ρgV

На погружённое в жидкость тело 

         действует выталкивающая сила,         

                равная объёму данного тела                               Из закона Архимеда   — Контролируйте свои страсти, чтобы они не отомстили тебе, — именно так сказал Эпиктет, которого почему-то именуют аж великим мыслителем. Мне всегда хотелось спросить: люди, чем вы думаете, вы принимаете на святую веру слова старика, направо и налево плюющегося разнообразными фразами, в которых обязательно таится великий смысл, разгадать который дано далеко не каждому. Стадо человеческое в ответ на эти слова молчаливо качнет головой, всем своим видом показывая, что именно оно поняло значение великой фразы, а не другие плебеи, однако в глубине его жалкой душонки, можно будет увидеть, как человек осознаёт собственную ничтожность, пытаясь осознать этот глубокий смысл, которого на самом-то деле и нет. Отбросив притворство, преимущественно вся людская масса забывает все великие изречения через день, что уж говорить про хоть какие-то от них крохи пользы в критической ситуации, когда большинство руководствуется эмоциональным мышлением, а не рациональностью и здравым смыслом.  На ум пришли старые добрые строки Лермонтова, там о страстях говорилось немного по-другому. Два вроде как великих ума так различались во мнениях, но пожалуй с Лермонтовым я все же соглашусь. Что-то экзистенциальное в его произведениях периодически мелькало, и это привлекало меня.  Прокручивая мысли в голове, я невольно хмыкнул, почувствовав как уголок губ слабо приподнимается в подобии улыбки. К чему все эти бессмысленные рассуждения, которые ни к чему дельному не приведут? Глянув на настенные часы, стало ясно, что пора выдвигаться. Выходя из серой, неуютной, местами обшарпанной квартиры и не оглядываясь на бросавшиеся в глаза стены с грязными подтёками, я медленно поплёлся между улочек, проклиная нещадно бьющиеся в глаза лучи солнца.  Погрузившись в хаотично подобранную искусственным интеллектом музыку, я совершенно не замечал дома и магазины, минуя тротуары и пешеходные переходы. Пальцы в карманах повидавшего афганскую войну пальто настукивали только им одним и ведомый ритм. Тупая головная боль понемногу давала о себе знать, разливаясь в измученном думами мозгу, и, как назло, в наушниках прозвучало особо громкое завывание скрипки, пронзая голову. Зубы скрипнули с тихим: «Черт возьми!» Гул вечно спешащей толпы смешивался с гулом проезжащих мимо машин, образуя тандем шума, который отдавался пульсирующей болью в висках.    Однако несмотря на всепоглощающее желание пробить себе голову, чтобы получить желаемое облегчение от этой боли, ставшей единственным верным спутником по жизни, ноги свернули в последний переулок, и перед моими глазами встал этот дом. Ничего необычного: всего лишь одна из хрущевок, которыми давным-давно заполнился весь Советский Союз.  Так бы сказал самый обычный прохожий, так бы сказали все восемь миллиардов человеческих душ, пожалуй за исключением моей скромной персоны. Могу поклясться: если бы меня разбудили в четыре часа утра и попросили отличить этот дом от сотни таких же, то я с лёгкостью смог бы назвать даже места, где размножается плесень и сколько лампочек горит в каждом подъезде. На периферии сетчатки появилась мутная пленка, видимо издержка бессонницы. Я медленно моргнул, задерживая веко на глазу чуть дольше, чем нужно. Если бы я мог, то оставил бы глаза в таком положении навечно, ведь веки покрывающие постоянно воспалённые глазные яблоки лежат так правильно. Но всему приходит конец, и, соверша колоссальную работу, я снова лицезрел этот мир, который сужался до одной улицы.  