Туманный покров

Она появилась на свет на болотах, в месте, где воздух был тяжелым и влажным, где над землей до самого горизонта стелился густой туман. Она появилась, не зная ничего о том, кто она, зачем, откуда взялась. Просто в какой-то миг она начала существовать – как этот туман, как вода, как чахлые кусты на островках суши. Рядом были другие, такие же, как она. Такие же растерянные, не знающие, кто они. Она не боялась их, но не стремилась говорить с ними. Когда к ней кто-то обращался, она не отвечала – исчезала в тумане. «Туманница» – прозвали ее за эту странную для всех манеру. Она не отвечала, но, скрывшись в тумане, слушала. Не все здесь появились одновременно с ней; были и другие – старше, мудрее, более знающие. Они научили младших слову «серафим», и это был первый, но не последний ответ на вопрос – что она, Туманница, такое. Старшие говорили о добре и зле. О людях и хёма – хотя Туманница не до конца поняла разницу между этими понятиями. О четырех стихиях, которые дают силу – найдите каждый свою, и вы найдете свое место в мире. Они искали. Больше всего здесь рождалось серафимов воды. Немного – земли и ветра. Несколько серафимов огня тоже появились на свет среди этих болот, но им было труднее всего, они чахли в этом влажном, туманном месте и быстро уходили прочь – вдаль. Туда, где, по словам старших, болота заканчивались – но никто не мог в точности сказать, что же там начиналось. Туманница искала тоже. Вода не шла к ней в руки, ветер не говорил с ней, земля ей не подчинялась, и ни искры не было внутри нее, чтобы разжечь огонь. Она по-прежнему не разговаривала ни с кем и ни у кого не могла попросить совета – но не огорчалась. Она ведь была серафимом, как и остальные? А значит, у нее тоже было место в мире, а значит, рано или поздно она нашла бы его. Однажды на болото пришел серафим-бродяга. Туманница, как всегда, слушала его, спрятавшись в белесой мгле. Он был так непохож на них, бледных болотных – высокий, крепкий, с более темной кожей и с широкой, радостной улыбкой. – Уууу, сколько тут мелкоты, – он обвел взглядом всех появившихся недавно – а таких набрался добрый десяток. – Вы тут как, справляетесь? Может, помощь нужна? Тихе, одна из серафимов воды постарше, покачала головой. – Мы справляемся… Расскажи лучше, что там в мире. Мы редко покидаем эти болота. Незнакомый серафим улыбнулся еще более широко и радостно. – Там солнце в небе, а не вечные тучи, и вместо болот – цветочные луга. И когда ложишься отдохнуть среди цветов, солнечные лучи падают сверху, а ветер тихо напевает человеческую колыбельную, кажется, что весь мир состоит только из добра. На западе море, и оно каждый день разное – когда-то серое, как ваше небо, когда-то глубокое и синее, а на рассвете бывает белое, как молоко… Вы ведь знаете, что такое «молоко»? Они не знали, и он принялся объяснять – размахивая руками для выразительности и все так же счастливо улыбаясь. Эти рассказы казались выдумкой. Туманница так привыкла к своему болоту, к затянутому тучами небу, к туману вокруг, что ей сложно было поверить в чудеса, о которых говорил этот путешественник. Где-то бывают места, где никогда не идет дождь, а капля воды – величайшая ценность? Где-то бывают животные, не скользкие и чешуйчатые, а покрытые чем-то, похожим на волосы? Не может быть такого. Единственное, во что Туманница могла поверить, были цветы. Здесь, на болотах, они тоже росли – бледные, хрупкие, с тонкими лепестками, и ей нетрудно было представить, что бывают цветы другой расцветки и формы, и что бывают места, где земля до горизонта усыпана ими. Туманница заглянула в лужицу прозрачной воды, а оттуда на нее посмотрела тощая и бледная – как и все серафимы здесь – темноволосая девушка. Странно было представлять ее – себя – среди цветов, буйство жизни и красок больше шло таким, как тот путешественник, но все равно так хотелось оказаться там… Туманница моргнула не веря своим глазам, коснулась воды рукой, пуская круги, но, когда те разгладились, и лужица опять начала отражать ее – ничего не изменилось. У нее в волосах, над ухом, сам собой появился цветок. Огромный, с длинными лепестками, цвета глаз серафима-путешественника – иногда солнце, прорываясь сквозь тучи на закате, окрашивало воду именно в такой цвет. Туманница долго смотрела на него, на свое лицо – оно, казалось, преобразилось от такого украшения, стало ярче, будто цветок, как солнце, украсил ее щеки своими отблесками. А потом подняла руку – и ощутила, что над ухом ничего нет. Старшие серафимы, в конечном итоге, были правы. У нее тоже было свое место, но место это было не в журчащем ручейке, порывах ветра, несокрушимых скалах или языках огня. Ее место было в тумане, в том самом, что скрывал ее от самого ее появления. Туман шел к ней в руки, туман позволял изменять себя, лепить из себя. Она создавала рисунки, целиком сотканные из тумана – все то, чего никогда не видела, но хотела бы увидеть. Цветы до горизонта. Чистое, не затянутое тучами небо со светящим в нем солнцем. Море – Туманница представляла его как лужи, которых здесь хватало, только намного больше. Ящериц с волосами на чешуе. Не все получалось сразу, иногда ей приходилось долго упражняться, прежде чем она могла что-то изобразить. Она не знала, правильно ли создает, так ли все это выглядит на самом деле, и ей было все равно. Это все равно был кусочек мира-за-болотами, раньше жившего только в рассказах старших серафимов и путешественников, а сейчас существовавшего прямо здесь. Туманница вдруг перестала быть отдельно от всех, «той странной девушкой, что вечно бродит где-то в одиночку». Младшие серафимы радовались ее туманным рисункам, старшие любовались ими. Туманнице неловко было от такого внимания, поэтому показав что-то, она снова уходила, исчезала, как и всегда – чтобы, вернувшись, обнаружить, что ее ждали. Это было непривычно, но в груди почему-то появлялось очень теплое чувство, похожее на то, с которым она слушала путешественника. Названия этому чувству она тоже не знала, и это незнание – вместе с множеством других незнаний, мелочей, которых не хватало ей в понимании мира – не давало ей полностью насладиться своим новым даром. Когда-нибудь описанные путешественниками чудеса закончатся – и что тогда она будет рисовать? Она не знала и не видела ничего, кроме болота, все, что за его пределами, оставалось для нее пустым пятном. Это пятно могло наполнять что угодно, но без новых рассказов Туманница никогда не узнала бы об этом. Однажды ночью, лежа на островке среди камышей и глядя в непроглядно-черное небо, Туманница решила, что не хочет ждать новых путешественников с их рассказами. Что лучше она пойдет и увидит своими глазами: пусть она уйдет недалеко, пусть посмотрит лишь краем глаза – но это ведь лучше, чем представлять по описанию? Она встала, решив не откладывать. Никого из серафимов не было рядом, кроме Тихе, которая на соседнем острове ловила светлячков, чтобы отнести младшим. – Уходишь? – спросила она, когда Туманница прошла мимо нее. Та не ответила. – Уходи, только помни о добре и зле, о людях и хёма. Туманница кивнула, хотя знала, что та не увидит ее кивка. Первой изменилась земля. Перестала быть топкой и влажной, в ней больше не вязли ноги, и Туманница, так привыкшая к этому, с удивлением почувствовала, насколько легче идти по твердой почве. Вслед за землей изменились растения. Туманница слышала о деревьях – «как кусты, только выше», – но никогда прежде их не видела и сейчас с удивлением рассматривала огромные ветки. Как такие громадины вообще не падают под собственным весом? Потом воздух очистился, туман перестал обволакивать все вокруг, и Туманнице стало неуютно – у нее больше не было убежища, в котором она могла бы скрыться от чужих взглядов. Она знала, что если призовет туман, он придет, но осознавать, что теперь ее видно издалека, что она как на ладони – все равно было не самым приятным ощущением. Потом она поняла, что раз ее видно издалека, то и она может увидеть, и она, взобравшись на высокий холм, огляделась. Позади остались болота – впадина, затянутая белесым туманом. Справа – много-много деревьев вместе, столько, что за ними ничего не было видно. А впереди – бесконечная, уходящая за горизонт равнина, заросшая травой и разноцветными цветами. Почти такая же, как она представляла себе и какую рисовала с помощью своего дара. Туманница