Так завещал

***

882 год. Самое яркое воспоминание тогда ещё безымянного Вани, пронзающий зимний холод. Дед Трескун или иначе, Студенец был первым, кого он встретил из живых существ. Его необъятные руки подхватили трёхлетнего, на вид, мальчика и понесли к поселению. Как холодны были его первые объятия, но как задорен старческий смех Студенца. В первое утро его жизни солнце светило тускло, сквозь тяжёлую свинцовую дымку на небе. В далеке стояли добротные избы, из которых клубами валил дым, Ваня тогда ещё не знал, что такое тепло. От Деда Трескуна исходил глубокий жар, сквозь морозную плоть, там, внутри. Но слабому ребёнку этого было недостаточно, тело, завёрнутое в заячий тулуп Студенца, не грелось. Худенький, будто изморенный голодом, Иван сидел на печи рядом с детьми хлопочущей хозяйки. Женщина мельком глядела на почти фиолетовые маленькие пальчики на руках и ножках, не в силах успокоиться. Укутав мальчика в вещи сына, она руками начала согревать мягкие маленькие ножки. Отвар из иван-чая Ваня пил нехотя, морща милый круглый носик, так похожий на нос Студенца. Когда ему подали похлёбку из редьки, Иван даже не сразу понял, что нужно делать с горячей чашкой в руках. Если отвар в него вливали, то нарезанные крупно овощи озадачили малыша. По птичьи склонив голову, Ваня поглядел на довольных жующих детей рядом и решился повторить. Он обжёгся и, похоже, проглотил излишне большой кусок, но как же ему понравилась редька. А маринованные в уксусе овощи Иван не забудет, наверное, никогда. В тот момент юная Русь был совсем скитальцем, без своего места, но у него уже была старшая сестра Ольга. Удивительно нежная и доброжелательная она умела стоять на своём до последнего. Какими бы небыли обстоятельства и всё далее вытекающее. Первое, что вдолбили в голову Вани — скрытность. Он должен был быть тихим и незаметным, чтобы никто не смог узнать, насколько слаба юная страна. И даже если он вырастет, он не имеет права выступать вперёд, как это могли сделать города. Города, как они удивительны, впервые издалека увидев Великий Новгород, Ваня затаил дыхание. Как величественен этот город, имеющий в руках силу! Как Иван всегда жалел, что страны растут даже дольше, чем мелкие города, он хотел разрастись, стать больше. Он хотел защитить старшую сестру Ольгу и младшую сестру. Наташа или Белая Русь оказалась прилипчивой, как яблоко в меду. Все годы, когда Ваня искал себя и закалял слабое от момента возникновения тело, его сопровождал Студенец, который воспринял его, как внука. Жена Деда, Матушка Зима, была столь же благосклонна, порой не желая расставаться с мальчиком. К стыду своему, Ваня чудо как полюбил лето, особенно самое тёплое время, когда и в речке искупаться можно и в травке полежать. А ещё подсолнухи, цветы, которые смотрели только на солнце, романтичные и грустные. Они, как и всякая зверушка в лесу, шептали тайны, неизвестные никому, весь мир говорил с Иваном, облюбовав чувствительного ребёнка. В зимние холода, когда с едой было сложно, ели Морены склонялись и нашёптывали, где найти дичь. Практически чистый Ваня бывал то сыном купца, то барина, то князя. Не гнушался он и работы в поле, когда его отдавали на попечение крестьянам. Порой, покрасят ему волосы глубоким чёрным цветом, что будто другой человек. Ему часто приходилось «умирать» и как можно меньше попадатся на глаза чужим странам. С течением времени, города образовавшийся после него, Иван всё чаще и чаще называл своими детьми. Из тени заботился и порой делился наливными яблоками и жжёным сахаром. Духи шептали ему поздравления, как новоиспечённому отцу и совсем не важно, что на вид ему не более двенадцати. Шумный мир Ивана был наполнен язычеством и магией, пока не пришёл ко власти Владимир. 