Стремиться к Свету

      — Я считаю, Владик, что после того, как ты меня поливал говном в прямых эфирах, принимать цветы будет неправильно, — продолжает распаляться эта красивая, строгая, точно его первая учительница, женщина.       — Это уже смешно, — рука чернокнижника на автомате тянется к покрытому щетиной подбородку, пытаясь скрыть нервную, совсем невесёлую усмешку. Казалось бы, два года «Битвы» и постоянного хейта научили его относительно спокойно воспринимать любую критику, только вот сегодня было почему-то особенно обидно. Ещё ни одна женщина не отказывалась принимать у него цветы! И ведь это был совершенно искренний порыв! Он действительно хотел проститься с миром и не держал на Изосимову ни капли зла! Подумаешь, сыпанул могильной землёй в лицо, сказал пару ласковых в эфире, заставил побегать на последнем испытании, ну и что теперь с того? Неужели эта опытная, охеренно сильная ведьма не может увидеть, что он относится к ней не так уж и плохо? Неужели это не очевидно из его вечных попыток примириться, публичных извинений в различных группах по «Битве», даже из этих дурацких роз, которые, между прочим, стоили ему минимум десяти бутылок водки для Толика! Черт знает, зачем ему это было нужно? Он (то бишь Толик) уже пошло гоготал над ухом, а Влад отмахивался и отчего-то не мог прекратить этих нелепых, необъяснимых даже для него самого, попыток. Отчего-то Череватому важно было доказать, доказать именно ей, что он не такой плохой, как все думают. Отчего-то было важно, чтобы она поверила.       — Надо быть честными. И объяснять людям, что, когда даёшь свою кровь, идёт братание с бесами, — очевидно, Ангелина встала сегодня не с той ноги. И готова уебать с этой ноги любого, кто бы не встретился у неё на пути. А встретился, конечно же, он. Удивительно, не правда ли?       — Люди сами решают, знаете, идти на измену или нет, — чернокнижник и сам не понимает, почему его мозг вдруг выдаёт такую странную ассоциацию. — Это выбор каждого. Люди получают свободу…       — Какую свободу? Бесня — есть бесня, — ставит точку Изосимова в бессмысленном, долгом споре, а Влад вынужден принять очередное поражение. Нет, он точно знает, что прав. Но об этом не знает она — и это оставляет на душе внутри гадкое, скребущее кошками чувство горечи и непокоя — словно бы что-то незримо важное, близкое ускользает с каждой минутой, с каждым вдохом, а он не может ничего сделать…       Не может убедить в том, что Тьма — лишь одна из сторон так обожаемого ею света.       И вот, наконец, настаёт столь долгожданная, столь волнительная церемония награждения. Такая досадная для Изосимовой бронза и такая шокирующая победа для него. Он счастлив, счастлив до невозможности, до ужаса, до потери связи с реальностью. Но первые восторги быстро проходят; земля возвращается обратно под ноги, а в сердце — горькая болючая тягость, которая теперь обретает вес бетонной плиты. Он пытается сбросить, скинуть с себя это бремя — даже придумывает эту ебучую «Руку примирения». Только без толку. Держась за холодное стекло чужого первенства, Ангелина окидывает его взглядом, полным таких нецензурных и лютых проклятий, что Влада настигает (мимолётное, Слава Сатане) желание расхерачить этот кубок к Толиковой матери.       Уже позже, оказавшись на улице, в кругу бешено радующихся его победе, поклонников, Череватый отчаянно ищет в толпе её глаза. И находит — и почему-то совершенно неожиданно оказывается рядом. Робко, осторожно, но берет её за руку — а она почему-то не сопротивляется. Это придает силы, надежды, да только она не имеет права на жизнь. Влад понимает — как только Ангелина отойдёт от шока и осознает свое поражение, она возненавидит его пуще прежнего — и теперь у неё для этого есть ещё один, вполне весомый повод.       Так говорит Толик. И вновь оказывается прав.       «Ширинки», «штаны», «пластилиновые позвоночники»…во бабонька отожгла в комментариях! Даже поклонников не пожалела. А вот Владу становится её жаль. И он решается написать — унизиться в стотысячный раз. Зачем? А как можно иначе? Слишком тяжело оказывается переживать её ненависть. Слишком тяжело переживать её боль.       «Простите, Ангелина Юрьевна».       Сообщение остается без ответа.       «Не я выбрал себя победителем».       Прочитано. Молчок.       «Я работаю через демона, да. Но я не такое дерьмо, как вы думаете. И если вы этого не видите, то, может быть, вы не такая уж и охеренная ведьма?»       Провокация действует на «ура». Очень скоро в графе «новые сообщения» появляется долгожданное + 1 от пользователя Ангелина Изосимова.       «Может, ты и неплохой человек, Владик. Но в любом случае, работа откладывает отпечаток на личность. И этот процесс необратим. Порок уже поглощает тебя. Как иначе объяснить тот факт, что при живой жене ты сейчас лезешь под подол к другой женщине?»       Влад взрывается хохотом так, что годовалый Лева, до этого мирно резвящийся в своём манежике, поднимает голову и смотрит на него как на придурка. Совсем, мол, ебнулся, батя? Нет, родной. Не батя. А одна очень интересная дама бальзаковского возраста, которой не дают покоя ширинки и прочие мужские прелести. Во загнула ж! Такое придумать. Вроде и жалко ее, что хуево все так с личной жизнью, но какие ж вещества нужно принять, чтобы выдумать такое? Под подол он ей, видите ли, лезет! Да, старческий маразм уже близок. Или климакс, хуй её знает. Или что там бывает у женщин от недотраха? Хотя тетеньку можно понять — как можно устоять перед таким красавчиком, как он? А ведь правда… Не просто так, быть может, эта женщина цепляла его на каждом готзале и не могла оставить без внимания его скромную персону ни в одном из своих прямых эфиров? Возможно, за маской отчаянной, лютой ненависти скрывается что-то другое — то, в чем она боится признаться даже самой себе и что пытается проецировать сейчас на него? О, как загнул — наш главный психолог Лина аплодировала бы стоя! В любом случае, это проблемы Изосимовой. Перекладывать с больной головы на здоровую мы точно не позволим.       «Говорите за себя, Ангелина Юрьевна. У меня в семье все отлично».       Он ещё долго, долго смеётся над этим. Даже делится этой шуткой с Леной, — мол, смотри, какой у тебя муж супер-мачо! Любимая кивает и как-то нервно, неестественно улыбается и тут же меняет тему разговора. А следующей ночью ему снится неожиданный, странный и очень приятный сон крайне пикантного содержания с собой и… Изосимовой в главных ролях!       Утром Влад снова смеётся, но Лене уже ничего не говорит. Он устраивает ей шикарный романтический ужин, дарит букет любимых орхидей, чтобы вымыть, выскрести из головы эти навязчивые, такие волнующие (в том вся беда) видения. Он успешно заменяет их ощущениями вполне реальных прикосновений и оргазмов, и проклятый сон уплывет обратно в страну Морфея. А ночью все повторяется снова.       И снова.       Череватому уже не до смеха. Совсем. Ведь эти яркие, сочные, будоражащие воображение картины не дают покоя уже наяву. Все чаще теперь он находит в обычном поведении супруги что-то неприятное, отталкивающее, неродное; все чаще слышит в мимолетных женских голосах переливы до боли знакомого, чуть сумасшедшего смеха; все чаще прикладывается к терпкой янтарной жидкости, которая толкает его на отчаянные, опасные для жизни поступки — те самые, что высвечиваются у неё в три часа ночи в графе «новые сообщения».       «Привет, ведхма. Как лела? Без щиринки не скущаеееем?»       «Что, приворощила меня? Сссучка?»       «Не люблб я тебя ясно! Мржешь не старатссстся со своими непрошлядами».       И однажды, ему все же приходит ответ:       «Владик, иди спать. И сообщения удалить не забудь, пока супружница не прознала про твои неблагие намерения».       