спустилась вниз, сорвала цветок, похожий на солнце, и засмеялась. Через сколько-то дней – Туманница знакома была с методом подсчета времени по рассветам и закатам, но не видела в нем для себя необходимости – она вышла к поселению людей. Это словосочетание – «поселение людей» – она тоже услышала от путешественника, но даже представить не могла чего-то подобного. Серафимы жили на природе и в согласии с ней, люди же устроились в каких-то рукотворных деревянных укрытиях, расковыряли землю так, что вместо цветов там росло что-то новое, чему Туманница не знала названия. У людей были диковинные животные, на которых они ездили и которых держали привязанными у своих укрытий, а еще часть этих животных бродила по зеленой равнине как будто сама по себе, но люди все равно охраняли их. Это все было так странно и ново, почти пугало, что Туманница хотела уйти подальше, вернуться на природу, где она тоже многого не знала, но могла, по крайней мере, понаблюдать и понять. Но в конце концов любопытство и желание найти что-нибудь новое для своих рисунков пересилило. Туманница долго бродила вокруг поселения, наблюдая. Первым, что она заметила, было то, что люди ее не видели – она могла даже прыгать у них перед носом, но они все равно смотрели сквозь нее. Вторым – что они вообще были какие-то несуразные. Они каждый день закидывали себе что-то в рот и, похоже, без этого не могли жить. По ночам они ложились, закрывали глаза и переставали на что-либо реагировать – увидев это впервые, Туманница испугалась, но быстро поняла, что это тоже нужно им для жизни. А уж когда она однажды заглянула в окно «дома» – а именно так люди называли свои постройки – и увидела, как появляются на свет новые люди, она долго не могла поверить, что это действительно они, а не страшные искаженные злом хёма, о которых столько рассказывали старшие серафимы. Как вообще такие существа могли жить и даже – по словам путешественников – населить весь мир? Туманница не понимала. Но одновременно ее что-то к ним тянуло. В людях были зло и добро, но добра было больше. Зла она избегала, а к добру тянулась – с ним рядом ей становилось спокойно и радостно, как бывало при создании самых удачных ее рисунков. Поэтому она не спешила уходить. – Привет! Туманница не сразу поняла, что обращаются к ней. Она сидела посреди поселения, на земле у «колодца», где собирались люди, и где можно было их послушать. Сейчас, в послеобеденное время, все ушли на «поле» работать, здесь никого не осталось, и можно было уходить – но Туманница все сидела, чувствуя спиной влажные оструганные бревна. Ей было хорошо здесь – как будто этот колодец поддерживал ее. Сейчас рядом с ней стояла маленькая девочка и смотрела на нее во все глаза. Туманница оглянулась, но больше никого из людей рядом не оказалось, а девочка все еще пялилась прямо на нее. – Ты меня видишь? – удивилась Туманница. Девочка кивнула. – Ты часто тут сидишь, а тебя никто не замечает. Я спрашивала папу, а он сказал, чтобы я глупости не говорила… Но я не глупая! Я все поняла! Ты наш серафим-хранитель, да? Туманница могла бы обмануть ее туманным рисунком и уйти, но это был первый человек, который заговорил с ней – который хотя бы увидел ее! – так что просто сбежать показалось глупостью. Зачем, если в людях было еще так много непонятного, а тут появилась возможность не долго разбираться, что к чему, наблюдая, а просто спросить? – Я серафим, – призналась она. – Но я не знаю, что такое «хранитель». Девочка захлопала в ладоши. – Правда? Самый настоящий, взаправдашний серафим? Все с ума сойдут, когда я им расскажу! А как тебя зовут? Меня Айра! – Туманница. Девочка – Айра – нахмурила лоб. – Что это за имя такое? – Не знаю… Меня так назвали другие серафимы. А что, это плохое имя? – растерялась Туманница. – Это вообще не имя! – запальчиво выкрикнула девочка. – Подожди, мы придумаем тебе другое! Намного лучше! И прежде, чем Туманница успела ее остановить, побежала по улице, топоча и поднимая клубы пыли. Она гуляла в полях, рассматривая кружащих над цветами насекомых, когда Айра нашла ее – и на сей раз девочка была чернее тучи. – Они не поверили мне, – пожаловалась она. – Никто из