдесят морозило нехило так, а она посреди ночи продуваемой всеми ветрами, обняла, и он чуть не расплавился. От рака своего пока правда только минусы видит, но это ладно. Ну тридцатник тебе, ну нет у тебя никого и чё? Пофиг же. Сам же хотел, сам от людей прятался, чтобы только больно не было. Ни ему, ни тому, кто близко. Саша — это так, это ведь не любовь, даже не симпатия, хороший досуг на вечер. Только вот прикосновений неожиданно так не хватает. Один он уже не вывозит, а на двоих эту хрень с ним никто делить не будет. Соня эта со своими объятиями, типа не понимает, что только хуже делает, к рукам его приучая. Ты потом уйдешь, а я… Опять один блин тонуть в этом буду? Но пока и так — руки теплом на коже, тоже счастье. А вот несколько дней, слившихся в единое непрерывное, без этой боли как счастье почему-то не воспринимаются. Зато ликует — не молить, не выпрашивать, ломаться с треском, но не умолять, это ведь ну тоже счастье. Единственное, какое ему еще остается. И хорошо так становится от этого, повторяет, как заповедь себе, что умирает стоя, пусть только внутри себя. Не так и важно, кого в нем увидят. Ради девчонки этой святой стоило и не в такую авантюру вписаться. Она выберется, окно открыто. Вдыхать полной грудью холодную, горькую, пропахшую тиной затхлую воду, вот это точно счастье, когда рукава у этой шубы по локоть кровью этого урода обагрены… Он в себя приходит уже на берегу, с отголосками звонкой песни, что Соня повторяет вновь и вновь, раскачиваясь из стороны в сторону. Сейчас, впрочем, она все-таки молчит, тихо всхлипывает где-то там, на краю его сознания, а в поле зрения только Кольцов со своим ментом продажным мельтешит. И здесь, сука, без мыла влез. Умереть человеком, вот оно блин, счастье, да и то отобрали. Мимо лица рука туда-обратно снует с пальцами растопыренными, Макс зараза продолжает дичь какую-то лить ему в уши. То ли ему, то ли другу своему, то ли Соне, которая там где-то, он уверен. Титов зачем-то подняться пытается, чтобы понять, насколько все плохо, нос морщит от запаха тины и песка в собственных волосах, вот будто бы важнее проблем у них реально нет. Руки дрожат, и он, истерично ухмыльнувшись, падает на землю, знатно так приложившись щекой об окровавленный песок с каким-то мусором. Несколько секунд с преувеличенным вниманием изучает эти разводы кровавые, с трудом соображая, как так вышло, что кровь из него уже текла, а он до сих пор не чувствовал. Почти игнорируя Кольцова, который что-то там про работу и обязанности бухтит, переворачивается, пальцами по лицу скользит, отмечая — реально под носом влажно, и во рту металлом отдает. Но почти не чувствительно. Горизонт с этим облаком противным розовым, как поросенок, сегодня туманом каким-то затянут, то ли от комбината, то ли так просто, по дури людской. Такой же туман — вязкий, противный, в собственной голове, где зарождаются пока ещё фантомные отголоски боли, угнездившись где-то в затылке, и Денис сам себе кучу оправданий находит, надеясь на то, что башка от усталости трещит, а не от того, о чем мозги, набекрень вывернутые, думать начинают. От мысли, что возвращаются приступы, душит почти истерический смех, и он, не стесняясь, громко рвано хохочет, растирая ладонью лицо, зарываясь пальцами в волосы, к чертовой матери взъерошивая их до состояния гнезда, наплевав на весь показушный приглаженный образ. Макс от такой наглости даже останавливается, на пару шагов отходит и вроде как мыслить адекватно пытается. И от этой странной задумчивости на лице Дениса разбирает смехом сильнее. Он, опираясь на дрожащие руки, приподнимается сначала на четвереньки, потом кое-как усаживается прямо в грязи этой, из стороны в сторону раскачиваться принимается. — Ты совсем с катушек съехал? — Макс выглядит опешившим, немного сбитым с толку. Ментяра его молча стоит, только сплевывает изредка, как бы давая понять — спасать его было ошибкой. Денис и сам знает, сам не рад. — А тебе не плевать? — сквозь смех выдавливает Титов. Максим рассматривает его несколько секунд, как редкую зверушку натуралист в