Сколько тебе осталось?

Утреннее солнце просачивается в глубину спальни, озаряя пространство мягким светом множества лучей. Кацуки стоит напротив зеркала и плотно, до натянутого хруста ткани затягивает галстук. Струящийся вдоль груди атлас калейдоскопом отражает разноцветные блики, заставляя его болезненно прищуриться. Оно и к лучшему. Бакуго старается не всматриваться в отражение, только немного поворачивает голову и проводит пальцами вдоль щеки. Ему едва перевалило за двадцать, а светлую кожу уже изрыли мелкие морщины — неизгладимые следы пережитого горя, выцарапанные долотом. Однако, нельзя сказать, что подпорченная внешность героя сильно заботит. Кожа — лишь стареющая оболочка, это не навсегда. Кацуки знает, что сбросит ее, когда придет время, и даже не вспомнит, как выглядел раньше. Страшнее представить, в каком состоянии покинут его тело душа и сердце — верные спутники, путешествующие с тобой из жизни в жизнь. Им часы не указ. Только события. И личные трагедии. Он вновь встает прямо, приподнимает и опускает брови, растягивает и сжимает губы в дерганой улыбке. Бесшумно, как немой актер дешевой сатиры, примеряет на лицо странные гримасы. За столько лет и баснословное количество внутренних метаморфоз Динамит уже и думать забыл, какое из этих лиц на самом деле принадлежит ему? — Кацуки! — доносится с кухни голос Симидзу, вынуждая его вздрогнуть и прервать унылую пантомиму. — Завтрак готов! Герой в последний раз возвращает взгляд к зеркалу и поправляет высокий ворот черной рубашки, скрывая кровавые отметины на шее — благодарные автографы, оставленные Рей в глухой ночи. Симидзу, как и он, скупа на несдержанные «люблю» и «спасибо», но сегодня ее было не остановить. Никогда еще с девичьих уст не срывалось столько откровенных признаний, пока они, затерявшись в простынях и трепетных поцелуях, доказывали свою любовь по-другому. Без слов. — Ага, — бросает он и направляется к выходу, покончив с образом примерного гражданина. Не успевает Бакуго пересечь порог кухни, как восхищенная Рей с деревянной лопаткой, мертвой хваткой зажатой в ладони, прыжком сокращает расстояние между ними. — С ума сойти! Совсем другой человек! Почему ты отказываешься носить классику каждый день? — Потому что я не хожу в гребаное правительство сдавать гребаные тесты каждый гребаный день! — бурчит он, за плечи отодвигая Симидзу в сторону, чтобы расчистить себе путь и пройти за стол. — Что ты наготовила? — Мисо, рис, омлет и натто! С кучей острого перца. Как заказыв… Визгливое трение ножки стула о деревянные половицы перебивает ее горделивые заявления. Сильнее, чем острый перец, Рей ненавидит только когда ее перебивают, поэтому Кацуки, невольно породивший этот звук, как бы извиняется за него. Разумеется, в своих интонациях: — Я ничего не заказывал. Рей что-то невозмутимо лепечет себе под нос, пропуская его упрек мимо ушей. Рей сегодня вообще все пропускает, и Бакуго догадывается о причинах: она яростно настроена довести начатое до конца. Симидзу не отступится, не станет подыгрывать его попыткам в пух и прах разругаться, лишь бы оттянуть сдачу теста: она — скала, она — кремень, она — эталон невозмутимости, если ей что-то от него нужно. И ни трехчасовой сон, ни мозоли на пальцах, оставленные пластиковой рукояткой ножа, ни скверный характер спутника жизни не в силах помешать ее стремлениям. В этом Кацуки может поклясться. Но поклясться не значит сдаться. — Подать тебе соус? — блеющим тоном интересуется Рей, обрывая его скверные мысли. — Нет. — Добавить овощей? — Нет. — Сварить кофе? — Нет. — Хочешь сразу перейти к десерту? — Симидзу… — цедит Бакуго, крепче сжимая в кулаке бамбуковые палочки. — В личные гувернантки мне заделалась? Завязывай, ты уволена! — Молчу-молчу, — она наигранным жестом закрывает рот на замок и возвращается к плите. Бакуго ее показных выступлений не видит, но спиной ощущает, как паясничает Рей. Для нее такие шалости не редкость, но что сильнее подкупает Кацуки — и не в излишестве. Наоборот, когда вечно серьезная, холодная, собранная Симидзу звонко хохочет над словом «кочерыжка», тайком корчит рожи противному продавцу в магазине или передразнивает ненавистную ей актрису, вкладывая в издевки столько насмешки и артистизма, что ни счесть, сердце в его груди отчего-то рваным пульсом заходится. Она живая, она здоровая, она цельная, и только он — раздроблен. И шутить давно перестал. Покончив с завтраком, герой на ходу отпивает из чашки чуть остывший кофе и направляется к выходу. Тешится надеждой уйти незамеченным, но прыткая Рей как по сигналу бросается наперерез, сталкиваясь с ним нос к носу. Динамит задерживает дыхание и вопросительно приподнимает бровь, наблюдая, как она нетерпеливо топчется на месте и широко улыбается перед тем, как начать говорить: — Я повысила себя до твоего дворецкого! — Симидзу