них! Сказали, что я выдумываю. А Гил вообще поднял на смех, дескать, серафимов не бывает! Но я ведь знаю, что бывают, – она сердито топнула, а потом подняла на Туманницу полные слез глаза. – Ты правда-правда серафим? Поклянись, что правду говоришь! – Я серафим, – подтвердила Туманница: почему-то при виде грусти этой девочки ей тоже стало грустно. – Клянусь. Та шмыгнула носом. – Но я все равно придумала тебе имя. Хочешь, скажу? – и, не дожидаясь ответа, выпалила: – Симона! Правда, красивое? Туманница прислушалась к своим ощущением. В имени не было ничего особенного, оно ничем не отличалось от других человеческих имен, но обижать и так грустную Айру еще больше не хотелось, поэтому она пожала плечами. – Красивое… А что это за имя? – Так папину бабушку звали, он однажды рассказывал, а я запомнила. Ну так что, согласна? Будешь Симоной? Туманнице было, по большому счету, все равно, как ее будут называть люди, поэтому она кивнула. Айра оказалась бесценным собеседником. Симона быстро призналась ей, что только недавно ушла от серафимов и многого не понимает, и та с радостью принялась ее просвещать. – А осенью мы собираем урожай и складываем его в погреба – это вот те ямы в земле с крышками. Как «зачем»? Чтобы было что зимой есть! Зимой на поле ничего не растет… Очень быстро Симона узнала все о деревенском быте – зачем доят коров, стригут овец, разрывают плугами землю и пересаживают плодовые деревья. Способность людей, так зависимых от еды, сна и годового цикла, обустроить свой быт с учетом этого приводила ее в восхищение. Но некоторых вещей Айра рассказать ей не могла. – Когда мы познакомились, ты спросила меня, не серафим-хранитель ли я, – вспомнила Симона однажды. – Что такое «хранитель»? Айра понурилась. – Я сама толком не знаю… Я слышала это от родителей. Вроде как это серафим, который защищает деревню, но что именно он делает… Если хочешь, я спрошу! Она действительно спросила – судя по тому, что уже вечером отец порол ее во дворе розгой за «совсем от рук отбилась, про серафимов знай болтаешь, а помощи матери не дождешься». Симона показала ему маленький, короткий рисунок – как у дочери от его наказания идет кровь. На самом деле крови не было, Айра только ревела взахлеб, но мужчина впечатлился и отпустил ее, а мать тут же завалила работой. С этим Симона ничего поделать не могла. Надеясь отвлечь и развеселить Айру, она показала ей двух порхающих над цветами во дворе бабочек, а потом развернулась и ушла прочь – по единственной дороге, ведущей из деревни во внешний мир. Расчет оказался верным: через несколько дней вдали показалась другая деревня, побольше. А в ней тот, кого Симона надеялась увидеть после слов Айры – серафим. Этот старик, наверное, рождение мира видел, но ему, похоже, нравилось поучать молодежь, поэтому он сразу согласился ответить на ее вопросы. – Хранитель – это серафим, который живет в человеческом поселении и одаривает его своей благодатью. – Благодатью? – не поняла Симона, и старик закатил глаза. – В какой глуши ты появилась на свет?.. Когда ты хочешь подарить кому-то радость и удачу, на этого человека падает твоя благодать, и он действительно становится более удачлив и благополучен. Если ты хранитель целой деревни, ты осеняешь благодатью ее всю. – А как же зло? – усомнилась Симона. – Что будет с моей благодатью, если ее коснется зло? – А чтобы этого не случилось, тебе нужно чистое вместилище. Предмет, которого не касается зло. Ты селишься в этом предмете и сама до некоторой степени становишься неуязвимой. Обратно Симона шла намного медленнее – ей нужно было уложить в голове все, что она узнала. Почему никто из старших серафимов никогда не рассказывал о вместилищах и о том, как они важны для серафима? Они сами не знали? Они знали, но надеялись, что на болота никогда не проникнет зло? Айра ждала ее у колодца, где они познакомились. Увидев Симону, она бросилась ей навстречу, обхватила руками в районе груди и крепко стиснула – Симона замерла, не зная, как реагировать на это, надо ли ответить тем же, или поблагодарить, или что вообще надо сделать? Как люди справляются с такими ситуациями? – Я думала, ты ушла… – всхлипнула Айра. – Ушла и не