Почему, стоя напротив ее дома, я чувствую дрожь рук, чувствую каплю пота, стекающую с виска? Ноги прирастают к земле, способность анализировать и думать бесследно исчезает, и вина в этом лежит полностью на ней. Я машинально сглотнул. В ногах появилась тяжесть, и у меня возникло подозрение, что они вот-вот подкосятся. Надо бы сесть на излюбленную лавочку, а то совсем дело плохо. Глаза бегло осмотрели каждое окно, внимательно задержавшись на совершенно обыкновенном крайнем левом стеклянном квадратике на четвертом этаже, окружённым пластиковой рамкой.  Интересно, она смотрит сейчас на улицу или погребена под ворохом бытовых проблем?  Здесь не слышен гул машин, не слышны крики детей, все, что тебе остаётся — услышать свои мысли. Задача не из лёгких, отметил себе я, мысли никак не хотели собираться в единую мозаику, предпочитая неясными отзвуками проноситься в голове. Я много раз пытался ухватить хотя бы одну из них, но каждый раз она ускользала. В итоге бросил попытки контроля ещё давно, когда понял, что не хочу контролировать свои мысли, ведь контролирую здесь далеко не я — они. Единственное, что звучало в моей голове, мысль, с которой я сжился на протяжении последних нескольких лет:  Хочу увидеть ее.  Фактически эти три слова стали продолжением всего моего существа, служили стержнем, вокруг которого я пытался сформировать нечто, напоминавшее подобие человека. Я цеплялся за свое существование с помощью тонкой ниточки, служившей якорем в мир людей, конец которой был в ее руке.  Я поднял голову, всем своим естеством устремляясь в синеву неба. Такое красивое. Для января это большая редкость. Глаза закрылись сами по себе. Голубое небо. Маленький мальчик. Громкий смех. Улыбка выглядит правильно на его лице. Он любит улыбаться. Лёгкий прищур в попытке скрыться от надоевших лучей солнца. Они смеются. Он должен смеяться с ними. Может быть разрешат уйти в дом. Он хочет в дом. Дом — это спокойствие. В доме всегда тихо и по настоящему тепло. Можно почитать. Можно смотреть на то, как причудливо кружится пыль на свету. А еще можно уснуть под равномерное биение стрелок на старых часах.  Он не хочет играть с ними, ведь ему хорошо одному. Но его никто и не спрашивал.    Яркая вспышка. На смену одного воспоминания услужливо пришло второе: Вокруг очень холодно. Мальчик стоит один на краю мостика, окружённого водой, волосы слиплись от влаги, щуплое тельце изредка бьет дрожь. Можно увидеть, как к нему подходит девочка и со всего размаха бьет в живот. Бедняжке наверное больно. Ветер доносит обрывки фраз: — Почему ты купаешься один? Девочка нахмурилась, скрестив руки на груди, глаза злобно прищурились. — Так и продолжишь молчать, никчемное ты существо? Порыв ветра треплет чёрную шевелюру. Мальчик поднял на нее взгляд. Ничего не выражающий, пустой, без искры, свойственной детям, которые пока не познали все тяготы взрослой жизни. Да и жизни в целом. Такой взгляд вообще может быть присущ девятилетнему ребенку? С этим мальчиком должно быть что-то не так. — Прости, я больше так не буду, — уголки губ опущены, глаза влажные, от другой воды, соленой.  Он уходит от водоема, держась с девочкой за руку, с сожалением думая, что лучше бы остался здесь среди безмолвия, а последними свидетелями и немыми слушателями его исповеди были бы чайки. Шея начала затекать от долгого нахождения в закинутом состоянии.  — Никого нет. — я подавил горькую усмешку. Пришлось оторваться от сверления окна взглядом и переключиться на что нибудь менее значимое, например, на созерцание трещин на асфальте.  