дикой природе, потом вроде как остывает, в сторону, к машине отходит. Дэн ему за такое не то, чтобы благодарен, но уединение не помешает. Кудрявый, однако, возвращается через чур быстро, что не слишком удивительно, в конце концов они разговор не закончили, но вместо того, чтобы экзекуцию продолжить, журналюга вдруг брезгливо швыряет ему пачку влажных салфеток, сопровождая сие действо язвительным комментарием: — Утрись. — Что ещё за аттракцион невиданной щедрости? — нарочито растягивая слова, интересуется Титов, показушно сплевывая вязкую слюну с кровью на землю. Багровая ниточка ложиться на подбородок, расчерчивая бледную кожу. Денис морщиться, от самого себя противно становится. Отстранено как-то думает, что сейчас лишь тень себя прежнего. Того, которым стать мог бы — подтянутым, стройным, спортивным. Выносливым, если уж на то пошло. Каким был блин когда-то, может лет пять назад. Сейчас вместо тела, на которое девчонки западали, только худоба болезненная, ребра при желании пересчитать можно даже на расстоянии, да постоянная эта изматывающая слабость, от которой ноги подкашиваются. Даже сидеть толком не получается ровно, от слабости шатает, каждый шаг блин уже подвиг, поэтому он с таким удовольствием тогда в предбаннике рядом с Соней полулежит, в запахе ее медленно растворяясь. Он иллюзиями не обманывается, однако в полутемном этом помещении, краем уха цепляясь за болтовню ни о чем, на мгновение чувствует себя привлекательным, когда Соня кончиками пальцев вены на его руке наглаживает. Глаза прикрывает, теша себя иллюзией, что все как у людей нормальных. Просто вечер, просто отдых, просто красивая девушка рядом. Ни Саша, ни одна из тех продажных девок, что толпами за ним, точнее за его деньгами, гонятся, не шлюха с трассы Москва-Архангельск. Просто девушка, которая о всех его заскоках, о свистящей напрочь крыше не в курсе. Для которой нормальным казаться просто. Красивая, до невозможности. С глазами своими, как небо. Святая. От святости этой его тошнит. И от самого себя, насквозь прогнившего, тоже тошнит так сильно, что хочется внутренности выплюнуть, только бы не чувствовать. Не думать. — Выглядишь жалко просто, — вот тебе и ответ, без всякой на то жалости. Кинул, как кость шавке уличной, хочешь жри и давись, хочешь брось. Титов фыркает, но салфетки всё-таки берет, проклиная все на свете, принимается вытирать испачканное грязью и кровью лицо… Ночи здесь тихие-тихие, разбавляемые странным молочно-белым светом. Он это ещё в тот, самый первый раз замечает, до всей этой заварушки, до того, как в озере с вполне понятной и конкретной целью искупаться решил. Утопиться, если уж точнее быть. Как в гребанном боевике получилось. В жизни бы не подумал, что из тонущей машины выплыть можно, беря во внимание, что выплывать-то вроде как совсем не хотелось. Скорее наоборот, вдохнуть бы эту воду прогнившую, чтобы внутри так же как снаружи стало. Так, как было всегда — гнило. Чтобы больше сомнениями о плохом и хорошем не терзаться. А в голове до сих пор песенка эта дурацкая про лето, которую Соня, как сумасшедшая то ли поет, то ли кричит. Страшно тебе, девочка? Так и мне страшно, давай вдвоем бояться. Тихо-тихо в деревне ночью, даже дом старый, дряхлый, как его хозяева не скрипит, не стонет. Молчит, с укором смотрит. Даже эта деревяшка старая понимает — зря. Зря Соня его тащила, зря он ее послушал. Но дура же, дура самоотверженная, и сама бы утонула, если бы шевелится не начал. Скалиться темными провалами глазниц на него старый дом, а ему, Денису, будто бы плевать. Будто бы сейчас в избе там все как раньше, там Катя дрыхнет, Эля на своей койке возится, Соня посапывает, Кольцов, сука журналистская рядом на матрасе храпит, да дед мертвый в соседней комнате чахоточного из себя изображает. Только тихо в избе, от всей их компании только Соня блаженная и сталась, пожалуй. Кольцов, конечно, тоже остался, только хрен его теперь отыщешь с его этой Лолиткой деревенской. Дед в принципе тоже кашляет, куда уж без него. Угораздило же. От дыма сигаретного, что таким же белым