не глядя тянет металлическую ручку вниз и толкает дверь, пропуская в дом раскаленный воздух улицы. — И с этой должности ты тоже уволена. — По закону, ты обязан уведомить меня о своем решении не менее, чем за тридцать дней. Поэтому либо плати неустойку, либо стисни зубы и терпи. — Губу закатай, юрист хренов! Моя банковская карта в кармане твоей куртки — вот твоя неустойка! Но Симидзу на его несогласие с трудовым правом только радостно хмыкает, вынуждая Кацуки признать — эту битву он проиграл. Она аккуратно заносит тонкие пальцы над его галстуком и слегка, лишь слегка поправляет затянутый узел, но герой все равно находит ее корректировки оскорбительными. Мягкие губы касаются его шершавой щеки, оставляя на коже бархатный поцелуй, полный честной, чистой признательности… …которой он не заслужил. — Спасибо тебе, Кацуки. Он ловит себя на мысли, что слизистую в уголках глаз как-то нездорово пощипывает, поэтому быстро обнимает ее на прощание и закрывает за собой дверь, обещая: — Увидимся вечером. Ноги несут его прочь по улицам Токио так быстро, как только могут. Лишь убедившись, что часто меняющая работу Симидзу не назначила себя теперь и частным детективом, чтобы следовать за ним по пятам, Бакуго замедляет шаг. Подошвы его грубых ботинок липнут к асфальту; экстремальная жара, обрушившаяся на город стихийным бедствием, и не думает сбавлять обороты. Он корит себя за дурацкий выбор — угораздило же его отдать предпочтение черной рубашке, а не белой! Жаль только, притянутое за уши самокопание беспочвенно: пот, который ручьями струится по его спине, не имеет ничего общего с погодой. Гонимый гневными мыслями и периодически срывающимися с уст ругательствами, адресованными Райдзину — покровителю дождя, за несколько капель которого он бы сейчас душу продал, герой сам не замечает, как оказывается на пороге правительственного центра. Массивное здание с фасадным остеклением возвышается на главной улице, будто бросая вызов небу, а то и самому Богу: «Смотри, скоро я и до тебя доберусь». С учетом того, что уже успели натворить хранители государства, Богу к их угрозам и впрямь стоило бы прислушаться. Кацуки до белых костяшек сжимает кулаки в карманах, чтобы разбушевавшаяся с новой силой необузданная ярость не одержала над ним верх. Ему хочется разбить каждое из этих окон. Вдоволь насладиться треском стекла. Потоптаться на осколках. Станцевать на них, как на углях, вообразив себя шаманом, исполняющим таинственный обряд освобождения. Но ему уже никогда не освободиться. Воспоминания о вчерашнем разговоре с Момо в сговоре с проклятой духотой затуманивают рассудок, порождая в его мозгу нечто вроде галлюцинации. Стеклянные двери змеиного логова блюстителей порядка вдруг разъезжаются, но из них выходят не работники. Из них выходят один за другим его старые товарищи: Аояма, Сэро, Кода, Токоями… Айзава-сенсей и даже Полночь. Все, кого он потерял тогда без шанса обрести вновь. Ушедшие в небытие близкие одаривают его теплыми взглядами и собираются в круг, центр которого — он сам. Кацуки нервно рыскает глазами, напитывая зрение каждым, абсолютно каждым, кто сейчас стоит здесь, пока не добирается до нее. Мина… Первая любовь его дорогого сердцу друга. Мина, которая осела у него в печенках в тот рождественский вечер, когда намеревалась натянуть на его взъерошенные волосы новогодний колпак. Вечно улыбающаяся Мина, в своем пятнистом костюме, от которого в глазах рябит так сильно, что хочется проморгаться. В последний раз, когда они виделись, ее геройский наряд был насквозь пропитан лишь одним оттенком — багряно-красным. Цветом, полным горечи и невосполнимых потерь. И видит Бог — тот самый, который сидит и отмахивается от его предупреждений, если бы Кацуки знал, что все так обернется, он бы навечно пришил этот колпак к своему скальпу и не спорил. Она замечает его перекошенное от мрачных картин прошлого лицо и ободряюще подмигивает, цепляясь ладонями с рядом стоящими. Остальные следуют ее примеру, и шокированный Бакуго не успевает отследить, в какой момент его давно преданные земле друзья, взявшись за руки, закружились в хороводе. Он слышит их смех, он слышит стук их сердец, он чувствует исходящее от них дуновение воздуха. От их рваного вихря у Динамита голова идет кругом. Фигуры размываются, словно кляксы на пористой акварельной бумаге, но он не дает себе права моргать. Хочет переписать воспоминания, пока есть шанс. Хочет запомнить их такими. Живыми, какими они и должны были быть. Он блаженно прикрывает веки и сам выдавливает из себя что-то вроде улыбки, пока не считывает кожей, что вихрь замедляется, и от него больше не веет теплом. Веет обжигающим холодом вперемешку с трупным смрадом. Бакуго сглатывает густую желчь, нещадно подступающую к горлу, прежде чем снова найти в себе силы взглянуть на происходящее, и увиденное