пьерошины орхидеи.

— Александр Николаевич… Немой испуг. Секунда. Грасирующее «черт», и глаза с нескрываемым раздражением устремляются к потолку: столь внезапное обращение обернулось провалом для мимических бровей. Вертинский хотел было развернуться, как застывший в зеркале силуэт заставил содрогнуться его тело — Марлен. Кружевная, рафинированная и ароматно-пикантная Марлен. Но словно… чего-то не хватает, что-то не так в ней. Нет привычной гордости и самодовольства; того огня, который делал из Марлен «стальную орхидею». Сейчас её взгляд полон трепета и необъяснимого смятения. Ещё и это вычурное «Александр Николаевич»… Совсем на неё не похоже. — Не солидно это в моём возрасте — искусственно страдать на публику, — Он с демонстративной усмешкой поправляет жабо, стараясь сохранять непосредственность, — вам не кажется? — Скажите честно, вы ведь сами не хотите уезжать, — обесцвеченным голосом произносит Марлен, не замечая встречного вопроса, и украдкой поглядывает на афишу «Финальный концерт Русского Пьеро». — О, милая моя, я театральный человек — заложник масс; — поясняет Вертинский с неловкой улыбкой, — кочевник, скованный цепями мирового авана. Для меня высшее счастье волновать человеческие души. И потом, зритель не намерен более ждать. — Александр Николаевич, ведь и я тоже… — Но, вы не зритель. — И вы не счастливы, — резонно замечает Марлен. Она права. До боли права. В его привычку уже давно вошло топить внутреннее опустошение в алкоголе и табаке. Изо дня в день. На протяжении всей «дороги длинной». — Вы пили? — резко спрашивает Марлен, покосившись на замутненную коньяком рюмку. Она читает мысли? — Чуть-чуть… для храбрости. — Разве вы боитесь?.. Вертинский молча выковыривает застрявший под ногтями грим, не в силах посмотреть ей в глаза. Он не смеет. Стыдно. — Хотите, раскрою вам тайну? — Его тон необычайно звонок. — Никто и никогда не видел на сцене трезвого Пьеро. Он и сейчас подшофе: пьян, но пьян тем юношеским хмелем, какой обычно бывает у молодых людей, впервые вкусивших этот соблазнительный запретный плод; пьян умилительно и несуразно. — Ну кому, скажите, будет интересен неврастенический Шурик? Пьеро — натура в крайней мере исключительная. Он заражает, волнует каждого своим магнетическим обаянием. А Шурик? Что он представляет из себя без угара? — жалкое зрелище, неограненный бриллиант. Его существо лишено всякого смысла. Он не создан для созерцания. И демонстрировать сие со сцены просто кощунство… Кому, кому такое будет нужно… — Вертинский закусывает нижнюю губу, намеренно прерывая поток бесконечных и бессвязных мыслей; смотрит сквозь выпавшую из лакированной укладки чёлку на Марлен — она замерла в безмолвном замешательстве. Он словно провинившийся подросток с мерно зардевающими щеками, носом… Предательский румянец проступает аж через белила. Позор. Какой бес тянул его в этот момент за язык? Как у него вообще хватило смелости озвучить свои секреты прямо Марлен в лицо? Клоун… Ничтожный, усталый, старый клоун. Их затянувшийся tête-à-tête начинает давить на подсознание с необычайной тяжестью: Вертинский нервно запускает руки в волосы. Нет, нет, он не может… Нужно немедля покинуть гримёрку. Прочь. Куда-нибудь подальше от Марлен и своего недостойного признания. До выхода остаётся десять минут. — Мне пора… Сразу после концерта я отправляюсь на пароход до Шанхая. Прощайте. — Он удостаивает её едва заметным, но полным такой незримой робости кивком и скрывается в проёме. — Шура, постойте… Шура?.. Неужели, ему не послышалось? Вертинский с надеждой останавливается в дверях. — Мне. Мне вы такое нужно. И снова секунда — бесконечная и томительная… Он слышит стук собственного сердца, норовящего выскочить из груди. Он слышит её прерывистое дыхание. Это она? Правда, она?! Не эфемерное алкогольное видение?! Вертинский механическим шагом подходит к Марлен, дотрагивается дрожащей рукой до её щеки — горячая… Глаза застилает туманная пелена. Это она… Здесь… Живая… Она — живая… Жемчужная слеза размывает черную стрелку и устремляется дегтярным ручейком на острый подбородок. Вертинский покрывает её губы судорожными поцелуями. Напудренное лицо Марлен смешивается с дешёвыми белилами и театральной тушью. Но это уже неважно. Они сливаются нутром, сливаются материей. Холод «Русского Пьеро» совокупляется с жаром «Стальной Орхидеи». Теперь она помечена, заражена. Теперь она точно его. Из коридора доносятся возмущённые крики, топот; зрительный зал недоумевает. Выступление должно вовсю разгораться… Плевать. Таких выступлений у Вертинского здесь будет ещё много. Он остаётся.