Я уже и не надеялся когда нибудь пересечься с ней глазами. Спустя такое количество бесплодных попыток, надежда исчезла. Хоть люди часто любят употреблять выражение, что надежда умирает последней, я испытываю чувство, что-то сродни жалости, наверное потому что моей надежды уже нет. Остался лишь чистый рефлекс и только, ноги слишком хорошо выучили дорогу, а сопротивляться этому особо и не хотелось, так что я просто шёл на поводу у собственного организма. Что ж это просто очередная неудавшаяся попытка встретить ее. Всего навсего. В прочем я не удивлён, более того, абсолютно спокоен. Лишь тремор выдаёт нервоз, в остальном нет никаких признаков разочарования и даже какой-то безысходности. Все так и должно быть: слепая надежда, заставляющая с утра пораньше встать с тёплой кровати и выйти на холодный январский воздух, идти, руководствуясь слепой верой и ожиданием скорой встречи. Горечь от каждой разбитой надежды потихоньку входила в обыденное явление, поэтому особой фрустрации я не предавался.  Я потёр друг о друга ладони, с неудовольствием отмечая, что костяшки все красные, местами в еле заметных трещинках, которые нещадно пощипывали благодаря морозу. Согреться, что ожидаемо, не удалось. — Пора возвращаться.  Я глубоко вдохнул свежий морозный воздух, попутно зажмуриваясь до ярких пятен, чтобы насовсем согнать остатки сонливости. Последний раз с сожалением окинул взглядом весь дом и развернулся обратно.  И встал, как вкопанный.  Она стояла напротив меня. Зрачки расширились, почти став одного размера с радужкой. Я попытался сделать вздох, но горло скручивали невидимые спазмы. Появилось резкое покалывание в области сердца. Колени подкосились, и мне пришлось найти точку опоры в двери подъезда. Случайный прохожий, взглянув на меня в ту секунду, точно счел бы фриком. И в правду я представлял собой жалкое нечто: на мертвенно бледном, лишенном красок лице, лихорадочно блестели глаза, дрожащие, ватные ноги вот-вот подкосятся, — видимо больше не в силах нести тело — и шумное, прерывистое дыхание, которое я все никак не мог стабилизировать.  До затуманенного сознания донесся голос, и мне понадобилось секунд двадцать, чтобы осознать чей он был. — Извините, с вами все хорошо?  Я не сказал ни слова. Губы задрожали в заведомо провальных попытках произнести дежурную фразу. Краем глаза заметил тень, спешно приближающуюся ко мне. Голова резко закружилась от новой волны боли, будто набатом ударили, перед глазами возникло множество цветных пятен. Из горла вырвался хрип, пронзивший царившее между нами молчание. В те мучительные минуты я был готов проклясть себя за свою слабость, за трусость, за чëртов организм, осмелившийся предать своего хозяина. Я слышал ее поспешные шаги, которые вскоре перешли в бег, она кричала что-то должно быть мотивирующее, что-то, что должно было остановить это погружении в темноту, и я пытался, я сопротивлялся, мне было жизненно необходимо увидеть ее еще раз, ведь кажется она правда беспокоилась обо мне. Мушки скакали перед глазами, образуя доселе неизвестные мне узоры, складывались в хоровод и танцевали, танцевали безумно, отвлекали от действительности, приглашали в объятия эскапизма.  Мои глаза блуждали по ее лицу, я буквально пожирал ее своим взглядом. Эта алебастровая кожа, наверняка такая матовая и холодная на ощупь, ее голубые глаза, — всегда обманчиво спокойная гладь воды — сейчас были искажены в непритворном беспокойстве. Звук отражался от моих ушей, будто я был заключен в вакуум. Я не мог ничего видеть, но я чувствовал ее сбитое дыхание вокруг моего лица и пальцы, нащупывающие шейную артерию. Послышался выдох — значит пульс, хоть слабый, но все еще был. Никчемное сердце еще справлялось со своей работой, но вот насколько его хватит, одному богу известно.  