вернешься… Симона покачала головой. – Я решила, что останусь здесь. И перевела взгляд на колодец. Это оказалось проще, чем она думала. Сделать колодец своим вместилищем – все равно, что залезть в дупло дерева. Она внутри, снаружи – деревянные стенки, и ей спокойно и уютно, как, наверное, людям спокойно и уютно в их домах. С благодатью она тоже разобралась быстро. Она уже любила этих людей, восхищалась их умением обустроить свою жизнь, она любила Айру – и поэтому никакого труда для Симоны не составило пожелать им удачи и счастья – ведь она действительно хотела их ими одарить. Айра задрала нос и ходила по деревне с видом «Вот вы мне не верили, а у нас и правда есть серафим-хранитель теперь!» Ей и сейчас не больно-то верили, но однажды вечером, вернувшись с полей к своему колодцу, Симона увидела на бревнах глиняную миску со свежими ягодами – вишней, смородиной, крыжовником. Серафимы не нуждались в еде, но это было первое подношение ей как хранителю, поэтому Симона забрала миску, ушла в поля и там, лежа среди цветов, съела почти все, оставив немного Айре. Ягоды были кисловатые, свежие и – Симона призналась сама себе – очень вкусные. Она смаковала каждую из них, удивляясь, как ей самой раньше не приходило в голову попробовать что-то из человеческой еды. Это подношение оказалось не последним. Упорные заверения Айры зародили сначала неуверенность, а потом сомнения. Даже те, кто не верил в серафимов, иногда «на всякий случай» приносили к колодцу еду перед важными делами. Симоне несли фрукты, мед, букеты цветов, а одна девушка, собиравшаяся замуж в соседнюю деревню, принесла даже отрез ткани. Симона, все это время носившая обычную для серафима хламиду, еще на болотах принесенную откуда-то старшими серафимами, взяла у Айры пару уроков шитья, а затем собственноручно сшила себе пусть кривую и не очень-то по размеру, но все же юбку по человеческой моде. И в ответ одарила невесту благодатью изо всех сил. Старшие серафимы на болотах говорили, что у каждого из них свое место в мире, и Симона была рада тому, что, кажется, нашла свое. Лето прошло, началась осень. Подношений стало больше, и Симона поначалу радовалась, но прибежавшая к ней однажды мрачная Айра разъяснила истинное положение дел. – Неурожай, – сообщила она невесело. – Отец говорит, жучки какие-то на пшенице завелись и всю пожрали, на всю деревню одной телеги зерна не наберется. С овощами тоже плохо, то жара, то дожди, что не высохло, то утопло. У нас есть стада, с голоду не помрем, но без хлеба… Симона поняла – ей несут подношения, потому что надеются, что она поможет. И она пыталась помочь. Она дарила свою благодать так щедро, как только могла, всю свою любовь к этим людям она вкладывала в это горячее желание уберечь их от голода зимой. Потом появилась стая хёма. Симона никогда прежде не видела хёма и не стремилась увидеть. Ей достаточно было рассказов людей, когда они в ужасе шептались о жутких тварях, утаскивающих коров и овец. Людям, встречавшимся с ними, тоже не везло – от пастуха нашли только кисть руки, ее и похоронили. Люди снова приходили к Симоне, снова оставляли ей еду и просили о помощи – а Симона не знала, как им помочь. Серафим, который рассказал ей об этом всем, ничего не говорил о том, что делать в таких ситуациях, и отлучаться, чтобы спросить, она боялась. Если с ее благодатью все было так плохо, то что случилось бы без нее? А потом хёма напали на группу женщин и девочек, собиравших урожай на дальнем поле. Симона узнала об этом, когда в деревню примчалась белая от ужаса, трясущаяся дочь кузнеца. Мужчины похватали вилы и лопаты, охотничьи луки, у кого-то завалялось настоящее боевое оружие – и отправились на поиски. Симона с ними не пошла. Она сидела возле колодца и собирала все свои силы, пыталась направить этих мужчин, осветить им путь, обернуть их невидимым коконом защиты. Она ведь серафим-хранитель, почему она так бессильна?! Мужчины вернулись вечером, мрачные и молчаливые. Кто-то вел под руки бледных, испуганных женщин, у кого-то были перевязаны раны. Двое несли на скатерти бессознательную Айру, и по земле за ними тянулась дорожка из частых алых капель. Симона впервые в жизни ощутила, что