988 год. Крещение Руси, Ольга своими руками крестила Наташу и Ваню, который позже сотню раз пожалеет. С той поры яркий и шумный мир вокруг заглох, Морена больше не говорила с ним, больше не беседовали с ним и животные. Чувствуя, будто остался в одиночестве, Ваня в тайне плакал, сжимая крестик на груди. Что случилось, то случилось. В 1147 году родился Кучково. Ольга рассказывала, как окрылён был её сын Киев. Юный Миша был непоседой, что глаз не оторвать, Ване он полюбился сразу. В новом молчаливом мире появился луч света, будто клубок всех невыраженный Русью чувств. Ольгу он тогда попросил сделать Кучково его названным сыном, клятвенно обещая дитя беречь. Та долго думала, ведь по праву рождения Миша принадлежал ей, но всё же решилась, сказав тогда: — Твой возлюбленный город будет. И дай Бог, чтобы не менее великий, чем Киев. - Она улыбнулась с гордостью и обняла брата, с любовью гладя мягкие волосы. С той поры всё свободное время Иван отдавал Москве, издали наблюдая, а порой помогая всем, чем мог. И словно гром трескучий, грозными тяжёлыми тучами на Русь двинулась Улус Джучи. Сметая на своём пути всё, что могло им помешать, будь то Рязань, или Москва. Иван потерял всякий сон, не в силах противостоять врагу напрямую, страны не имеют права вмешательства в дела городов. Города, в свою очередь, не всегда властны над своими территориями и людьми. Чтобы защитить тайну существования стран, Иван мог лишь притвориться человеком, вероятно так и недооценив возможности Орды. Русь поймали на пути к Киеву и силком, в тяжёлых колодках, доставили в один из оборонительных пунктов Сарай-Бату. Улус сидел в генеральских тяжёлых доспехах и насмешливо тянул руки к связанному Ване, как к непослушной псине. Его глубокий голос порой снился Ивану в кошмарах. — Орос! — С восторгом его пальцы в перстнях жёстко схватили округлый детский подбородок, — Ямар хөөрхөн юм бэш… В раскосых хитрых глазах вспыхнул неподдельный восторг, а смуглый палец прошёлся по полной, алой губе. Впервые Иван был напуган, как заяц перед волком, обездвиженный и открытый. Никогда к нему не прикасались столь двусмысленно, он всё ещё был молод для страны. У его смертной оболочки даже не сошёл детский пушок со щёк. — Голт бор цэцэг! — Цокнул Орда, — Впервые вижу такую красоту, и это на мальчишке. Что скажешь, Орос? Боишься меня? Слышал, Москва и Козельск сыны твой? — Басурман! — Прорычал Иван в ответ. — Басурман, говоришь? — Улус хохотнул и ласково похлопал по пухлой щеке, — Я тебе что, мусульманин? Орос, не путай, а иначе, тэнгэри тебя накажет… Иван впервые видел воплощения помимо своих сестёр, новый опыт не казался хорошим, но и плохим его было не назвать. Порой, ночью Русь притаскивали к Улусу и оставляли привязанным к несущему столбу, как псину, надев на шею железный ошейник. Джучи садился перед Ваней и гладил нежное лицо, заглядывая тёмными очами в глубины хрупкой души. За повиновение Русь мог узнать, что происходит с его детьми и с Мишей в частности. — Тэнгэр! Чи намайг илбэв, что за нежная кожа, она светлее священных камней… — Я убью тебя! — Обещал Иван, и едва сдержал плевок в невозмутимое лицо напротив, — Убью и спляшу на твоей могиле! — Ой, ли? Сумеешь? Твоя дражайшая Московия давно сломлена, Сарай-Бату на кости твоих детей выгравировал повиновение. — Он говорил резко, как привык на родном языке. Ни разу, будучи в плену, Иван не показывал своей спеси в полной мере, даже отказываясь от помощи Деда Трескуна. Он ждал пока ему дадут сигнал, ждал пока не настанет момент просветления и его дети не восстанут. Схватившись за мечи, бок-о-бок, в согласии, как завещала их религия. Но молчание всё длилось и длилось, не было ни помощи ни веры, лишь слепой страх. Двухсотлетний страх и тяжёлые кандалы, следы которых останутся навечно. — За то, что столица твоя снасильничала, ответишь сполна! — Иван плакал, сломленный и дикий. Глядя на злое юношеское лицо Улус захохотал: — Сделай это, а я ждать буду, Орос. И за ошибки своего сына, «отвечу сполна», так уж и быть… Влюблён, понимал Иван, когда в очередной раз, привязанный, лежал в соболиных мехах. Улус влюблён. Но не так, как любили люди, Джучи любил как страна, желая слиться не телами, а землями. Простилая золотую дорогу в пучины страданий и нежности, бессмысленной, как сама война. Пленённому Ване оставалось только терпеть руки, ласкающие его, губы, целующие с благоговением. Лишь в 1479 году, спустя два века заточения, Иван увидел просвет в письме, написанном Ольгой. Улус читал каждое слово степенно и с расстановкой, не упуская ничего. Хвалил Москву и гладил восторженную Русь по голове, приговаривая: — Тэнгэр! Хорошая у тебя первопрестольная, хорошая! Вырвалась таки, Орос! Улус радовался искренне, будто это его сыны такой решились на отчаянный, но важный шаг. Ваня привык к излишне восторженному и громкому Джучи, который на людях был холоднее льда. Вероятно, лишь пару раз за всю историю мира, две неродственных страны были так