Love Never Dies (Reprise)

      Ненависть — всё равно, что мускул. Брось упражнения на годы, и наблюдай, как теряешь форму в том, в чём достиг совершенства.       Ненависть так же является одной из крайних точек амплитуды чувств. И если отодвинуть свой предел от ненависти к неприязни, от неприязни к опаске, а оттуда до безразличия, в один момент рискуешь обнаружить, как сильное чувство, вроде любви, тоже перерождается через симпатию и приятельство в безразличие. Пока они не встретятся посередине, превращая тебя в нормального человека.       Эрик был "нормальным" не десять лет, конечно же нет. Первые четыре года или может быть лет пять вдали от Оперы Гарнье он угробил на то, чтобы отказаться от музыки, любви, и вместе с ними похоронить в себе ненависть. Девятнадцатый век на последнем издыхании. Презрению и злобе конец. В современном мире Эрику было позволено оставаться изуродованным чудовищем, но до тех пор, пока он был готов играть по правилам людских отношений, мир неохотно, но отвечал ему взаимностью.       Вот так он и оброс людьми. Таким образом удалось пережить Кристин Даае, пережить самого себя и свои невыносимые эмоции.       Чтобы уцелеть пришлось добрести до этой точки. Точки терпеливого ожидания, безразличной отстраненности, мягкого снисхождения. Убить в себе убийцу.       Неразрывная цепь причин и следствий, где чтобы избавиться от первого, нужно избавиться от второго. И Эрик не учел лишь одного.       Любовь к Кристин Даае, помимо болезненной, всепоглощающей нежности, которую девушка в нём возродила, означала то, что вернется и то, кем Эрик был годами. Призраком Оперы, чудовищным мучителем, человеком с талантом к повязыванию, накидыванию и затягиванию удавок.       Потому что ему не совладать с тем, что россыпь пятнышек от грязных рук Рауля де Шаньи на шее Даае, едва не свели его с ума.       И она собиралась бороться с этим одна? Одна. В точности как была одна, узнав о том, что ждёт ребенка, будучи одинокой в воспитании Густава, одинокой до того, что её утешением был бесплотный голос её тюремщика в собственной голове. Ведь кем, если не надзирателем, Эрик был? Вот и всё, что он умел — заманивать её в своё подземелье и держать рядом, как единственный источник тепла, пока девочка не догорала до дна, пока не приходилось возвращать её на свет, подальше от него, чтобы она впитала в себя побольше жизни, и снова отнимать её у Кристин.       Однако на сей раз у мужчины будет шанс. За десять лет отсутствия у жизни всякого вкуса он научился контролировать хотя бы себя. И как бы ему ни хотелось спустить крючок, как только скрылись в толпе его ребенок и Кристин с Мег, он не мог.       У него появился шанс. Возможно, ничтожный, возможно, он уповает на заведомо невозможное, но Густав был его ребенком, и, быть может, Эрику удастся убедить Даае позволить ему хотя бы наблюдать за взрослением мальчика. Поэтому он не убьёт никого сегодня. — Куда ты меня тащишь? - цедит Рауль, но вырываться не рискует. — В корабельные доки.       Сейчас, ночью, там никого не будет, а разговор им предстоит обстоятельный и свидетелей Эрик не желает.       Он за грудки притискивает Виконта к стене. — Говорить буду я, господину Виконту ведь нравится, когда один говорит, а второй, заткнувшись, слушает? - начинает мужчина, - Никто в Париже не знает, как выглядел Призрак Оперы. Вы все распускали сплетни о том, что я желтолицый и безносый, что мои глаза светятся в темноте и я испепеляю взглядом. Маску, что Мег нашла, её мать отняла. Про неё, про мой внешний вид полиции ничего до сих пор не известно.       