Платок, полный пчёл

      Всё началось с шейного платка – очень красивого платка с пчелиным узором. Кондор заметил его… да, пожалуй, весной. Уходило время нарциссов и гиацинтов, но до шиповника, жасмина и липы было ещё далеко; небо казалось очень высоким и прозрачным; в воздухе ощущался привкус моря даже там, где моря не было. Ночи стали тёплыми, а дни – ласковыми. Люди улыбались чаще; на щеках цвёл румянец.       «Торжество жизни и легкомыслия», – сказал кто-то, и фраза крепко засела в голове.       …Его высочество принц Феликс д'Альвело, маркиз Абелья, был бледен как смерть и очень тих.       Он дважды ответил невпопад. Один раз не ответил вовсе, вместо этого потянулся к вороту, словно вдруг стало душно, и отступил на полшага. Кондор сам не заметил, как подошёл ближе, хотя это была не его работа и не его забота, словно его что-то вело, и споткнулся взглядом о шейный платок – очень красивый, из матового шёлка, похожего на тонкую-тонкую замшу насыщенного коньячного цвета. На его фоне брошь-пчела смотрелась необычайно уместно, а интересная бледность младшего принца начинала отдавать в зеленцу.       – Вы в порядке? Ваше высочество.       Феликс вздрогнул, словно его ужалили, но почти сразу же овладел собой:       – Лучше не бывает. Прекрасный вечер, хорошая музыка… И, кстати, Мари я уже отпустил, так что можете быть свободны.       В другое время Кондор обрадовался бы, но сейчас даже толком не услышал ответ. Зато расслышал в голосе лёгкую хрипотцу, как после простуды, и желание поскорее остаться одному. Феликс часто моргал, точно свет его раздражал; губы у него шелушились – едва заметно.       А ещё рядом с ним становилось тревожно, почти до физической тошноты.       – Откуда у вас этот платок, мой принц?       Вопрос его, кажется, совсем не удивил.       – Щедрый дар аглаверского посольства, один из многих, – пожал плечами он. И неожиданно добавил с видимым недовольством: – Мари тоже спросила о нём, в последнее время вы… – и сам себя оборвал. Затем продолжил с видимой беспечностью: – Антея проверила его, никакой опасной магии нет. Собственно, там никакой магии нет, просто кусок шёлка. Мне он, впрочем, уже наскучил, так что…       Договорить Феликс не успел – внезапно умолк и завалился набок, как тряпичная кукла. Кондор поймал его – сам удивился, что успел.       Тело было очень лёгким – и горячим, как печка.       

***

      Злые чары в платке всё-таки нашли. Не человеческие – и даже не чары фейри или эльдар, а нечто древнее, почти неощутимое… и смертоносное. На коньячном шёлке проступил рой пчёл, до того живых с виду, что при взгляде на них становилось не по себе. Снять заклятие не удалось ни в первый день, ни на второй, ни на десятый, а между тем эффект усиливался: Феликс слабел и постоянно чувствовал боль, словно от пчелиных укусов. Если платок уносили подальше, то боль усиливалась; попытку уничтожить проклятый кусок шёлка Кондор и вовсе хотел бы забыть как страшный сон.       Ему не слишком нравился Феликс, но такого он не заслуживал.       Никто не заслуживал, если честно.       Антея тоже безуспешно билась с чарами – как и многие, многие другие, зато она преуспела в другом: нашла человека, который подсунул платок в сундук с подарками, а затем, по цепочке, и того, кто сотворил проклятие – старуху-знахарку откуда-то из глуши. Старуха даже не была ведьмой. Кому предназначался роковой подарок, она, конечно, не знала – да и не хотела знать.       – …к куску обычного шёлка прикрепили живых пчёл, – рассказывала Антея, расхаживая по кабинету из угла в угол, и глаза у неё были покрасневшие, но не от слёз, конечно, а от недосыпа. – Затем выварили в травах и положили между двумя старыми камнями. Через несколько дней достали, выполоскали в ручье – и всё! Это не должно было сработать. Не могло!       «Но сработало», – подумал Кондор, чувствуя себя очень, очень усталым.       Он тоже там был, у этих старых камней, больше похожих на заброшенный алтарь божества, забытого, отчаявшегося и наконец исчезнувшего. Там чувство тревоги и тошноты становилось особенно сильным – по правде говоря, почти невыносимым. Собственно, взглянуть на камни и обследовать их успели многие, но это почти ничего не дало.       Феликс постепенно угасал.       – Уходите, дель Эйве, – надтреснутым голосом сказал он, когда Кондор пришёл на него взглянуть – и убедиться, что лучше не стало, стало хуже. – Если вам нравится мучить себя недостатком сна, это не значит, что и у других подобные вкусы.       Выглядел он… пожалуй, даже хорошо, если не считать синяки под глазами и худобу. Золотые локоны точно источали свет; взгляд был нездешним. В правой руке Феликс крепко сжимал платок – так было чуть легче, боль отступала, но когда он начинал засыпать, то пальцы разжимались.       – Мы найдём выход, ваше высочество.       Это прозвучало фальшиво, и когда Феликс обернулся, то выглядел сердитым – и чуть более живым:       – Оставьте лучше меня в покое.       Через два дня его навестила Мари – не одна, разумеется, вместе с Антеей – и задержалась на несколько часов, крепко удерживая Феликса за руку, когда он заснул, и не позволяя его пальцам разжаться.       Кондор знал, что иногда так же приходил и оставался Ренар.       Боль больше не усиливалась, но и слабее не становилась.       …А ещё через три дня Мари привела другую отвратительную старуху, точь-в-точь похожую на ту, что наложила проклятие, и сказала:       – Она знает, как помочь.       – Многие так говорят, – ответил Кондор: уж кого-кого, а шарлатанов всех мастей за минувший месяц они увидели не один десяток.       В зелёных глазах Мари вспыхнул особенный огонёк – тот самый, который появлялся, когда она покрепче хваталась за злополучный канделябр.       – Эта. Женщина. Знает. Как. Помочь, – очень чётко и раздельно повторила она. И обернулась к своей протеже: – Госпожа Алма… пожалуйста.       И Кондор уступил – решил выслушать хотя бы, а потом будь что будет… а через несколько минут уже лихорадочно соображал, как поскорее связаться с Антеей.       Старуха-знахарка не только рассказала, как было наложено проклятие – а эту информацию никто не разглашал – но и назвала имена двух богов.       Того, кому принадлежал алтарь, на котором закляли платок.       А ещё – его сестры.       – Один даёт то, о чём не просят, – бормотала старуха Алма, чуть раскачиваясь из стороны в сторону. – Другая забирает то, что не нужно. Боль. Боль. Боль…       Это выглядело жутко – и жутко напоминало правду.       