сильно связаны. Пришла эпоха перемен, рождённая сильными людьми. — Ты умрёшь, Джучи. Не лгу, умрёшь, если не бежишь, год-два осталось от силы... В ответ Улус по-птичьи наклонил голову и обнял не сопротивляющегося Ивана. Только дурак не почувствовал бы ветра перемен. За военным шатром, за парой застав, Миша готовит восстание, свержение безумного захватчика. Во имя народа, во имя власти, Господа… Во имя мести. — Разжирели мои дети, Орос. Умру, или нет, кому какое дело, даже Монголия по мне не поплачет. Власть приходит и уходит, как и жизнь, не важно, кто мы и как существуем, конец один. — Глядя в усталые глаза цвета сирени, Джучи с тоской улыбнулся, — Тебя же духи благословили, так, почему отказался от помощи? Никогда не смотри свысока на дружбу, товарищи, вот твоя сила. Эти слова и шрамы Ваня запомнил и пронёс через года, веками лелея образ изуродованного, но счастливого Улуса. Смерть настигла его в холодную зиму, в глубоком плену Ивана. Время научило Русь, а позже и Империю, улыбаться, как делал это Джучи. Не замечать жестокости, своей и чужой, до последнего выдаивая выгоду из всего. — Пётр, мальчик мой! — Торжественно всплеснув руками, Иван встал из-за стола императора, — Сколько не смотрю, ты всё старше и старше, уже обогнал меня! Страна выглядела молодо, не больше четырнадцати. Пётр глядя на Ивана терялся, не зная как с ним говорить, не в силах вставить и слова поперёк. В его памяти свеж случай, когда Россия призвал сам холод на помощь в битве. Иван, не смотря на внешнюю наивность, был безжалостной страной, которая, если надо, шла по головам. — Слышал, Миша мой, твоего Сашеньку учит? — Нечто тёмное промелькнуло в сиреневых глазах России. Он с отеческой нежностью стряхнул несуществующую пыль с чужих плеч и поправил ворот жюстокора, — Пусть учится твоё дитя, но не забывай что, то, что ты власть, не говорит, что ты закон. Не переходи черту, пока есть… - Лицо Вани мигом сменилось на виноватое и в глазах заплясали чёртики, - Ох! Дурная моя голова! Совсем запамятовал! Я слышал, ты привёз что-то новенькое? Пётр не любил беседы с Иваном. Их не назвать никак иначе, чем качели. Россия никогда не замечал угрозы, которой источало его тело. Не видел ничего обидного в правде или оскорблении, принимая всё. Но, каждое сказанное слово возвращалось говорившему сторицей. Себе дороже идти в пасть к вечно голодному волку, накрытому овечьей шкурой. Россию трудно не уважать, зная, что случилось в её истории. Истории, которая будет писаться кровью невинных и преступников, скозь благородство и любовь ко всему сущему. Чернилами станут слёзы, пролитые глупцами, решившими, что способны подавить мощный стан сломанной страны. Пусть светит солнце сквозь дымку свинцовых туч, и холод будет не иной, как «собачий», Иван перетерпит. Так тому и быть. 1941 год. Фашисты подобрались к Смоленску, планируя захватить его, а потом и Москву. Алексей запертый в своём городе мог только защищаться, но Ваня не торопился отправлять подмогу. Если бы и был город который он уважал, это был бы Смольный. — Товарищ Брагинский, — Терпкий табачный дым рассеивался в воздухе, — как считаете, что будет со Смоленском? — Выстоит, не беспокойся. Тот, кто защищал моего сына столетиями, сможет сделать это и сейчас… Не волнуйся понапрасну мальчик мой, малыши Германия и Пруссия как никто другие знают, что я не из тех, кто сидит в тылу. Они поймут, когда пора сдаваться. В этот раз слушай меня. Всё началось холодной зимой 882 года, с обьятиями Деда Трескуна, ныне Деда Мороза и тёплыми руками крестьянки. Ваня навечно запомнил вкус своей первой еды и отвар иван-чая. И никогда не может забыть, как впервые, после нашествием Орды, надел свой шарф, подаренный Украиной, его прекрасной и нежной старшей сестрой. Ему не забыть верной и женственной Наташи и его сына Миши с многочисленными внуками. — Детям не стоит быть одним, без сопровождения… — Ваня поднял маленькую девочку упавшую перед ним, — Не ушиблась, дитя? — Нет! Спасибо! Меня брат ждёт! Глядя в след ребёнку Россия улыбнулся и погладил свою руку, которой поднимал девочку. В нежных сиреневых глазах возник шалостливый огонёк. — Моя внученька Марем так выросла! Ещё немного и Магас будет совсем большая! — Это мы ещё не выяснили, чья внучка, Рус. — Седой мужчина до этого дремавший на лавочке сердито цокнул. — Будет Вам, Достопочтенный Дербент…