В следующие секунды мир закружился перед ногами, моя голова безвольно запрокинулась назад, в глазах отразилась синева неба, что сменилась непроглядной чернотой, а через мгновение я почувствовал крепкую хватку на плечах и тихий, успокаивающий голос лишь одного человека, обещавший, что все будет хорошо. *** Очнулся я в больнице, под капельницей. Белые стены, белый потолок — все по классике. Этот цвет, вроде как олицетворяющий свободу и умиротворение, сейчас лишь резал и без того воспаленные глаза. Я пребывал в некой прострации, не помнил кто я и как, черт возьми, здесь оказался. В целом комната казалась знакомой, видимо оправившись после потери сознания, я сразу заснул. Изнуренному организму все же требовался отдых. Я рефлекторно поморщился. Неудобная подушка, больше напоминавшая каменную глыбу, ведь сходство с подушкой начиналось и заканчивалось ровно на одном названии, давила на затылок, из-за чего пришлось совершить титанические усилия, что бы приподнять корпус и кое как попытаться взбить это каменное чудо.  Заслышав шаги, приближавшиеся к моей палате, (и как только прознали, что очнулся) я поспешно натянул на себя одеяло и лег в ожидании профессионального мозгоебства со стороны доблестного блюстителя медицины. Дверь с противным скрипом открылась, и вошла тучная медсестра, на вид которой можно было бы дать лет эдак шестьдесят, сразу занявшая собой весь дверной проем. Я бегло оглядел ее: в глаза бросалась родинка под нижней губой, старушечьи тени на веках, какого-то лилово-зеленого оттенка и — о боже, как же без нее — кроваво-красная помада на мясистых губах. У дамочки определенно было чувство вкуса. Я мысленно окрестил ее «язвой», имечко в самый раз. — Ну-с, молодой человек, долго же вы тут провалялись, ей богу. — прокряхтела она. Я неловко скосил глаза, а она все продолжала: — Всю больницу на уши подняли, вот молодежь то пошла. От каждого чиха сознание теряют. — губы медсестрички искривились в неприязни, я чувствовал ее липкий взгляд на себе.  Наконец «язва» заткнулась, по видимому поняла, что ее совершенно не слушают — я был занят разглядыванием паутины в углу — и перешла к делу: — Как себя чувствуете? Болит голова, слабость, тошнота? — деловито расспрашивала она, попутно открывая окно, отчего я моментально закоченел. — Ну и душняк тут стоит. Признаюсь, иногда даже жалею тому, что Василий Васильич тогда обратился к руководству, дабы в кое-то веке наладить отопление.  Кто такой Василий Васильич я решил не спрашивать, мало ли.  — Сколько мне здесь еще находиться? — перспектива ненароком сломать себе шею от свидания с подушкой в ближайшие несколько дней меня совершенно не привлекала.  — Вы раз уж сюда загремели, извольте отлежать положенный срок. — бесцеремонно брякнула она. — Вижу, что если способны огрызаться, то чувствуете себя более чем прекрасно. Я усердно закивал — да, старая карга, я в самой что ни на есть здоровой форме, только отпустите меня пожалуйста из этой богом, вернее минздравом, забытой больницы поскорее.  Она сощурилась, пробормотала что-то невразумительное, должно быть про потерянное поколение и наконец вышла, напомнив, что вечером меня ждёт увеселительное знакомство с местным психологом.  Я выдохнул, потер глаза, нихуя не греющее одеяло, точно потомок подушки, сползло, оголяя кожу, что моментально покрылась мурашками. О да, конечно, «язва» не закрыла окно. Теперь сиди и подыхай от холода.  Тут мой взгляд упал на тумбочку, а точнее на торчащий из ножки гвоздь. Я кое-как открутил его, зачем-то подбросил вверх и машинально положил в карман. Гвоздь как гвоздь, ничего особенного. Я посмотрел на окно со шпросами, через которые были видны кусочки неба, что уже заволокли тучи, на редкие снежинки, падающие на подоконник. Повсюду стояла оглушающая тишина. Воспоминания, как лавина, беспощадно обрушились на меня.  Дом. Аквамариновые глаза. И бесконечная чернота.  Первая, более менее точно сформулированная мысль:  «Где она сейчас?» «Надо ее разыскать, может прошло совсем немного времени и она все еще стоит в холле больницы?» — Глупый, это маловероятно, прекращай лелеять эту бессмысленную надежду, — шептал Разум, — взгляни на себя и посмотри, к чему это привело. — А может, все же попробуешь? Разве тебе есть что терять? — вторило Сердце. Я хмыкнул — безусловно нечего, разве что кроме своей жалкой жизни.  