молоком над головой закручивается, его уже воротит, но пальцы автоматически ещё одну из пачки достают. Гребанное сигареты все никак не кончатся. Как приехал в пачке штук десять оставалось, так вроде и сейчас. Ладно, на одну меньше стало — на ту, которую «вольному» отдал. Затягивается, глубоко, до рези в глазах, потом так же, с отдачей около крыльца блюёт, давясь вязкой от сигарет слюной. Один-один, Дениска. Странно все это. Опухоль эта в башке, а плохо ему всему отчего-то. Тихо-тихо в Топях ночами, и он кусает губы, боясь эту тишину собой неосторожно потревожить. Кто его знает, после сегодняшнего-то, что там ещё в темноте обнаружиться? Шваль местная, как никак без Хозяина осталась. Ни связи нет, ни времени, ни совести. Только тишина эта, даже кузнечиками не разбавляемая, да пульсация в висках. Ну, погнали что ли… В комнате темно и холодно, не хуже, чем в голове его. После купания недавнего колотит до сих пор. А может? Может прав старик этот, на попугая похожий. Может посмертие оно такое и есть — темно, холодно? И в голове пусто. Ни-как. Ни страшно, ни весело, ни даже сколько-нибудь жаль. Ни девчонок пропавших, ни Макса со старухой малолетней замутившего, ни себя самого, человека отвёрткой забившего? Человека ли? Закон джунглей — или тебя… Или все равно тебя. Судя по стремительно пустеющему пузырьку с таблетками, Соня его не спасла, только агонию продлила на неделю-две. Холодно. Сонно. Все ещё никак. Только сюрпризы этой ночи не заканчиваются. Хотя, какая к черту ночь — за окном уже противная безликая серость, мазью целебной на уставшие глаза льнет. Денис останавливается, замирает весь, впитывая на подкорку странную картину, которая даже на морок уставшего разума не похожа — Соня спит на соседнем матрасе, словно в комнате разом свободные койки закончились. Душно здесь, в комнате этой, пахнет сладко, аж скулы сводит. Его запах, собственный, так рак пахнет. Всегда сладко. Свернувшись клубочком, обнимает во сне его одеяло, будто бы от всех кошмаров ночных оградить решила. Одеяло отчего-то, не самого Титова, и от ее лица, спокойного, как-то по библейски красивого, у него между ребер щемит не от боли впервые. Денис опирается спиной о дверь, и широко открытыми глазами вжирается в эту картину, стремясь запомнить. Фигуру эту девичью в большеватом голубом худи, волосы светлые длинные, беспокойно разметавшиеся по подушке и дыхание, едва слышное, ровное. Уверенность в него вселяющее, что не мираж, не галлюцинация, которыми иногда уставший разум реальность отгонял. Сколько их таких за его жизнь было? Нет, не девушек, хотя и их в достатке было, а галлюцинаций, после которых возвращаться в реальность было ну как-то очень стрёмно. Он едва слышно выдыхает, магию эту дурацкую боясь спугнуть, на минуту позволяя себе расслабиться, откинуть мысли о том, что сам, своими руками жизнь ее на куски изломал, в крошку стёр, и теперь не то, что в ногах валятся должен, прощение вымаливая, а исправить. Все, что ещё можно исправить. Уезжать ей отсюда нужно, Соня сможет, в этом он уверен. Соне одной отсюда дорога открыта, подальше от всей чертовщины. Подальше от деревни этой мертвой, от людей ее странных, от леса с ямами и собачьими бошками, от Кольцова с нездоровыми наклонностями, от мента этого последние мозги в прямом смысле пропившего, и от него самого, такого же склизкого, червивого, как все вокруг. Вопреки своим же мыслям представляет, вжимаясь затылком в тонкую фанерную дверь, что это его она ждала и уснула. И пальцы сводит от желания преодолеть эти несколько шагов, погладить шелковистые волосы, ощутить аромат кожи. Реальность выбивает у него из-под ног почву рациональным вопросом: «Зачем?». Ты ей зачем? Она тебе зачем? Он уверен, что это реакция не на саму конкретно взятую Соню, ему просто остро не хватает кого-то рядом, вот и цепляется, как щенок за теплые руки в непогоду. И будь на ее месте кто угодно, отреагировал бы также. Стоит начать шевелиться, и магия предрассветного полумрака развеивается без следа. Она подскакивает на постели, бормочет извинения, которые он почти