пинком выбивает у него почву из-под ног. Их пальцы изломаны, вывернуты в обратную сторону. По щекам бывших героев неустанно бегут кровавые слезы, смешиваясь с комьями грязи и остатками могильной земли. Они продолжают исполнять истерический бранль, но недостающие конечности тормозят процесс, превращая мирный танец в плачущий смерч — мешанину из потрепанных тел. И улыбки их вовсе не счастливые. Вымученные. «Поверь, нам совсем не больно. Уже совсем не больно. Ты, главное, не переживай». Динамит сгибается пополам, впиваясь ногтями в скрипящий ворот рубашки. Пытается сделать вдох, но легкие будто сдавливает металлическим прессом. Он открывает и закрывает рот — совершенно беззвучно, как выброшенная на берег рыба в схватке с эволюцией. И когда из его груди вырывается немой крик, полный глухого отчаяния — представление заканчивается. Покойники оставили его здесь. Одного. На пороге проклятого правительственного центра. Пот продолжает заливать ему брови. Кацуки с трудом выпрямляется и надрывно оглядывается вокруг, чтобы оценить масштабы катастрофы. Кажется, никто не заметил его мгновения слабости, но даже это не дарует облегчения. Он отплевывается через плечо, затем, стиснув зубы до скрежета, заносит ступню над лестницей, ведущей прямиком в его персональный ад, и… …с разворота уходит в противоположном направлении. Туда, где принято отводить душу. Туда, где с опозданием молят о прощении и признаются о любви. Туда, где молчание кричит громче любых слов. Туда, где он не был непозволительно долго. Путь его оказывается совсем недолгим — пара кварталов, и Динамит уже на месте, в окружении ледяных каменных плит. Бакуго семенит между рядами, судорожно меняет направления, пытаясь отыскать выход из лабиринта, как герой компьютерной аркады. Но он ищет не выход. — Ты единственный не пришел сегодня, — обращается он к надгробию, крепче сжимая руки в карманах. — Настолько я тебе противен, да? Не дожидаясь ответа, Кацуки наклоняется вперед и непривычно плавно проводит ладонью в том месте, где под слоем налипшего песка должно быть выгравировано злосчастное имя. Эйджиро Киришима. Геройский псевдоним: «Красный бунтарь». — Не утруждайся. Никто не сможет ненавидеть меня сильнее, чем я сам себя ненавижу. Он так и не избавился от привычки во всем искать виноватых и находить в себе. Годы летят, но Кацуки изо дня в день до кровоточащих ран измучивает себя вопросом: «Что, если бы я не провалялся на грани жизни и смерти в той битве? Что, если бы я этого не допустил? Скольких я мог бы спасти, если бы был сильнее?». Динамит прикусывает изнутри щеку, металлический привкус во рту помогает ему отрезвить рассудок. — Ладно, проехали. Как ты там, балбес? Бакуго сухо пересказывает пустоте сводку последних новостей из своей жизни. Жалуется на мерзкую погоду, которая своими капризами и изнуряющим пеклом его окончательно утомила. Делится подробностями с треском проваленной миссии. Сетует на криворукого и совершенно неприспособленного к кулинарному сообществу Тодороки, обладающего уникальным даром испортить любое, даже самое простое блюдо... Тараторит на одном дыхании, его душит стыд. Душит за то, что он ябедничает на бытовые бессмысленные глупости. Но то, что кажется бременем для одного человека, чье сердце продолжает качать кровь — недоступная радость для другого, чье сердце биться давно перестало. Когда речь заходит о его крайнем проступке, он виновато опускает голову и роет землю носком лакированного ботинка. — Я сегодня соврал Рей. Вернее, соврал-то я давно, но напрямую отбиваться от ее вопросов придется только вечером, когда вернусь домой. Если, конечно, эти двое не проболтаются ей раньше… Будь ты здесь, стал бы орать, мол, это не по-мужски! Где твоя мужественность, Бакуго? — от всколыхнувших внутренности воспоминаний на его лице проступает горькая ухмылка. — Но разве жить с открытыми картами на руках и звать себя героем, принимая подачки чужих минут — это по-мужски? Он возводит голову к небу и делает глубокий вдох. — Я запутался, Кири… шима. Я смешаю себя с дерьмом, если позволю Рей вот так же стоять и исповедоваться перед немым куском графита. Я смешаю себя с еще большим дерьмом, если начну играть с судьбой, как какой-то слабак. Поэтому я решил действовать, как считаю нужным. Я хочу прожить долгую жизнь. И я проживу долгую жизнь. По крайней мере, постараюсь, но своими силами! Свое будущее я никому отнять не позволю. Зубами выгрызу, если потребуется. Так что в скором времени меня к себе не жди, — в его голосе звучит стальная решимость; герой опускает подбородок как раз в тот момент, когда солнечный луч скользит вдоль могильного надгробия его старого товарища. — А теперь мне пора идти. Помолчав с минуту, Кацуки складывает ладони домиком и прячет в них лицо, бросая напоследок тихое: — Прости, что не уберег… И прощай. Друг.