Рауль делает попытку вырваться, но от того только усиливается хватка Эрика и он продолжает: — Но ты прав. Я создал изумительную почву для того, чтобы тебя было легко выставить идиотом или сумасшедшим. Потому что не забывайте, дорогой Виконт, что из вас двоих безупречная репутация у Кристин, а не у пьяницы и мота. Завтра её синяки нальются синим, и я приведу её к врачу. Угадать от чего они появились будет не трудным. Когда ты попробуешь заявиться в полицию со своими сказками про Призрака Оперы, помни, что теперь у меня есть фамилия, история, целая организация людей, готовых свидетельствовать в мою пользу и справка о том, что ты причинил своей жене физический вред от ревности. Потому как твоя идея на счёт Вентури просто блестящая. Ревновать Кристин Даае очень легко, кому как не мне знать об этом? А свихнуться от ревности ещё проще, особенно пьянчужке вроде тебя.       Когда де Шаньи хочет заговорить снова, дуло упирается ему в подбородок. Сглатывая, Виконт чувствует железо горлом каждый раз. — И никто никогда не поверит тебе. Потому что твоя жена слишком хороша, слишком хорошо знакома тысячам людей, готовых тратить на её талант и красоту годы прилежного почитания, - говорит Эрик, - Я мог убить тебя тогда, выдавить из тебя жизнь, не вводи себя в заблуждение, будто десять лет что-то изменили. Десять лет голода — озвереешь, и не до такого может дойти. Поверь мне, ты не хочешь, чтобы я решил разделаться с тобой за все десять лет. За каждый день без Кристин. За то, что ты с ней сделал. Убирайся, - вкрадчиво заключает мужчина, - Когда в следующий раз решишь прикоснуться к ней или к моему ребенку, вспомни о том, что следующего раза не будет. Я убью тебя. А она простит мне это. Сам знаешь, что простит. Хотя, возможно, после твоих угроз Кристин даже станет от этого легче. Проверить желаешь?       Дуло давит до боли, и Рауль качает головой, пыхтя, как недовольное, неповоротливое животное в клетке. — А теперь посмотри на меня, - приказывает Эрик.       Он снимает маску. Доки освещены, даже несмотря на время суток, хоть и скудно, но рассмотреть его лицо всё ещё можно. — Неужели тебе не хватило этого зрелища десять лет назад? - спрашивает мужчина, - Неужели этого было недостаточно, чтобы ты вбил в свою голову наконец, что если тебя так заботит наша с Кристин близость, не стоит забывать, что я к тому же монстр, чудовища бывают плотоядными. Я сказал тебе смотреть на меня.       В голосе Эрика выученная сдержанность. Та, которой в нём не стало с возвращением Даае к нему в руки. Он в точности следует глазами за взглядом де Шаньи, не позволяя ему избежать вида своего лица. — Я провожу тебя на корабль.

***

      То, что теперь Густав относился к Эрику с некоторой подозрительностью, не стало для мужчины сюрпризом. Намного легче быть другом женщины, нежели её поклонником, возлюбленным или не дай Бог любовником, если дело касается доверия её сына.       Он не стал грубее или жестче, но стал ощутимо внимательнее к любому взаимодействию мужчины и матери.       Поэтому поговорить тем утром им так и не удалось наедине с Даае.       Эрику пообещала помощь его коллега, она была модельером и художником, той девушкой из Азии. Все костюмы для его выставок и для большинства постановок, к которым Эрик приложил руку, готовила она, и она же шила то платье, что было на Кристин вчера. Гардероб и девушки, и Густава отправились на Этрурии, потому хотя бы на первое время нужно было в срочном порядке разжиться парой женских и детских туалетов. Запереть их в отеле навсегда было нельзя, продолжать вынуждать Густава наблюдать за матерью в одежде чужого человека, мужчины, тоже не было гуманным. Часть дня Эрик отсутствовал, отлучившись, чтобы забрать костюмы для Даае и мальчика.       Говорить открыто им удавалось только ночью. Новизны в этом, впрочем, не было.       Раньше и теперь Эрик работал по ночам. От привычки скорее или от того, что к солнечному свету он привык, но приспособиться не смог. А Кристин, когда-то проводившая недели ночей под подряд в его жилище, в итоге переняла у учителя эту дурную привычку. Жири костерила его на чём свет стоит за то, что Даае на репетициях была едва живая, потому что ранний подъем никто не отменял. Это актерам позволялось стекаться в Оперу лишь к обеду, и начинать репетиции впритык к часу концерта, танцоров же разве что не плетьми гнали от рассвета до последнего лучика софитов, поглощенных сомкнувшейся пастью занавеса, на финальном поклоне.       