Зависть, пожирающая изнутри

      Арманд видит, как она уходит со слезами на глазах и молчит, высокомерно провожая ту взглядом. Но, стоит только массивным дверям закрыться, как Арманд хватается за голову, понимая, что он снова наговорил очередных грубостей. Он бьёт кулаками о стол, безмолвно спрашивая себя о том, когда же он успел стать таким?..       Арманд помнит, когда будучи ещё ребёнком, прилетела радостная весточка о том, что скоро станет старшим братом. Тогда, ещё совсем юный и наивный мальчишка, горделиво задирал подбородок, воодушевленно рассказывая слугам о том, какой замечательной, прямо, как и он, будет его сестра. Он подробно описывал и показывал им, как будет защищать её, как непременно станет её кумиром и тем, за кем никакие невзгоды ей будут не страшны. С нетерпением ожидая тот день, когда наконец увидит её, маленькую, такую хрупкую, но уже горячо любимую сестрёнку, он день ото дня наблюдал за состоянием матери, пытаясь исполнять любые её капризы. И вот, этот час настал. Он задерживает дыхание, выставляя дрожащие руки вперёд, трепетно беря её на руки, боясь и лишний раз вздохнуть рядом с ней, опасаясь, что может ей навредить. Первое, что мелькает у него в голове при виде её, первое, о чем он подумал, и то, что вот уже более двадцати лет занимает его думы–она такая хрупкая. Он помнит, как с любовью смотрел на неё, помнит, как из-за всех сил сдерживал слезы счастья, что наворачивались на глаза, не желая казаться слабым перед родителями, а уж тем более перед ней. Он видел, как она росла, видел, как с каждым днём хорошела, и видел, как родители любят её, всё чаще забывая про него. Он не понимал, что же он сделал, чем провинился, почему родители предпочитают проводить время с маленькой сестренкой, устраивая праздники в честь каждого её вздоха, нежели хоть раз уделить время ему. Он знал, что она была младше, знал, что требует больше внимания, это ему ещё служанки объяснили, но знать и понимать разные вещи, а уж о принятии и вовсе стоит промолчать.       Со временем его начало раздражать, что сестру все больше и больше лелеют, и всё меньше замечают его.       Ей сходило с рук всё, всё, на что хватало её фантазии, а последняя была у неё уж больно богатой. Ему же доставалось за каждую провинность, по крайней мере так считал он, не видя, что и ему, Арманду, всё прекрасно сходит с рук. Стоило сестре что-то натворить, как родители тут же ругали, но не её, а Арманда. Они в унисон твердили, что он старше, что на нем лежит ответственность за неё, но разве не для этого у них были они, родители? Разве не они несли ответственность за их жизни? Но возразить сил не хватало, а даже если такое и случилось, что конфликт лишь усугублялся и победителем Арманд ни разу не выходил. Он рос, а его неприязнь к сестре крепла с каждым годом. Родители выполняли каждый её каприз, а слово её считали законом, утверждая, чуть ли не сам Садида говорит её устами и творит её руками. А что же было с ним, Армандом? А ничего, ведь как с тенью может хоть что-то произойти? Принц старался из-за всех сил, делал всё, чтобы быть лучше других, но в первую очередь лучше неё, Амалии. Он в совершенстве освоил военное дело, был весьма образованным и умным человеком (по его мнению), но всё это меркло на фоне лишь одной её лучезарной улыбки, на деле являющийся высокомерной ухмылкой, свойственной ей, способной одурачить всех, всех кроме его. Хуже было то, что ее улыбка так же вызывало щемящее чувство в груди, напоминающее о том, как тот скучал по матери. И когда она улыбалась её улыбкой — Арманду становилось не по себе, и от этого было ещё паршивей.       После смерти их матери отец впал в отчаяние, с головой уходя в работу, а воспитание их и вовсе пуская на самотёк, закрывая глаза на всё, но лишь для Амалии. Она напоминала ему покойную жену, и этого было достаточно, чтобы закрывать глаза на все её проступки. А что же он, Арманд? А он на маму похож не был, и благосклонность не заслужил. И вообще не девочка. Каждый раз, заявляя отцу, что он так же достоин его снисхождения, тот лишь грустно улыбался, говоря, что принц умён, да мудрости в нем нет, зато высокомерие так и хлещет. Каждый раз юноша возражал, каждый раз крича, что отец не прав, что это она, Амалия высокомерна, что это он заслуживает любви, он не она. Отец лишь тяжко вздыхал, ничего не отвечая, но продолжая потыкать дочери, но действительно ли только ей?       С самого детства Арманду спускали все с рук, закрывали глаза на его растущее эго и высокомерие, что непременно давало о себе знать, как бы тот не старался его скрыть, а с возрастом уже и перестал пытаться. Отец и некоторые слуги лишь тяжко вздыхали, надеясь, что он перерастет это, что с возрастом поумнеет, а пока можно и потерпеть, но он так и не перерос, так и не поумнел, ведь снисхождение это было не то, что требовалось этому высокомерному мальчишке.       Чем старше сестра становилась, тем сильнее крепла её жажда увидеть мир, а любопытство прорастало как сорняк. И отец видел это, видел и поощрял эти деструктивные мысли, что несомненно залило Арманда. Его злило, что у неё есть свобода, есть выбор, а у него лишь обязанности.       