Просто не мог представить, что будет, если ее там не окажется, предпочитая забрасывать эти мысли в дальний ящик и запереть его на тысячу замков, спрятать в самом потаенном уголке сознания, не давая этому мракобесию прорваться наружу. На такой оптимистичной ноте я содрал с себя катетер, поморщившись от резкой боли, расползающейся по руке, и вскочил с кровати. Это было зря, потому что в следующий момент свалился беспомощной грудой у изголовья, еле-еле успев смягчить падение выставленными руками. Так себе опора, пришлось признать, шишка на лбу обеспечена.  Кружилась голова и першило горло, общая слабость, вызванная сбитым режимом и вдобавок подпитанная ментальным диссонансом, давала о себе знать, но это все неважно и несущественно. Кое-как поднялся, удостоверился, что твердо стою на ногах. Накинул висящую на ржавом крючке потертую толстовку, ведь легкий больничный халат совершенно не защищал от казалось проникшего под эпидермис мороза. Осторожно ступая, я подошел к двери. Прислушался. Кажется даже не дышал. Нигде поблизости не было слышно шагов, значит путь к регистратуре открыт.  Коридор больницы, точнее неврологического стационара, где я находился, встретил меня холодным потоком воздуха, обдавшим спину. На противоположной от меня стене я заметил окно, открытое почти нараспашку. — За что всем этим докторишкам, блять, платят, если элементарно не могут закрыть форточку, — пробурчал я себе под нос. — На дворе январь, совесть то имейте. Несколько раз приваливаясь к стене для передышки и по пути еще раз убеждаясь в какой развалине нахожусь, я кое-как добрался до лестницы на первый этаж, и тут передо мной встала преграда в виде огромного множества ступенек. Честно говоря было страшно наступить хоть на одну из них. Я не замечал за собой акрофобии, но сейчас, занося одну ногу над ступенькой и изо всех сил вцепившись в покосившиеся перила потными ладонями, мне было действительно страшно.  Я решил, что нечего тянуть резину, вдохнул поглубже, попросил прощения за все грехи у боженьки и на негнущихся ногах, попутно спотыкаясь со смешно задранными руками в мало-мальских попытках удержать равновесие, побежал вниз. У меня была цель, и я не мог ею пренебречь.  Как ни странно по пути я не встретил ни одного человека, везде было подозрительно тихо, и эта тишина отнюдь не была успокаивающей. Я прошел мимо гардероба со сладко посапывающей дамой прямо на своей табуретке, удобно облокотившейся на сложенную в три погибели руку. Я было недоуменно вскинул брови, но заметил часы, висевшие неподалеку. Стрелки показывали почти без пятнадцати шесть вечера. Это я что же, по моим скромным подсчетам, проспал без малого пять с половиной часов? Браво, очередное дно пробито. По мере того как производил эти тяжелейшие расчеты я сам не заметил, как подошел к регистратуре.  За стойкой две миленькие девушки пили чай и тихо хихикали, а я так вероломно помешал их идиллии. Хм, улун, неплохой выбор.  На меня уставились сразу две пары глаз.  — Юноша, вы что тут делаете? — одна из девушек, по виду регистраторша, требовательно смотрела на меня из-под очков, нахмурившись. Я открыл и закрыл рот. Бля, а че говорить то. «Здрасьте, я сбежал из палаты, и мне очень нужно узнать, не находится ли здесь случайно одна очень важная для меня особа, от которой, мягко говоря, я схожу с ума?» Нет, думаю, меня не так поймут.  — Вечер добрый, я ищу одного человека, — собрав последние крупицы сил, смог выдавить я. — Вы пациент, не так ли? — пальцы регистраторши резво начали перебирать клавиатуру компьютера. — Ага, только утром доставили. Вторая девушка, согласно ее бейджику, оказывается была тем самым психологом, вот так встреча.  — Долго молчать будете? Либо даете мне внятный ответ, либо немедленно возвращаетесь в палату.  — Анна Владимировна, не давите так на него. — вмешалась психологиня. Анна в недоумении изогнула бровь. Они обе уставились на меня ожидая хоть какого-то оправдания. Я неловко скосил глаза, машинально отрывая заусенцы с пальцев. — Мне нужен ответ на лишь один вопрос. Та девушка, которая вызвала мне скорую, — я набрал побольше воздуха в лёгкие, — приезжала сюда? Я очень хотел бы ее увидеть, как можно скорее. Сердце бешено стучало, мне казалось, что сейчас решается моя судьба. Да или нет, нет или да, один простой ответ на один простой вопрос. И я молил всех богов, чтобы ответ оказался положительным.  Девушки переглянулись. Психологиня как-то жалостливо на меня посмотрела. Пульс зашкаливал, а ебанутое сердце, казалось, сейчас пробьет грудную клетку. Наконец Анна открыла рот: — Послушай, я приняла звонок и действительно, какая-то девушка срочно просила немедленно отправить бригаду, ибо, как я понимаю, ты резко потерял сознание у нее на руках. Но она не поехала с тобой, а просто отдала тебя в руки врачей. Я перестал слушать где-то на середине, противный писк в ушах просто не давал воспринимать чью либо речь. Анна говорила что-то еще, но это уже не имело никакого смысла. Уже ничто не имело смысла.  Кажется они заметили мою внезапную перемену настроения.   — Надеюсь я удовлетворила твой странный интерес и ты наконец поднимешься в палату. — Анна отвернулась от меня, давая понять, что разговор окончен. — Давай я проведу тебя до комнаты? — психолог уже было начала вставать с кресла, но я осадил ее одним взглядом:  — Не надо. Я в состоянии дойти сам. — из горла вырвались слова вперемешку с хрипом.  Я медленно облизнул вечно сухие, потрескавшиеся губы. Тело плохо меня слушалось, но я смог повернуть одеревенелый корпус и заковылял в направлении лестницы. Я чувствовал, нет, я знал, что мою сгорбленную фигуру неотрывно провожали две пары глаз.  Шаг, второй, еще один шажок — если прерву этот цикл, то упаду и больше не поднимусь. С каждым разом становилось все труднее заносить ногу, благо, что опускалась она сама. Вот так значит чувствовал себя Сизиф, вкатывая булыжник в гору. Каждый шаг для него и теперь для меня был навес золота. В одночасье я превратился в старика — жалкого, немощного, отвратительно слабого. Удивительная метаморфоза. Палата встретила меня тишиной. И холодом. Я машинально закрыл окно, лег, свернувшись клубочком и накрывшись с головой одеялом. Мне все так же было холодно. В голове было полное отсутствие мыслей, перекати-поле. Будто время застыло, и я сам застыл, заледенел. Тихо вошла санитарка, что-то положила на прикроватный столик и так же тихо ушла. Наверное она была единственной, кому я был здесь благодарен за то, что не лезла ко мне и не создавала шум.  Секунды складывались в минуты, минуты в часы, но я все так же неподвижно лежал. О том, что я еще физически жив, говорило только слабое аритмичное дыхание.  Что было дальше, я помню смутно.  Помню, что вечерело, помню, что в какой-то момент встал и, нащупав гвоздь в кармане толстовки, направился в ванную комнату. Одежда с едва слышным шелестом покидала тело, открывая взор на впалые ребра, израненную кожу: синяки, мелкие и более глубокие порезы, пятна от ожогов складывались и образовали хитросплетение, словно клеймо, служащее вечным напоминанием о прошлых ошибках.  Я открыл кран и завороженно наблюдал, как вода постепенно наполняет ванну. Я не боялся, что меня хватятся, а если и начнётся шумиха, то дверь ванной я предварительно запер. Когда сообразят, что я тут, будет уже поздно.  Вода приятно обволакивало тело, даруя долгожданное тепло и смывая усталость. Я оперся спиной на бортик, запрокинув голову. Гвоздь был крепко сжат в кулаке, чуть царапая ладонь.  