готова заплакать. Она не успела ничего сделать – в дом к Айре примчался деревенский знахарь, а вскоре после этого ее отец подошел к колодцу и положил на край мешочек с монетами. – Она верила в тебя, – хрипло сказал он, глядя не на Симону, а куда-то в сторону – хотя она сидела прямо перед ним. – Помоги ей ты, раз уж этот лекарь оказался бессилен. Когда он ушел, Симона схватила мешочек, развязала его – и выкатила на ладонь несколько серебряных монет. Как бы она хотела действительно помочь. Как много она отдала бы за умение врачевать раны, вытаскивать умирающих с того света. Впервые в жизни ей показалось, что ее туманные рисунки – не такое уж ценное умение. Оно ведь не способно спасти жизнь. Оно даже облегчить ее не способно… Симона стиснула мешочек с монетами в кулаке и пошла вслед за отцом Айры в их дом. Ее мать рыдала, вытирая лоб дочери. Младшие братья и сестры испуганно жались по углам. Симона прошла мимо них к постели, посмотрела. Айра была еще жива, и Симона не знала, сколько еще она проживет – но опыт наблюдений за людьми подсказывал ей, что не очень долго. Поэтому Симона положила ладонь ей на лоб и создала для нее один, последний рисунок. Заставила видеть не нападающих на нее ужасных хёма, а луг, покрытый огромными разноцветными цветами – красными, оранжевыми, голубыми… Тот рисунок, который она мечтала создать еще на болоте, теперь действительно ожил под ее ладонями. Но Симона не чувствовала радости от этого – только горечь. Перед уходом Симона подбросила мешочек с монетами под стол. Горечь поселилась в ней, жила внутри нее, как ее собственный маленький хёма. Симона понимала, что нельзя давать ей свободы, что если горечь разрастется и станет властвовать в ее душе – она, Симона, сама превратится в хёма. Ей было бы все равно, если бы не люди в этой деревне, люди, которых она все еще любила. Что стало бы с ними, если бы хёма оказался прямо среди них? Ничего не чувствуя, только зная, что так будет правильно, Симона ушла в колодец и постаралась забыть обо всем, давая возможность чистому вместилищу помочь ей с этой горечью. И больше она действительно ничего не ощущала. Когда Симона проснулась, была поздняя осень. Людей на улицах стало меньше, а подношений у колодца не было вовсе. Симона не обиделась. Она попыталась разыскать могилу Айры на маленьком деревенском кладбище, но за то время, что она спала, свежих могил там стало намного больше, а она так и не научилась читать человеческие буквы. Поэтому Симона просто нарвала последних осенних цветов у реки и положила по цветку на каждую могилу, представляя, что в каждой из них лежит Айра. А потом вернулась к колодцу и задумалась. Да, она плохо справилась, не смогла уберечь деревню от бед. Но еще не поздно было все исправить. Еще можно было вернуть свою благодать, дать этим людям счастье – и пусть они голодают, пусть многие из них умерли, но они живы, а значит, для них еще осталась надежда! Значит, она еще может что-то сделать. Воодушевленная принятым решением, Симона снова пожелала им счастья – так сильно, как только могла. В ту же ночь разразился пожар. Первым занялся дом у леса, и очень скоро огонь перекинулся на соседние дома, а из них на соседние. Те люди, что смогли уберечься от пламени, брали воду из колодца и реки, поливали еще не загоревшиеся здания. Симона металась среди них и жалела о том, что она не серафим воды, огня, земли или ветра, что она не может залить этот огонь, погасить его усилием воли, засыпать землей или сбить воздушным потоком. Почему туман, почему только бесполезный туман?! Наутро она вместе с выжившими бродила по пепелищу – такая же грязная, покрытая сажей и копотью, и такая же не понимающая, что делать дальше. Она пыталась. Она пыталась изо всех сил, но, похоже, ее силенок было недостаточно, чтобы предотвратить беды, посыпавшиеся на эту деревню. «Какой от меня вообще толк?» «Я бездарный хранитель. Одна деревня у меня была, и ту не сохранила». «Может, лучше вернуться на болота?» Рвать связь с колодцем было больно – как будто отрываешь кусок себя, как будто что-то родное в один миг превращается в чужое и даже враждебное. Симона пережила эту боль. И пошла по дороге, не оглядываясь.