Настал тот час, когда юная плутовка, в сопровождении телохранительницы, ушмыгнула из дворца, оставляя его стены позади, идя навстречу приключениям и собственному пути. И пусть он был рад за сестру, но голос в голове шептал лишь одно, потталкивая его к бездонной яме слепой ненависти " почему она, а не я"?...       Он помнит, как преклонил колено, скрипя зубами, моля Садиду о том, чтобы сие унижение закончилось как можно быстрее. Где это видано, чтобы принц, выходец далеко не последнего королевства, преклонял колено перед неразумными детьми, для которых вся происходящие было лишь весёлым приключениям, нежели трагедией, и тем, чего, к счастью, удалось миновать — Смертью. Юные, несмышлёные, не воспринимающие происходящее всерьёз, и именно перед ними он склонился. Абсурд, да и только. Король же с почтением нерасторопно вёл беседу, благодаря «спасителей». Арманд фыркнул, когда в очередной раз услышал это слово. И дело даже было не в нём, не в слове, а в том, к кому в данный момент его применяли — к кучке неразумных детей, что и половины уразуметь не могут, от того и даже на мгновение не остановятся, чтобы задуматься о том, что же действительно произошло. И, пожалуй, в какой-то мере, многие, да и сам Арманд завидовали этому, но знали, что рано или поздно сомнения и думы возьмут вверх, и тогда бежать им будет некуда.       Но больше всего его раздражало лишь одно, лишь одно заставляло кровь в жилах бурлить, а зубы скрипеть–его сестра, а точнее её успех, которого она, по мнению принца, достойна не была. Глупа, высокомерна девчонка, который просто повезло. Вновь она притягивала все взгляды к себе, вновь она заставляла его вспомнить это позабытое за прошедшее время чувство–чувство собственной беспомощности и никчёмности. Она снова была всеобщей любимицей, а он снова был тем, над кем насмехались в подворотнях. Вновь всё доставалось сестре, а ему, как её тени, было положено лишь упоминание, и то украдкой. Арманд не понимал, почему народ восхваляет ту, что сбежала, оставляя их всех, променяв на всякий сброд и копание в грязи, в которую, он был уверен, она нередко била носом, тем самым позоря весь их род и народ в целом. Высокомерная девка, не достойна всего того, что у неё есть.       И снова принц в упор не видел, как крепло его высокомерие, а в месте с ним и ненависть к сестре.       Ненависть. Казалось бы, это ведь просто слово, но сколько кроется за ним, скольких оно ранило, сколько сердец разбило, скольких людей жизни лишило. Ранее Арманд никогда не мог сказать, что ненавидит сестру, даже в шутку или в обиду, ведь принц знал всю силу этого слова, он видел на что оно способно, но теперь он чётко повторял его у себя в голове, с каждым разом всё яростней, сжимая ладони в кулаки, а зубы, заставляя, скрипеть. Он презирал собственную сестру, и эта мысль нисколько его не пугала, напротив, растила в нём высокомерие пуще прежнего.       И с каждым разом приключения сестры становились всё опаснее, с каждым разом она пропадала всё дольше и дольше. Тогда, когда она уехала на день рождение друга, а вернулась лишь через год Арманд не мог описать своего разочарования, но не от пропажи сестры, а её появления. К этому времени он понял одно–народ станет любить его только тогда, когда её не будет. Пропажа сестры на целый год дала надежду, что более она не вернётся никогда, смиренно уступая всю любовь брату, и самое ужасное, что мысль эта нисколько него не пугала, напротив заставляла блаженно улыбнуться, радуясь своему положению.       Арманд и не заметил, как ненависть ослепила его, заставляя позабыть всю ту, казалось, безмерную любовь к сестре, что ныне если была не мертва, то потаённо спрятана от взора всякого, даже самого принца.       С каждым годом их отношения становились всё хуже, а вопрос, так и не сошедший с уст короля всё более острым. Когда же всё это началось, как он упустил момент, почему не пресёк все на корню? Но имело ли это значение теперь? Король знал, что осталось ему недолго, знал и принимал, а так же понимал, что со временем их отношения станут лишь хуже, если, конечно, не случится чудо, ибо по другому их семью было уже не спасти. И Арманд так же это понимал, но каждый раз грубил сестре, каждый раз доводил её до слез, зная, куда же следует давить. И сейчас, сидя в пустой зале, он вновь корил себя за всю ту боль, что причиняет той, которую клялся защищать, но так же понимает, что стоит только ей вновь войти в залу, или на слуху уловить её имя, как ненависть в нем вновь начнёт бурлить, туманя разум и взор, заставляя вновь делать ей больно. Но как бы он не старался, как бы не сожалел, ничего с собой поделать не может, и всё что ему остаётся— опустить руки, принимая тот факт, что более ничего не будет как прежде, и в первую очередь он, ведь ненависть его неисчерпаема, прямо, как и высокомерие и эго, заполонившие его нутро. Он понимает, что причиной его невзгод является не Амалия, а он и лишь только он, но понимать и принимать совершенно разные вещи. И как бы горько ему не было, но все это пропадёт в тот же миг, когда сестра вновь предстанет перед ним, и вновь кровь в венах забурлит, ладони сожмутся в кулаки, а зубы заскрипят, словно в насмешку ему показывая, что он раб своих эмоций, и раб своих принципов, и так было есть и будет вовеки.