Поэтому, когда Кристин стала петь и перевелась из кордебалета, этот режим им удалось поддерживать.       До тех же пор Эрик пытался уговорить неугомонное дитя пойти на компромисс — она могла остаться на ночь здесь, в его подземелье, но была обязана заснуть хотя бы до полуночи, иначе за нервотрепку мадам Жири он... Он ничем не мог ей угрожать. Чем было угрожать девушке, не боящейся бездны под Оперой, в которой Эрик мог бы пригрозить, что запрет её, но она впрочем того и просила?       А затем, совсем изведенная им, без сил возвращалась наверх. Во всяком случае только этим мужчине удавалось объяснить причины её неизлечимых меланхолии и упадка, непременно настигавших Даае, если зачастить к Призраку в гости.       Он зажигал для неё и себя свечи, работал над своими произведениями или чертежами, стараясь не думать о том, что взгляд девочки был цепок и осязаем. Она до последнего глядела на своего мастера, даже когда слипались глаза, веки не было уж сил удерживать поднятыми, а Кристин всё смотрела. Засыпая в конце концов, она наконец дарила Эрику покой. Потому что не воображать лишнего под пытливым взором Даае было невозможным. Потому что нельзя столь пристально разглядывать того, кто прятал под маской лицо, которое Кристин уже видела. Поэтому легче было вообразить себе её страх, нежели поверить в то, что испытывала девчонка на самом деле. Сумасшедшее создание. Ни капли осторожности.       Она говорила, пока не ослабевал и её голос, пока слова не складывались в лепет, шепот, а затем шелест медленного, поверхностного дыхания, возвещающего о том, что хозяйка спит.       Тогда Даае смотрела сквозь свечи. Теперь она глядит на звезды, вдыхая холодный ночной воздух. — Не знал, что Густав уже заснул. — Заснул, - вторит ему девушка, не отрывая глаз от неба.       Ей всё ещё не хватало шпилек и заколок в его доме, чтобы собирать свою привычную чопорную высокую прическу и с тем, как Даае убирала волосы теперь, она окончательно стала напоминать себя прежнюю. Ещё совсем юную.       Эрик ужаснулся. В пятьдесят пятом году родилась Кристин, и познакомились они в семьдесят пятом. Расстались в семьдесят седьмом, чтобы встретиться теперь, в восемьдесят седьмом году.       В тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году Эрику исполнилось сорок восемь лет.       Многие в этом возрасте разживаются издержками статуса "старик". Он к тому же уже был безвозвратно седым. Его возраст мало сказывался на прыти, но задумываясь над этим теперь, наблюдая за тем, как Кристин Даае варварски, издевательски не изменилась за десять лет, мужчина на пару мгновений оцепенел.       Это не было нормальным тогда.       Это тем более не нормально теперь. — Эрик, - зовёт девушка, оборачиваясь.       Ему приходится подчиниться и встать подле неё, у перил балкона. — Я старюсь должно быть, - говорит она, и как бы ни хотелось засмеяться ей в лицо, ни намека на шутку мужчина не уловил в её тоне, во взгляде, обращенном к небу, - Память стирается.       Кристин молчит подолгу, не находя слов или сил оторваться от звёзд. — Я даже не помню боялась ли тебя на самом деле. Хоть когда-нибудь. — Боялась.       Девушка поджимает губы, а мужчина продолжает: — Боялась — тебе не было хорошо в том подземном жилище у озера, недели со мной не шли тебе на пользу, ты возвращалась ночевать на поверхность едва живая.       Кристин наконец обратила всё своё внимание на учителя. Словно он на мёртвом языке с ней заговорил. Или сказал глупость, меры которой не было.       Да, боялась.       Лицо под маской конечно же не могло оставить равнодушным никого, но в сущности реакция Густава была намного более объективной. Тогда, в подземелье, Кристин напугало не столько лицо, сколь вопль и тот испуг, что испытал Эрик. Он метался, как загнанный, раненный зверь, пытающийся остатками сил, злобы скрыть то, что его уже накрыло смертью, как волной, и он захлебывается в страхе при виде собственной крови.       