Утром протрезвевший чернокнижник жалеет об этом, и, конечно же, следует её совету. Только мудрая и видящая его насквозь похлеще любого сенса Лена понимает все и так. В один из далеко не прекрасных дней, после очередной затеянной из-за пустяка ссоры, она снимает с пальца священный символ их брака и просто вкладывает в его ладонь. «Давай перестанем мучать друг друга» — её голос дрожит от едва ли сдерживаемых слез, а Владу хочется себе конкретно так уебать. Но это решение оказывается единственно верным и необходимым — и он понимает это очень скоро.       Вот, наконец, Череватый стоит перед обшарпанной дверью её съемной московской квартиры. Волнительно? Ничего не сказать! Так его не трусило даже на чертовой церемонии награждения, когда интриган Башаров тянул кота за яйца и никак не мог сказать, кто же, черт возьми, занял первое место! Сейчас на кону стоит нечто большее, чем «Рука». И он это понимает. И очень хочет верить, что эта суровая, повернутая на колдовском ремёсле и своих обидах, уже определённо любимая женщина примет его с его демоном. Должна. В конце концов, Изосимова сама далеко не воплощение Ангела на земле — что бы она не плела доверчивым фанатам на эфирах и как бы не пыталась наставить его на «путь света». Сама ведь тёмная, такая же тёмная. Она может только стремиться к свету — но не быть им.       И в этом они похожи.       Остаётся надеяться, что она это понимает.       И ждёт.       Значит, нужно сделать последний решительный шаг и надавить, наконец, на черную, призывно выпирающую кнопку звонка!       Ну, с Анатолием!       Дверь открывается на удивление быстро. Так быстро, что Череватый не успевает подготовиться морально, несмотря на то, что именно этим и занимался на протяжении последних нескольких дней. На лицо автоматически выскакивает уже привычная лучезарная улыбка, которая, впрочем, через долю секунд становится самой искренней и счастливой из всех возможных.       Метущаяся алая мышца замирает в уже позабытом сладостно-болезненным трепете, а к горлу подскакивает ком. Красивая. Нереально. Даже в этом стареньком худи и без своих идеально подведенных глаз, которые теперь в упор смотрят на незваного гостя. Смотрят оценивающе, строго. Насмешливо. Но без явного посыла идти на хуй — и это не может не радовать.       — Здравствуйте, — салютует совсем уж как первоклассник на линейке, на автомате протягивая цветы. — Возьмете? Или нам с Толиком придётся вновь до мусоропровода прошвырнуться? — нервный, дебиловатый смех все-таки прорывается наружу, а рука непроизвольно касается подбородка в привычном, уже заебавшем жесте. Усмехнувшись уголком губ, женщина все же принимает цветы из его рук, между делом, как бы невзначай, коснувшись взглядом безымянного пальца, теперь лишенного заветного символа брака.       Череватый не успевает опомниться и понять, что происходит, вдруг ощутив прикосновение тонких горячих пальцев к своей ладони. Зелёные омуты обволакивают, ядовитыми змеями заползнают в самую душу, вытягивая, вытаскивая её на свет по маленьким тёмным ниточкам.       — Оставил, все же? — тонкая, ухоженная бровь взлетает вверх. — Или Толик решил добавить к своим подвигам ещё и грех блуда?       — Бог с вами, Ангелиночка, — рука непроизвольно ложится на грудь, из которой уже просятся нервные, словно бы весёлые, смешки. — Анатолий, конечно, мерзавец, но чтоб настолько…       — Хочется верить, — усмешка, вначале сухая и ядовитая сочнеет, обретает свет, трансформируясь во что-то теплое и игривое, прежде чем пространство, точно карьер родниковой водой, заполняют непередаваемые звуки незабытого, мелодичного, заразительного смеха. И Влад не может не попасть под его влияние, остаться в стороне, неловко пробираясь вглубь небольшой, но вполне уютной квартиры.       — Ты уверен, что сделал правильный выбор? — как бы невзначай интересуется она, вальяжной, элегантной походкой направляясь в сторону кухни.       — Вы, правда, думаете, что он у меня был?       Изосимова останавливается. Букет, обернутый в жёлтую крафтовую бумагу, с тихим шорохом ложиться на тумбу в прихожей. Сама же Ангелина оборачивается к гостю. В глазах её плещется бешеный коктейль из усмешки, злорадства и едва уловимой, невысказанной нежности, так и просящейся, но так боящейся заявить о себе миру.       — А выбор, дорогой мой, есть всегда, — изящная ладонь северной колдуньи вдруг ложится на плечо чернокнижника, легко и естественно поскользив вниз, чтобы остановиться где-то на груди — в районе бешено трепещущегося сердца. — Вопрос в том, что однажды шагнув во Тьму, едва ли можно вернуться обратно, к Богу…       — Ангелин, ну где я, а где Бог? Расстояние, по-моему, непреодолимо, — из груди рвётся все тот же дебиловатый смех, а массивная рука Влада мягко, но уверенно накрывает хрупкую, покоющуюся на его груди, ладонь.       — А если, все-таки попытаться его преодолеть? А? — на нежно-розовых устах кокетливым пламенем вспыхивает улыбка. Коварная. Откровенная. Зовущая. Все сдерживающие механизмы ломаются, рвутся к Толиковой матери. А его непосредственный обладатель уже наклоняется к затаившей дыхание женщине, убирая выбившуюся прядку за ухо и наконец-то касаясь губами столь желанных, чувственных уст.       Робко, трепетно вначале, но уже через минуту уверенно, жадно, горячо — щедро отдавая тепло, нежность, страсть и получая такой же жаркий, эмоциональный отклик.       Мир тает, качается и переворачивается с ног на голову. Все становится простым. Всё становится ярким, красочным, точно черно-белое фото отретушировали в цвет.       Всё становится настоящим — настолько, насколько это возможно, в тот самый момент, когда его губы перемещаются на шею, а с уст женщины срывается первый стон наслаждения и страсти.       Все становится пустым. Всё становится ненужным, незначительным, далёким. Есть только губы, жадно, нетерпеливо исследующие миллиметр за миллиметром её тело. Руки, отчаянно, рьяно стягивающие с этого изящного, соблазнительного тела одежду. Страсть — слепящая, пьянящая похлеще любимого пятизвездочного угощения Толика и напрочь сносящая крышу.       Невозможно помнить, но нельзя, совершенно нельзя забыть, как он осторожно, точно хрустальную вазу, укладывал её на постель; как выводил поцелуями узоры вдоль изящных линий ключиц; как её руки так же требовательно и отчаянно помогали ему избавиться от одежды, тем самым приближая миг долгожданного, интимного касания — кожи к коже.       Тела — к телу. Сердца — к сердцу. Души — к душе. Плевать, что одна из них плотно зажата в кольце рук Сатаны! Важно, что здесь, сейчас она находится в руках счастья. В руках этой поистине невероятной женщины, прижимающей к себе так горячо, так чувственно, так крепко, что невозможно не целовать, не ласкать, не остановиться…       Не взлететь — туда, где поют свои песни Ангелы, в тот самый торжественный миг, когда их тела сплетаются в одно. Единое. Целое. Но разделимое — разделяющееся и сливающееся снова и снова, чтобы растворить и раствориться в пучине блаженства. Чтобы поднять и подняться ввысь — туда, где для них зажигаются и тают новые и новые звезды.       Звёзды, в которых так просто заблудиться — упасть, утонуть, точно в шелковых перинах, когда головокружительный оргазм накрывает их с головой…       — Ну что, ближе я стал к Архангелу Михаилу, Ангелина Юрьевна? Долго ещё там топать до небес осталось? — немногим позже с усмешкой подмигивает он, нежно проводя рукой по чуть растрепавшимся мягким волосам так необычно и трогательно устроившейся на его груди женщины.       Изосимова тотчас поднимает голову. Изящные, чувственные губы расплываются в лукавой улыбке, а искорки в зелёных глазах пляшут бешенную испанскую кадриль.        — Да осилит дорогу идущий, — смеётся, а нежные, тёплые губы касаются шеи лёгкими, чувственными поцелуями. И Влад, вопреки всем, годами выстраеваемым принципам, вопреки Толику, отчаянно матерящемуся на плече, вдруг понимает, что сдается. Что действительно осилит этот чёртов (прости Господи) путь. Придётся. Если эта, ни разу не святая, но так верующая в свет и в него самого, колдовка, будет так вот целовать, ласкать, сводить с ума…       Если они пойдут по этому пути вместе.