Все закончится здесь и сейчас. Я нырнул с головой под воду, давая волю одному воспоминанию:                       Набережная, 9:48 утра — Привет-привет дружище! — Крис хлопнула меня по спине, отчего я чуть не полетел в воду. — Так ты все таки пришла. Я думал, что буду стоять скучать здесь один.  — Разве я могла бросить тебя? — она встала рядом со мной, положив руки на перила, и уставилась в гладь воды. Какое-то время мы молчали. Каждый наслаждался обществом друг-друга. Кристина повернула голову в мою сторону: — Давай выкладывай, что тебя тревожит?  Я ожидал этого разговора, в конце концов не каждый раз ты звонишь единственному другу в семь утра с просьбой притащиться на другой конец Москвы.  — У тебя найдется сигаретка? — в тон ей вопросом на вопрос ответил я. Подруга пошарилась по карманам, понимая, что разговор будет не из легких. — Обижаешь. — Она протянула мне полупустую пачку с зажигалкой. Я прикурил, выдохнув дым. Лениво обвел взглядом блики солнца на речной глади, мост. Казалось бы утро субботы, а народу уже предостаточно.  — Я постоянно думаю о ней. — глубокомысленно изрек я. — Мысли меня пожирают и, честно говоря, я устал. После этих слов она тоже закурила, тихо проматерившись из-за слепящих лучей солнца. — Я давала тебе уже советы по этому поводу. Но как вижу, — Кристина обвела меня взором, — переключиться тебе не удалось.  Я горько усмехнулся. Крис продолжила: — Тебе стоит с ней поговорить напрямую. Другого выхода я не вижу, зато очень заметно, что ты чахнешь с каждым днем все больше и больше.  — Если что-то случится, — я выкинул окурок, — я могу надеяться на то, что ты не будешь сожалеть обо мне?  Она поняла меня без дальнейших расспросов.  — Я не буду давать тебе это обещание. Ты же знаешь, что всегда можешь мне написать  и высказать все, что тебя тревожит, да?   — Знаю. — я посмотрел ей в глаза. — Спасибо тебе. За то, что рядом. В тот день солнце светило, как никогда ярко. Лучи света входили в воду и преломлялись под неестественным углом, заставляли по-новому посмотреть на этот мир через рефракцию, через вакуум, ибо здесь — в воде — я чувствовал себя незыблемо, я был отделен от шумов внешнего мира, я был просто телом, покруженным в жидкость, которое находилось на опасной грани: всплыть или пойти ко дну?  Я медленно разжал кулак с гвоздем. Последний рубикон был давно пройден, осталось завершить свое падение красиво.  Первый порез — косая линия вдоль лучевой кости — вышел глубоким и даже не шибко болезненным, хотя может это все теплая вода или к тому моменту я был настолько отстранен от мира сего, что не замечал боли вовсе.  Кровь смешивалась с водой, добавляя в перламутр рубиновые краски. Зрелище поистине достойное своего ценителя. Второй порез стал бы почти финальным, если бы не не вовремя прошедшая судорога, что охватила всю ведущую руку. В итоге третий порез стал продолжением второго — красивая линия вдоль предплечья, заходившая на половину плеча. Вскоре я перестал считать, одним за другим хаотично нанося порезы.  Дальше соображать более менее трезво я не мог, гвоздь вывалился из ослабевшей руки и с тихим бульком опустился на дно. Лежа на бортике ванны с двумя ни на секунду не продолжавшими кровоточить руками я выглядел, как подбитая птица с простреленными крыльями, которая давно приняла тот факт, что больше никогда не сможет взлететь.  Обычно люди на последнем издыхании видят всю жизнь, в считанные секунды промелькнувшую перед глазами — я же не видел ничего. Жизнь, видимо, была совершенно не запоминающейся.  Вода полностью окрасилась в красный, но я уже не видел этого. Да и не слышал истошных криков санитарок за дверью. Это все равно уже не имело значения. На краю сознания мелькнула мысль, как маленькая искорка: «Прости меня, Кристин.» Вдруг я вспомнил ту несчастную фразу Эпиктета — старик то был прав. Страсти действительно способны мстить, и мстят они больно, жгуче — раз и навсегда.  