Её пугали разговоры соседок из театра, снимавших комнаты в одном с ней доме. Когда тянуть было невозможным, когда начинали подозревать, что Даае дома не ночует, ей приходилось возвращаться. Сама мысль об этом выбивала девушку из сил. Она возвращалась на поверхность, как на галеры. Снова грести в море лжи плечом к плечу с теми, кто без умолку нёс чушь о Призраке Оперы.       Так в Кристин развилось высокомерие. Она потому почти перестала у Эрика появляться.       Чувство справедливости по отношению к нему вытеснило её пускай случайных, вынужденных почти, но подруг. Он учил её любить, а от этого Кристин в один момент одернула руку из-под ладони Рауля с такой неприкрытой неприязнью от ощущения неправильности этого прикосновения, что пришлось выдумывать новую чушь — Ангел Музыки ей и этого не позволяет, "нет, Рауль, прошу вас, не вредите себе, он убьёт вас, милый друг!"       Она разучилась любить кого-либо, кроме Призрака Оперы.       Кристин боялась того, что любить он её пытался заставить, но никогда к себе не подпускал. Никогда не подпустит. И то безадресное чувство, которое ей не с кем было делить, пока Эрик не позволил девушке увидеть себя, снова становилось ловушкой.       Он желал сделать её своей женой, но не позволял себе даже взять её за руку, а если же пробовала протянуть к нему хотя бы кончики пальцев Кристин, его пальцы смыкались на её запястье, отстраняя ладонь от своего лица.       Ему чудилось, будто Даае нужно "возвращать наверх", и вскоре он напрочь избавил девушку от себя, выпустил на свободу насовсем, ещё до убийства Буке, и напрашиваться Кристин боялась. Нельзя ведь просто наведаться в дом ко взрослому мужчине и потребовать оставить эти игры в существование на два жилища.       В конце концов он был ей всего лишь учителем. Учителем, что как и Даае был всего лишь слишком поглощен драмами театра. Ей хотелось верить в то, что Эрик желал получить её душу, потому что из раза в раз Кристин не удавалось удерживать её, та расплескивалась на сцене, что было непозволительной щедростью и вовсе не для зрителей, не для всех из них, по крайней мере, но в добавок её добрый гений в отличие от девушки в самом деле был гением.       С учетом их дистанции, пропасти, которую Даае даже девятью кругами консерватории или ада не преодолеть, Кристин возвращалась в свою квартирку, в свой светлый и ясный мир в ужасе. Когда ей теперь позволят заснуть под скрип грифеля и треск свечей, негромкое перебирание клавиш?       Собственный дом пах чуждо. Если буквально, он не пах ничем. Иногда здесь задерживался аромат дешевого чая, которым девочки из кордебалета делились друг с другом, но в остальном квартира пустовала. Не было аромата восковых свечей, тканей, хранящихся у Эрика годами, кофе, который тот изводил в страшных количествах, опасных даже, не было запаха шоколада, который мужчина стал покупать, когда девушка почти перебралась в его жилище, и сколько бы Кристин не носила в свою квартирку подаренных зрителями букетов, их аромат не задерживался.       Эрик, кажется, скупал все цветы Парижа. Какое-то время это были самые привычные, броские, пышные охапки ярких цветов. Затем, понемногу изучая что Даае нравится больше, букетов стало чуточку меньше. Просто от того, что жилище Призрака Оперы было маленьким подземным городом, который он изо всех сил старался до самых границ своих владений заполнить цветами, лишь бы гостья не заметила, что на самом деле погребена в могиле вместе с ним. Букетов стало меньше потому что найти столько белых цветов в Париже было невозможным. Поэтому со временем им добавилась капля голубых и фиолетовых. — Он слишком старается, - заметил Густав однажды очнувшись в номере отеля, при повторившейся ситуации.       Все сосуды, что можно было заполнить цветами, Эрик заполнил. — Он всегда старался, с самого начала, - ответила ему Даае.       