Love Never Dies (Reprise)

— Чем вам удалось её расстроить?       Сейчас, с тузом в рукаве в виде Бёзендорфера и пугающих размеров багажа рассказов о путешествиях, за вычетом подробностей, которые включали бы в себя причины появления шрамов на теле мужчины, Эрик и Густав в основном пробовали продолжить оттуда, откуда начали.       Сойтись на почве интересов.       Обычно они ограничивались темами, касающимися только их обоих. — У него, в отличии от Стейнвея, более классический звук, почти напоминает клавесины восемнадцатого века. Намного тяжелее басы и кристально-чистый звук в верхних регистрах, - объяснял мужчина.       Но как и у матери, у мальчика была привычка задавать вопросы внезапно, задавать их, когда не ждал, что тебя поставят перед фактом нападения. Они делают это ни с того, ни с сего, и вопросы эти личные, а значит ответ не может быть неверным, потому что дав неправильный, рискуешь больше никогда на личные темы не заговорить. — Отец в "расстраивании" не преуспел, раз уж она была готова десять лет выносить его. Не то, чтобы он когда-либо, по крайней мере на моей памяти, был достаточно хорош, чтобы я был в состоянии понять причины её ангельского терпения, - продолжает Густав, - Но появились вы. И должно быть что-то изменилось. У вас слишком много общего, и я никогда не видел, чтобы ей удавалось с кем-то соседствовать так мирно, так что же нужно было сделать, чтобы она выбрала Рауля при том, что вас она кажется в самом деле любит?       Кристин здесь сейчас не было. Её пригласили в Метрополитен Опера с просьбой в те три недели марта, что она осталась, выделить хотя бы вечер на выступление там. После Выставки о Даае не переставали говорить в Нью-Йорке, и когда руководство Метрополитен прознало о том, что оперная певица задержится в городе ещё ненадолго, поспешили перехватить её. Сейчас шли переговоры.       Поэтому её мягкие, гибкие формулировки не спасут Эрика сегодня. Придется подбирать слова самому. С сыном один на один. — Она всё время разбрасывалась словами о любви, - вдруг продолжил мальчик, обращая внимание мужчины на себя, - Я имею ввиду с отцом. Как будто чтобы продолжать верить в это, нужно было продолжать говорить об этом.       Почему недоверием к ней грешат другие, а отбывать длительные сроки наказаний и заключений приходится Кристин?       Эрик мог бы поверить её словам всего лишь. Тогда, десять лет назад. И всё сложилось бы иначе. Этот ребенок был бы его. Кровная связь мало что значит, если ты подозреваешься в чём-то похуже характера Рауля де Шаньи. И проблема заключалась в том, что, да. Хуже. Эрик делал вещи и пострашнее.       Раулю же достаточно было быть лишь на толику умнее, чтобы сделать их брак счастливым, но ему не удалось.       Идиот.       Мужчина понимает, что он смог лишь раскрыть рот и закрыть обратно. В горле пересохло.       Доверие мальчика и без того находилось для него в абсолютно не ясном статусе, а теперь он настаивает на том, чтобы Эрик сказал:       "Призраком Оперы был я, те двое, что погибли от обрушившейся люстры, погибли из-за меня, я убил только при твоей матери двоих мужчин, один из которых был совершенно не виновен, изводил женщину на основании одних только своих театральных вкусов и причинил ей ужасную боль, шантажировал твою мать, Густав, когда она была даже меньше, чем сейчас, даже менее защищенной, чем когда-либо. Я воспользовался её верой, даже верой религиозной, воспользовался её памятью и скорбью, заставил влюбиться в себя самым нечестным способом — связав для неё неотрывно то, без чего ей не жить, и свой голос, угрожал человеку, которого она предпочла мне, потому что нельзя ведь мечтать о том, чтобы в двадцать лет похорониться заживо подле живого мертвеца, лишь бы ему жилось чуть слаще. Я шантажировал её, я пугал её, я получал от неё больше, чем любой смертный, тем более я, заслуживал. Вот это расстраивало её". — Так ужасно это было? - спрашивает Густав, прерывая заминку.       Он склоняет голову на бок, рассматривая собеседника. Эмоции этому мужчине скрывать не удавалось совсем, он будто и не был приспособлен к переговорам с живыми людьми. — Говорить не хотите, потому что мне это не понравится? - продолжает мальчик, и Эрик переводит на него взгляд.       Взгляд, как перед прыжком в пропасть. Взгляд человека, подсчитывающего сколько падать. — А настраивать меня против себя не хотите потому что вы мне отец? - вдруг добавляет Густав, и мужчина замирает.