Я увидел ее снова и теперь уже навсегда — чернота — моя альма-матер в этом мире — ласково приглашала в свои объятия, позволяя раствориться и обрести долгожданный покой. И я отдался ей целиком и полностью, без остатка. Последний судорожных вздох — своего рода апофеоз моего существования, оковы которого с противным лязгом рассыпались, разлетелись на атомы, и больше тяготы жизни были не властны надо мной. Тело не выдержало той тяжести, которое влачило все сознательное существование и со слабой, но такой настоящей улыбкой пошло ко дну.                                                                       4:30 утра, настоящее время На этом запись заканчивалась.  Для пущего удостоверения я пролистала тетрадь от начала до конца. Нет, просто невозможно, чтобы на этом все так и закончилось. В уголке последней странички  меня привлекли несколько еле заметных косых, убористых строчек, написанных, видимо, в большой спешке. Я удовлетворенно улыбнулась — чуйка не подвела, это еще не конец. Глаза скользили по строчкам, анализируя каждую букву, ведь будет большим упущением пропустить хотя бы один подтекст. Хороший слог, несомненно, из этого человека мог бы выйти сносный поэт. Думать совершенно не хотелось, однако почему-то мне казалось, что мы с ним очень похожи. Почему? Я бы и сама хотела это знать. Это не до конца ясное ощущение, будто его мысли являлись продолжением моих, открывало мне новые возможности самопознания и заставляло задать себе парочку интересных вопросов. Вскользь подумалось, что надо бы перерыть всю домашнюю библиотеку, ведь кто знает, какие еще тайны, помимо этого дневника, она скрывает. Я протяжно выдохнула, прогибаясь в спине и тут же заслышав противный хруст костей, — старость подкралась незаметно. На часах полпятого утра, десятое августа. Сна ни во одном глазу. Тетрадь все же пришлось отложить, так как находиться последний час в одном статичном положении грозило проблемами с позвоночником. Нет, я точно старею, это что была забота о своем здоровье? Нонсенс. Неимоверно хотелось чая. Но даже в этом скромном желании пришлось себе отказать, потому что чертов чайник будет слишком громко свистеть.  Наконец встав с рабочего места, я открыла форточку окна, попутно вдыхая свежий, пока еще не загрязненный воздух. Солнце еще только маячило где-то на кромке горизонта, так что у меня были несколько минут для наслаждения прохладой. Одно из моих любимых занятий — смотреть на сонный город в такой ранний час. Все будто застыло в ожидании нового дня, новых свершений. Но пока что царство снов и грез по праву занимало свои позиции, совершенно не собираясь отдавать кому-либо бразды правления.  Первый солнечный луч скользнул по моему лицу, очертил впалые скулы, пробежался по волосам, красиво подсвечивая и добавляя в вороной цвет капельку жидкого золота. Вскоре вся комната была залита солнечным светом, прогоняя каждую тень — приспешницу ночи. Лишь одно место было нетронуто, не залито светом. Казалось, лучики намеренно обходили тетрадь стороной, боясь, что чернота поглотит и их.  Фигура у окна все так же неподвижно стояла, а черный дневник с белыми и немного неровными буквами на обложке, наверняка вырезанными вручную, одиноко валялся на столе.                       Я искал и я нашел,                     Я потерял и я обрел.          К чертям весь стыд и все мучение,            К чертям обиды и сомнения.        Хоть мой урок был не усвоен в срок           И жизнь моя — сплошной порок,       Есть заповедь: есть soul и есть shard.         Один осколок — моя целая душа.             Теперь нет места раскаянию,     Достаточно с меня телесного страдания.            Умиротворенно я, закрыв глаза,        Смогу взлететь, как птица, в небеса.