Бесконечное море белых калл и лилий, пионов и тюльпанов. Они темнели до голубого и тёмно-виноградного, а вместе с тем всё темнее становились те уголки жилища Призрака, в которые осмеливалась забредать Кристин.       Девушка пришла раньше условленного, и не обнаружив мужчину ни за инструментом, ни в одной из обжитых комнат, стала искать своего учителя.       Лес цветов редел, чернели аметистовые каллы, и в глубине оказалось то место, где Призрак хранил свои маски, жил сам. Он повязывал на шею галстук-бабочку, когда осторожно возвестила о своём приходе Даае. Мужчина перед зеркалом замер, стоя к девушке здоровой стороной лица.       Маски на нём не было, они хранились на полке, в паре шагов от Эрика, но от этого безысходность его положения не становилась менее гнетущей. — Здравствуй, - всё так же аккуратно начала Кристин.       Мужчина опустил ладони на столешницу с той опаской, что предвещала мины под деревянной крышкой. Его руки удерживали тяжесть всего его парализованного напряжением тела. — Здравствуй, - вторит ей Призрак, стараясь звучать хоть сколько-нибудь буднично, не запугивать Кристин тем, что ему словно пружину ржавую в горло затолкали, - Дай мне одну минуту.       А девчонка всё не уходила. Милостивый, чёрт бы его побрал, Боже, да почему же она делает это?! Почему нельзя было оставить ему хоть что-то своего? Почему нельзя было позволить Призраку Оперы оставаться мучителем? Потому что ему больше не удавалось даже голоса повысить, и это едва ли спугнуло бы Даае теперь. Она как ненормальная стояла здесь, зная что тень скрывает, и пусть только попробует солгать, что не боится!       Было бы намного легче удерживать её страхом. Не от него ли она приходит сюда по заведенному Эриком графику? — Позволь..., - снова заговаривает девочка и голос у неё ожидаемо дрожит, - Позвольте взглянуть на вас.       Она просит. Просит и в просьбе очевидная интонация — ей нужно...       Зачем?       Мужчина не знал, что она заразна, что её безумие передастся ему одним только присутствием Кристин. Да и не знал, что Даае больна.       Она так и не дождалась дозволения, сама ступила в эту темную комнату с кроватью-гробом, и рассматривала контур профиля своего наставника внимательно, как читают предостережение на входе в лабиринт. "Там людоеды, отрава, растения-кровопийцы, там лицо Призрака Оперы, не скрытое маской, там выхода нет".       У него были распахнуты глаза, дрожали веки, а когда девчонка протянула ладошку, чтобы за подбородок развернуть мастера к себе увечной стороной лица, он отпрянул даже прежде, чем Даае распрямила пальцы, она и коснуться его не успела.       "Нет" ухнуло в тишине, как будто из глубин его сдавленной грудной клетки, мужчина спрятал правую сторону лица ладонью, пока не накрыл её же маской, обессиленно выдыхая.       С ума сошла.       Спятила.       Пришлось отводить её обратно в ту часть дома, где только-только чуть ли не зеленоватые от юности тюльпаны белели.       Кристин боялась Эрика, потому что он был прав. Она понемногу без него с ума сходила, а к нему дорога лежала через ловушки и кромешный мрак. Благо мастер обучил тайным тропам, коротким и безопасным, но приглашать часто он её к себе не трудился. Возможно со временем даже лучшие ученики надоедают.       Кристин боялась Эрика потому что ему ничего не стоило убить её. Нужно было всего лишь косо взглянуть на её мечты. Небрежно, с плохо скрываемым раздражением вздохнуть — надежды рассыпятся карточным домиком. Не от непрочности — ему ещё тогда власти над ними было дано больше, чем можно в здравом уме вообразить.       Потому теперь слова мужчины звучат, как оскорбительная глупость. Кристин хотела поговорить о Рауле, о том, как им теперь быть, но может лишь весело рассмеяться.       Он был глуп, её учитель. Слеп, как старик и глуп, как ребенок. — Бросайте носить маску, уважаемый мастер, - шутливо говорит она, - Никто здесь вас не боится.       Эрик стоит, как завороженный глядя на Кристин.       Сходит Даае с ума или нет — не важно. Мужчине хватает того, что она здесь и весела.