***

— Он слишком старается, - заметил Густав, проснувшись однажды от того, что в номере стало будто свежее, как если бы открыли окно в дождливую погоду.       Он выбрался из постели и рассматривал, как чудо, кипы альстромерий. Букеты большие и маленькие.       Цветы будто против природы выросли здесь, заполняя воздух своими прохладой и ароматом. Они из вида в вид, из цвета в цвет перетекали из комнаты в комнату. Их было чуть больше, чем нужно, больше, чем было ваз в этом номере, часть букетов подрезали и поместили в посуду, в подсвечники, несколько ваз очевидно принесли из других номеров.       Эрик не возвращался сюда вчера ночью, но от чего-то мама спала спокойно. Густав знает, потому что она взяла привычку приходить спать в ту спальню, что ему отвели. Будто боялась, что ночью выкрадут. Эрик работал здесь по ночам, видимо и в Фантазме тоже. И по видимому это было настолько привычным, настолько ему свойственным, что беспокойства мама по его поводу не испытывала.       Сейчас было утро, причем довольно раннее. Кристин сидела с книгой, название Густаву прочесть не удалось, оно было на английском, а этот язык он стал учить лишь недавно, имя автора на обложке скрывала ладонь матери, он разве что увидел короткую фамилию "По". Должно быть что-то из библиотеки Эрика.       Цветы женщине были будто привычны, она вполне естественно с ними соседствовала. Тогда мальчик и сказал "Он слишком старается". — Он всегда старался, с самого начала, - ответила ему Даае, - Если честно, когда я впервые попала в его дом, было ощущение, что он купил все цветы, что можно было отыскать в Париже, держу пари — артистки в тот день остались без букетов. Не знаю как он их умудрился туда доставить. Жил Эрик в труднодосягаемом месте.       Когда она была увлечена, ожидать от неё прямого взгляда было бесполезным, но Густав и не старался. Кристин так редко покидала пределы своей постоянной, почти нервной вовлеченности в жизни окружающих, что позволить ей хотя бы утро в компании книжки и себя самой было всего лишь дружеским жестом. Поэтому, когда женщина молча двигает на его сторону стола чашку чаю, Густав так же молча её принимает, изучая то, как именно и в соответствии с какой логикой были расставлены цветы.       Почему-то молчать с ней не было тоскливым. Здорово было просто находиться в компании матери и солнца из-за окна, но сегодня Кристин почти сразу отрывается от книжки. Закладки она не использовала и страницы не загибала, просто запоминала их номер. Женщина откладывает томик, и обращается к сыну: — В конце концов, не так ведь плохо, что он старается. — Отец не старался, - возражает мальчик, но осекается.       Даже он понимает, что то, что это было в порядке вещей в их прежнем доме, не означало, что это обязательно было нормальным. Чем это в итоге кончилось? — Я понимаю, что это не легко и тебе Эрик нравиться не обязан, но он очень мне помог, он мой добрый друг, - говорит Кристин, - Поэтому, если бы тебе удалось быть к нему чуточку снисходительнее... — Он мне не не нравится, - отвечает сразу же мальчик, - Я наверное... Наверняка я просто не привык.       Даае смотрела на сына какое-то время. Она иногда не понимала, когда он честен, а когда нет. То ли от излишней заботливости, то ли из вежливости Густав временами слишком покорно сносил её выборы. Соглашался и принимал её сторону. — Ты должен знать, что это не имеет значения — кто он мне и люблю ли я его, - говорит женщина, - Есть ты. И тебя я люблю сильнее всех на свете, и кто бы тебе нравился или не нравился, это ничего не изменит. Твой выбор всё равно останется для меня неприкосновенным.       Эрик не не нравился Густаву. Если буквально, это было преуменьшением, в самом начале мальчик был от нового знакомства в восторге, он и сейчас с огромнейшим интересом общается с этим человеком, но есть вещи, которые Густав стал замечать.       Это сходство между ними, почти естественность его компании для мамы, повышенная осторожность к тому, что мальчик подумает. Обычные поклонники или любовники расшаркиваться не стали бы, Густав знает, потому что провел в театре большую часть жизни. Некоторые женщины заводили детей, но не заводили семью из-за низкого происхождения, так разнящегося с занятой в обществе высотой от своей именитости. А затем появлялись новые поклонники, и не все из них считались с детьми от других мужчин в целом, уж тем более не задумывались об их мнении. Они потому и пропадают из поля зрения Густава, потому у него не так много друзей детей из театра. Их раздают в интернаты и пансионы, куда подальше, лишь бы не мешались.       Слишком осторожен был Эрик. Слишком похож на Густава. — Ты скучаешь по Раулю? - предположила Кристин. — Если я скажу, что нет, станешь считать меня плохим человеком? — Если нет, но скажешь "да", как минимум огорчусь. Не лги себе. Ты же не лампочка, чтобы светить или не светить по команде.       Но на вопрос мальчик так и не ответил. Во всяком случае вслух, он лишь отмахнулся. — Я просто не уверен, как мне стоит к Эрику относиться, кем считать и как обращаться к нему и с ним.       Мама раздумывает какое-то время, а затем отвечает: — Просто смотри сердцем. В своё время это оказалось лучшим решением в случае Эрика. Сам понимаешь почему.       Да. Да, он-то прекрасно понимает почему.