не воспринимает, кусая кончик языка в попытке удержать рвущиеся язвительные слова. Пьяной шаткой походкой приближается, кулем на матрас валится, одеяло свое, от ее тела теплое забирает и отворачивается, с головой укрываясь. Втягивает носом едва уловимый запах персика — явно девичьи духи, свежие такие, не похожие на ту затхлость, которой в этой дыре каждый миллиметр подванивает. Как он там сам сказать успел — «крючок в голове». Так, наверное, и есть, боль в висках стучит совсем уж правдиво, а он все равно носом осторожно тянет, глупо надеюсь, что вот сейчас вместо воздуха вода холодная и вонючая от ряски хлынет. И он все еще там, в гребанной машине, в шубе этой дурацкой. Это было бы правильно. Сдохнуть. Заслуженно. Хороший мальчик. Башка так трещит, что в боли этой заблудиться хочется, изрезаться в ней, и больше не возвращаться. От немца этого он историю слышал, будто бы о боли люди с ума сходили, из окон там шаг делали, или вены пилили. Титову почти нормально, но все равно не понятно. Куда бежать-то, когда по ощущениям, будто в наркотический трип пустился. Соня ещё тут зачем-то. По спине гладит, белиберду какую-то несёт, волосы рукой своей ласковой перебирает. Мгновение. Денис, зубы сцепив, глухо так в подушку воет на одной ноте, костяшки собственные до крови прикусывает, стремясь пасть себе заткнуть. От рук этих, за прикосновение которых душу вытряхнуть можно, уворачивается, глухо бормоча: — Спи… сам…справлюсь. Соня отстраняется, давая ему чуть больше пространства для страданий, но не замолкает, а до его сознания слова эти не доходят. — Я в монастырь этот больше не пойду, — внезапно сообщает ему Соня, и Титов от удивления аж на бок поворачивается, неверяще глаз один приоткрывает. — Нет? — Нет, — она клубком сворачивается под своим одеялом, ладошку под щеку кладет, и на него глазами своими невозможными смотрит. — Не настоящее там все. — А здесь, — ухмылка у него злая, — Настоящее оно тебе что ли? — Денис,… — Нахрена ты меня спасла-то? — голос ровный до жути. Эмоций ноль целых, ноль десятых. Вопрос без ответа между ними в комнате повисает. Соня чуть ближе придвигается, ладонью мягкой его по щеке гладит. Денис от движения этого задыхаться начинает. Он болезнью уязвленный донельзя, до края доведенный, когда ещё шаг и все, и только в пропасть вниз башкой, оттого и развозит его до помутнения от близости этой. Рациональный блин, думающий, адекватный, даже курсы по эмоциональному интеллекту зачем-то проходил, а оно вот где пряталось, скрывалось долго. Одно движение, и он, как собака побитая готов перед ней на колени упасть, только бы руку оставила. Скулить, только бы не оставляла его одного. Как все. Как правильно. А Соня может не такая правильная? Пока сам щекой к руке жмется, потирается, как кот уличный, ласку просящий. Соня в ответ ещё ближе двигается, самым кончиком носа куда-то в шею утыкается, кажется, даже глаза закрывает, по крайней мере, ресницы щекочут по шее вниз. — Ты меня спросил, мог бы ты другим стать? Вспоминать не хочется. Ни вопрос свой дебильный, ни ответ ее. — А я не хочу тебя другого, — едва слышно шепчет девушка, дыханием своим табун мурашек по позвоночнику запуская. — Денис, я так хочу. С тобой таким хочу. Он думает одновременно тысячу мыслей. О том, что ей ехать пора, о том, что дождь, не пойми когда зарядивший, всю дорогу к хренам размоет, о том, что может ее не отпускать идея не такая уж плохая. По нереальности мажет в край. Думает, что собственной больной во всех отношениях головой точно поехал во все стороны. Соня, ответа от него не дождавшись, ещё минут десять под боком возится, потом засыпает, судя по тому, как дыхание выравнивается. Денис вот тоже пытается, без особо успеха правда. Спать хочется дико, глаза болят, будто под веками плотно закрытыми песок объемом на целый пляж, а сознание отключится не в силах. Головная боль усиливается, отбирая у него последнюю надежду на мигрень от усталости. Нет, причина глубже. Интереснее, если можно так сказать. Перед глазами отрывки прошлого мельтешить с такой скоростью начинают, что