***

      – Ещё раз, – произнёс Феликс устало и зло. – Я должен в полночь выйти на перекрёсток и встать на камень? И всё?       …Действо проходило в строжайшем секрете. Кроме королевской семьи, знали только трое: Кондор, который провёл всех через зеркала, Антея, которая поддерживала принца – и Мари, потому что именно она отыскала знахарку.       До полуночи оставалось четверть часа; до нужного перекрёстка – два десятка шагов. Небо было чёрным, как выжженным, а по обочинам рос шиповник, усыпанный сотнями, тысячами бутонов, крепко сжатых, как кулаки.       – Да, – ответил Кондор.       – И это поможет?       «Я не знаю», – подумал он.       А сказал:       – Должно.       Почему-то к перекрёстку Феликса пришлось вести именно ему, а не Антее. Принц, горячий, как печка, опирался на его локоть и с трудом переставлял ноги – и молчал всё время, только губы кусал. И лишь в самом конце сказал вдруг:       – Пожелайте мне удачи, дель Эйве.       – Удачи.       – «Мой принц».       – Удачи, мой принц, – голос дрогнул; из-за трёх бессонных ночей, конечно, от чего же ещё.       Феликс внезапно распрямился – и запечатлел у него на щеке сухой, лихорадочный поцелуй, а затем сделал шаг, другой и встал на камень у перекрёстка, крепко сжимая платок в правой руке.       Наступила полночь.       Налетел ветер – порывом, как перед грозой; сверкнула зарница на горизонте. Разом дрогнули и распустились тугие бутоны шиповника, сто, нет, тысяча… а Феликс пропал.       Антея вскрикнула.       Мари, кажется, упала.       Кондор отступил на несколько шагов, ощущая, как противно тянет в груди.       Следующие четверть часа показались очень-очень долгими, а затем Феликс появился снова.       Платка у него не было; он был по-прежнему бледен, но улыбался.       

***

      С тех пор прошло несколько месяцев.       Тайну проклятия разгадать так и не удалось. Большую часть времени древний алтарь казался просто грудой бесполезных камней, и лишь иногда проскальзывало что-то мерзкое, тошнотворное – но исчезало прежде, чем удавалось уловить это чувство за хвост.       Феликс полностью оправился, только стал немного тише и спокойнее – пожалуй, он теперь чуть больше походил на старшего брата. Фантомные боли исчезли, лишь иногда возвращаясь во сне, но это, по словам Антеи, было вполне естественно.       По большому счёту всё хорошо, и Кондора беспокоят только две вещи.       Во-первых, обе старухи – и первая, сотворившая проклятие, и вторая, подсказавшая способ его снять – исчезли. Одна из-под стражи, другая – из гостевых покоев во дворце, отличавшихся от тюремной камеры лишь уровнем комфорта.       Во-вторых…       – Душно здесь, – говорит Феликс и чуть ослабляет платок.       Левой рукой.       На Кондора он теперь не смотрит – или смотрит как чужой. Даже сейчас, когда они только вдвоём, на балконе; шум от большого приёма остался во дворце, словно отсечённый ночной прохладой и тьмой. Скоро должна подойти Мари; они собираются обсудить нечто важное...       – Пожалуй, мой принц.       Феликс отворачивается к перилам, опирается, смотрит вдаль. Затем расстёгивает брошь-пчелу – удивительно, что он не потерял к пчёлам интереса – и снимает шейный платок, комкая его в руке.       В левой руке.       Внезапно Кондору становится не по себе.       В такие минуты ему хочется сказать: «Это не Феликс» – но страшно оказаться правым.       Ошибиться, впрочем, страшно тоже.       …Время гиацинтов ушло; пахнет шиповником, липой и жасмином.       Но и они отцветут.