Геральт не хотел вспоминать

      Геральт не хотел вспоминать.       Иногда он жалел, что не может заново пережить те первые дни после того, как его, едва живого и лишенного памяти, подобрали у ворот Каэр Морхена. Это было похоже на новое рождение: он не помнил ни себя, ни людей, что окружали его и назывались его друзьями. Он узнавал их заново, цепляясь за осколки воспоминаний — тренировки с Весемиром, легкомысленные заигрывания с Трисс и попойки с Эскелем и Ламбертом холодными зимними вечерами…              Все было так просто и так понятно. Он был лишь ведьмаком, попавшим в передрягу. Ведьмаком с большой дороги, убийцей чудовищ.              Теперь он вновь был Геральтом. Героем, песни о котором через десяток лет разойдутся по всему Северу. Остриём Меча Предназначения. Спасителем принцессы-ведьмачки.              Но сейчас, оглядываясь на прошлое, Геральт думал, что не так уж ему было все это нужно.              Боль в вывернутых суставах и сведенных мышцах во время Испытания Травами — кажется, раньше он этого и не помнил, а сейчас вот, выплыло наружу. Собственное отражение в зеркале — незнакомый истощенный мальчишка с желтыми глазами и поседевшими за одну ночь волосами.              Гложущее одиночество осенними ночами на тракте. Плачущие дети и шипящие кошки. Никого, кому не было бы противно существование этого мутанта.              Прежде не имевшее никакого смысла «Мясник из Блавикена», которое ему бросали и в Вызиме, и в Велене, отзывается в памяти горечью. Та девушка…              Первая ссора с Йен. Воспоминание не мучительное, не опустошающее, но зудящее, жгущее кожу, как загноившая царапина.              Встреча с Лютиком на переправе, когда Геральт узнал о разрушении Цинтры. О том, как погибла Львица из Цинтры и как пропал без вести маленький Львенок.              Таннед. Все тот же Львенок, малышка Цири, ускользающая из пальцев, как еще трепещущая рыбка. Взгляд Вильгефорца.              Самым мучительным было то, как возвращались воспоминания. Они приходили одно за другим. Вот Геральт спокойно сидит за ужином в Каэр Морхене — и вдруг ложка выпадает у него из рук, когда он слышит собственный крик в воспоминаниях. Проходят месяцы, прежде чем следующее воспоминание является на свет, заставая его во сне — долгие недели в Брокилонском лесу под присмотром дриад, боль в сломанной ноге, от которой хочется скулить, и ощущение своей бесконечной беспомощности. После этого Геральт не может уснуть.              Одного за другим он вспоминает членов ганзы. Их голоса, лица, их движения и имена. Когда он рассказывает об этом Лютику и спрашивает об этих людях, бард отводит глаза, и Геральт делает вид, что не заметил в них знакомую мучительную вину.              Через несколько недель ему снится Стигга. И тогда действительно осознает, почему молчал Лютик.              Геральт не хотел вспоминать смерть Мильвы. Как она стояла, уверенно натянув лук, нацелив стрелу на единственного оставшегося на галерее лучника. Как стрела прошила ее живот насквозь, как она упала под слившиеся в один крики Геральта и Кагыра.              Не хотел вспоминать, как на его глазах высший вампир превращался в бесформенную глыбу, слившись с расплавленной колонной. Оглушительный крик, полный такой боли, что ни один из людей познать не мог — ведь человек бы давно умер, не дожив и до середины этой пытки. И белое нечто, в котором весьма смутно угадывались человеческие черты, оставшееся стоять там, когда все закончилось — словно живой памятник тому, что произошло в замке этим летним днем.              Не хотел вспоминать, как смотрел на остывшее тело нильфгаардца. Висок, щека, губа рассечены тонким и точным ударом, глубокая рубаная рана между шеей и ключицей почти разделила тело на две неравные части. Глаза устремлены куда-то вдаль — конечно, такой романтик как Кагыр не мог пожелать себе лучшей смерти, чем гибель в бою.              Не хотел вспоминать маленькое тельце Ангулемы, от которого по коридору тянулся неровный кровавый след. Цири показала, где оставила мертвую девушку, и в ее глазах стояли слезы. Геральт тогда не плакал. Но лицо его было бледнее, чем у мертвеца.              А жизнь продолжает идти.              Однажды Лютик застает Геральта в «Зимородке». На столе ничего, кроме стопки и бутылки самой поганой жженой водки. Ведьмак тупо смотрит в стену — еще не пьян, но влил в себя слишком много горючего, чтобы быть трезвым. Жжение в глотке немного отвлекает, и он опрокидывает еще стопку.              