кажется эти видения его с собой утащат в личный персональный ад, где у каждого черта котел наготове столитровый. Минут через сорок бесцельного пребывания в кровати начинает ощутимо так потряхивать. С трудом руку из-под одеяла освободив, прижимает ледяную ладонь к пылающему лбу, а самого знобит до едва слышной дроби, зубами отбиваемой. В какой-то момент этой пытки, казаться начинает, будто бы голова не на подушке лежит, а на плахе и чувак этот топором своим все ж таки махнет. Реальность урывками восприниматься. Миг, и он здесь, в настоящем, волнами боли ломаемый на матрасе с девчонкой, за жизнь которой весь этот цирк с конями затеял, миг и там, в машине в шубе этой проституточной. Он теперешний, через все круги ада не единожды прошедший, думает, что тогда стоило сжать зубы, забить на эту боль и вскинуться. Указать Хозяину куда и в каком направлении идти, потому что это от него слышать хотели. Точнее, это было бы правильно. Ближе к шести начинает ощутимо так знобить. Словно почувствовав, Соня притирается во сне к нему поближе, из нее такая ощутимо приятная телу грелка получается. Титов думает, что неплохо было бы подняться и потеплее одеться, благо Макс ему давешне забытую у нимфетки местной одежду, обратно припер, но мысль мелькает, бесследно пропадая под ворохом других — ленивых, наплывающих друг на друга целым клубком, в котором разобраться за много лет не в состоянии, не то, что за пару часов холодного утра. Трусит знатно, он лицом в подушку утыкается, мелко вдыхая запыленный воздух с чёртовым ароматом персика — и здесь ее духами пропахло, и зубы сжимает, прикусывая уголок подушки, так, что кажется, ещё немного и в мелкую крошку сотрутся. Нужно просто потерпеть. И все пройдет… Когда за стеной бабка просыпается, Соня тоже отчего-то отодвинуться пытается, не просыпаясь даже толком, и он, до дрожи этого пугается. Теплую сонную девчонку под себя подгребает с такой силой, какой в нем давно не наблюдалось, широко открыв рот, по шее скользит, как в ту роковую ночь, не понимая, почему кожа такая соленая. Целую вечность спустя, выныривая из ее широко распахнутых глаз, без страха на сей раз, осознаёт — вкус такой от слез собственных. Кажется, что бредит. Но он реален, она тоже реальна, и тяга их друг к другу вроде как тоже не только в его башке. Медленно ее слова осознаёт: — Денис, ты чего? — Не уходи, — сорванным шепотом говорит, льнет вплотную, будь его воля ещё ближе, хотя ближе-то и некуда. — Что угодно делай, но не уходи. Бормочет что-то о том, что все хорошо, все вери велл, все просто супер гуд. Цифры эти скачущие в календаре вспоминает, думает о том, что если время тут такое, то может и сдохнуть пока нельзя. Потому что календаря-то нет, положенные три месяца отсчитать. Значит, поживем. — Как голова? — едва слышно шепчет Соня, челку его со лба откидывая. — Таблетки тебе дать может? — Не-не, нормально все, — Денис обратно на матрас ложится, вслушиваясь в шум дождя. Счастье оно родное. Едва касаясь, поглаживает ее волосы, свое собственное безумие лелея. Думает о том, как все могло быть в иных обстоятельствах. Думает о том, что в Москве, среди тысяч он просто бы ее не заметил, она бы даже не взглянула. Ей он точно незачем. Думает, что мог бы показать ей так много, вылезти из своего цифрами расчерченного мира, где все просто и понятно, где законы единицами и нулями прописаны. Думает о том, как много они могли бы увидеть вдвоем – Париж, Лондон, Белое море в конце конов, близко совсем. А вместо этого у него шаткая изба, лес, «чудесами» полный, вечность, поймавшая их двоих в ловушку. И все, что можно ей предложить – он сам, чертовски мало, не этого она заслужила, но сам себе обещает беречь до последнего, любить, как никогда еще не мог. Целый мир в глазах девушки, готовой его такого разбитого, сломанного любить. Ради нее и умереть не страшно, но больше жить хочется. Еще хотя бы минуту. Вечность, в конце концов, по сути из минут состоит. Счастье оно такое. Светловолосое, тихое, с глазами, как осколки неба. И хрен он там кому позволит это счастье отобрать.