колыбельная лернейской гидре

взойдя на звездный пьедестал, луна мазнула по устам, и, как её земной вассал, он взял и револьвер достал. попытка сосчитать до ста не расцвела в послушный сад, зато цвела по стенам сталь, метаморфируя в поталь. дрожала жилка у виска, глаза в желании искать пытались тщетно зависать в узорах дождевых; гроза металась, освещая скат карниза, и её лоза мечтала, выбрав цель – лечь светом на его лице. запомнить скулы, нос, оскал, как вереницу из осанн, коснуться вероломных скал до сердца, в кое не пускал, внести в трагичный карнавал свою стихию, хаос, вал, и, словно яростный болид*, изжечь то место, где болит. сверкнёт – сверкнёт – еще сверкнёт, проверив, жив ли или мёртв, ведь знаешь – синь, не знаешь – гнёт. но там, в окне, что тишь, что мёд – он балагур, поэт и мот, ему постель – уже как морг, как проба, проигрыш, порог. он запер дверь и взвёл курок. ныряя телом в эту злать, луна не знала, что сказать, он сам не ведал, что сказать в пространство, ирреальность, падь. когда как вылететь оса готова в жилку у виска. её мотив – курком ведом: проникнуть в черепной бутон. настал момент, момент настал, он больше не считал до ста. луна, отринув пьедестал, сошла со скорбного поста, и с шлейфа отряхнув поталь, как пыль, как сон, как млечный тальк, как некий сумрачный недуг, к нему пришла. пришла к нему. средь тучных дождевых отар – бегущих в мрак, бегущих в даль – она была и свет и дар, любимый лик, нежнейший стан. но он лежал и хохотал, но он лежал и хохотал. поэт лежал и хохотал. и хохотал, и хохотал. и в то же время – в тот же час – как будто под влияньем чар он всё молчал, он всё молчал. молчал. молчал. молчал. молчал.