Лютик долго говорит что-то об ограниченности ведьмачьей регенерации, о печени и том, что глушить психологические проблемы алкоголем — не выход. Но оба они понимают, что это бессмысленно. Что боль Геральта — не из тех, от которых можно избавиться одним задушевным разговором.       Лучше всего его, как ни странно, понимала Цири. Она никогда не упрекала его в мрачности, никогда не пыталась расспросить, что за воспоминания так грызут его. Геральт сам рассказывал. Иногда в общих чертах, иногда со всеми тошнотворными подробностями. О худших из дней, что были у Мясника из Блавикена.              — Мне жаль, — сказала девушка, когда Лютик, устав распинаться перед ведьмаком, позвал ее на подмогу. — Прости.              — За что?              — Если бы за мной не гналась Дикая Охота, ты бы не потерял память. Тебе не пришлось бы переживать все это заново.              — Это не твоя вина.              — Они все погибли из-за меня, — Цири смяла рукав рубашки. — Хотя мы даже не были знакомы.              — Они сами решили так, — Геральт смотрел в сторону, желтые глаза в провалах глазниц жутко светились. — Я пытался отговорить, поверь.              Уголок его губ дернулся, будто в усмешке. Цири улыбнулась, заметив ее. Но смотрела все так же печально — словно на неизлечимо больного.              А потом случился Туссент. Случились вампиры, рыцари, вино и кровь — последнего, увы, гораздо больше, чем хотелось бы. Случился Регис. Когда Геральт впервые увидел его, с дырой в груди, он думал, что опять провалился в какое-нибудь воспоминание, чудом не вылезшее наружу за четыре года. К горлу подступила тошнота, и даже когда все наладилось, даже когда адреналин перестал зашкаливать, лучше ему не стало. Опять была боль. Опять перед глазами страшные картины. Опять смерть, пусть в этот раз и весьма непродолжительная.              — Я вижу, что тебя что-то гнетет, мой друг, — говорит ему однажды Регис, когда они сидят в полутьме уже привычного склепа, устав обсуждать насущные дела. — Могу я чем-нибудь тебе помочь?              Вопрос банальный, почти глупый. Конечно, не может. Но Геральт выкладывает ему все. Он говорит быстро, иногда спотыкается и просто молча дышит, собираясь с силами, но Регис лишь кивает, позволяя ему говорить так, как выходит. Так, пока Геральт не замолкает в последний раз, выжатый и мрачный, как сама смерть.              — Знаю, прозвучит трусливо, — говорит он, поднимая взгляд на вампира. — Но иногда я думаю, что с радостью отдал бы все эти гребанные воспоминания.              — Даже хорошие?              Геральт колеблется. Цири, Йеннифер, Трисс, ведьмаки из Каэр Морхена. С каждым из них его связывали прочные нити памяти. Драгоценных мгновений, когда им было хорошо. Да, это были прекрасные воспоминания. Но за каждым из них стоял ужас, всегда таящийся на окраинах сознания. Страх, что это счастье закончится, что все, кто окружают его, рано или поздно умрут — причем обязательно ужасной и мучительной смертью. Когда на Каэр Морхен напали саламандры, Геральт не боялся за жизни людей, с которыми бился бок о бок. Сейчас бы так не вышло. Сейчас ему хватило бы одной мысли о том, что с кем-нибудь из них может что-то случиться, чтобы кровь вскипела в жилах. Он старел и становился сентиментальнее. Это тоже было больно.              — Даже хорошие. Хотя бы на один день. Я устал, Регис.              — Понимаю, друг мой.              — Я был не готов вспоминать себя.              — К этому нельзя быть готовым.              Геральт опускает голову на руки, сгорбившись на чьем-то могильном камне. Регис приобнимает его — живое доказательство того, что не стоит верить одним лишь воспоминаниям. Вопреки ожиданиям, не начинает спокойного и безусловно рассудительного монолога, полного мудрых изречений, а просто сидит рядом и, кажется, тоже думает. Тоже вспоминает. Наверняка вампиру, которому четыреста с хвостиком лет, есть что вспомнить, и среди этого найдется много вещей более ужасных и жестоких, чем Геральт может себе представить. Но у каждого из них своя боль. И каждый переживает ее по-своему. Главное — переживает.              Ночью Геральт опять не спит. А на следующую спит так крепко, что не видит никаких снов. А затем напивается так, что один только запах перегара способен сражать любую нечисть за милю от Корво Бьянко.              И жизнь. Продолжает. Идти.