***

      Когда ночью Густав вставал ради глотка воды, он обнаружил горящим свет в ванной комнате, но та была пуста. Видимо забыли, мальчик последовал туда, но прежде, чем отключить свет, обнаружил на раковине маску.       Эрик оставил её тут. Конечно, не мог же он в ней спать.       Сегодня они особенно припозднились, часы отмерили половину пятого после полуночи, когда Густав проснулся от шума запирающихся дверей в соседней спальне и кабинете. Пролежал какое-то время, но так и не смог заснуть от жажды.       Мужчина прежде не оставлял маску здесь. Наверняка другого шанса и не будет, потому что просить о таком было бы не вежливо.       Густав поставил у раковины табурет, чтобы забраться на него, и достать до зеркала.       Маска была велика, он даже держа её в руках понимал это, но в целом не настолько, чтобы не понять картину хотя бы в общих чертах. Он поднес маску к лицу.       Догадки и без того крутились у мальчика в голове слишком долго, чтобы не начать воспринимать их за истину, а теперь они подтвердились.       Их сходство можно было списать на банальное подобие цветов. Дед Густава тоже был брюнетом с темными глазами. Но теперь можно было убедиться, что они не просто обладают некоторыми общими чертами. Они похожи. Даже слишком. Настолько, что начинаешь казаться самому себе глупцом, видя своё лицо в зеркале каждое утро, и игнорируя это очевидное сходство так долго.       Поэтому Густав предположил, что они состоят в родстве. В родстве очень и очень близкого толка.       Эрик продолжал сидеть напротив него, обескураженный этой догадкой. — Почему ты так решил? — Я не слепой, - ответил мальчик, - Мама не говорила. Просто догадался. — Догадался, - вторит ему мужчина.       Он кажется напуганным. Что именно его напугало?       Приходится вцепиться в край стола руками, чтобы немного унять их дрожь.       Этот ребенок и без того слишком легко воспринял то, что Эрик прятал под маской. Он и теперь проявляет высший пилотаж терпимости и приятия. — И что ты..., - заговаривает мужчина, надеясь не звучать испуганно, - Что же ты думаешь по этому поводу? — Наверное, так даже правильнее, - как ни в чём не бывало отвечает мальчик, - Всё равно мы уже друзья. Сгодится ведь для начала?       Он не возражал.       Он не возражал, и это уже было большим, чем Эрик мог бы желать. И, кажется, Густав не выглядит разозленным, он просто...       Просто есть. И их дружбы ему достаточно, чтобы не возненавидеть Эрика за то, что его никогда не было рядом, за то, что он такое. — Вы не знали обо мне, так? — Если бы знал, ты бы стал де Шаньи только через мой труп, - серьезно отвечает Эрик.       Густав удовлетворенно кивнул на этот ответ. — То, что произошло десять лет назад — череда очень нелегких историй и огромных ошибок с моей стороны, - говорит мужчина, - То, что Кристин выбрала Рауля, казалось единственным верным выбором тогда. Это не оказалось верным выбором, но ей пришлось его сделать. Я должен был скрыться из Парижа, и чтобы не мучить её, подумал будет лучше, если для всего мира я буду считаться мертвецом. Мы не общались десять лет, Густав, потому что я заказал некролог о себе самом и исчез. Поэтому мы не знали ничего друг о друге, а когда я услышал о том, что у Кристин есть ребенок, был уверен, что ты де Шаньи. Пока не увидел тебя в первый раз.       Он по крайней мере честен.       Странность заключалась в том, что Густав практически ничего не почувствовал от этого признания, от этой новости. Словно не ему сейчас сказали, что второй по важности человек в его жизни — это мужчина напротив него, незнакомец почти, своеобразный к тому же. Что больше не нужно быть де Шаньи и что возможно в преследовании цели сделать маму, Кристин Даае, счастливее, у него появится союзник.       Они вскоре сменили тему, решив, что так будет легче, и проговорили до ужина, пока не вернулась Кристин. Она пока не знает, что Густав в курсе положения дел.       Понимание этого по ощущениям незначительного, но ошеломляющего, если докопаться до него, чувства пришло к мальчику только к ночи.       Шум всё ещё не восстановился. Его голова не забита беспорядочными мыслями к ночи, он даже голос собственный мог бы расслышать, если бы подумал о чём-нибудь. Густав потому так скверно засыпает — сложно заставить "всё это" замолчать, хотя бы не рассуждать хором, но сегодня, а ведь ещё даже одиннадцати часов ночи нет, что само по себе недостижимая победа, он кажется чувствует, что глаза слипаются.       Нужно было всего лишь поговорить.