Хокку, беседка, летнее платье

      У Нагаторо-сан, когда она чем то озлобленна, один глаз становится словно у разъярённой пантеры, зрачок уходит в глубину композиции, оставляя вокруг лишь нежно-янтарные линзы, словно ты смотришь на бамбуковые заросли с высоты птичьего полета, глубже и глубже вниз, к земле, цвета постепенно темнеют, сгущаются.       Под моей кистью вырастали эти самые бамбуковые рощи. Они извивались, чтобы застыть на моей картине.       Я поступил в этот кружок, потому что только рисование способно отвлечь меня от реальности. Всем нам нужны занятия, способные дать нам свободу. Когда я рисую, я погружаюсь в транс. Я медленно перебираю кисти, макая их в воду, и «выбиваю из них демонов», как говорил старина Боб Росс Один шаг, одно движение — и ты уже там, где нет ничего, кроме всеобъемлящей красоты.       Я всегда был слишком добрым парнем. Я не способен разрушать, я даже не способен обидеться, и люди этим пользуются, думая, что я не замечаю. Хах, наивные. — Привет семпай! — донёсся знакомый голос, стремительно приближающийся ко мне.       Я реагирую медленно. По-хорошему, если ты художник, надо уметь управлять временем, чтобы каждый момент разглядеть, запечатлеть, запечатать в порядок мазков на холсте. Я таким обделен, и полагаюсь только на свою память, и понимание окружающих. — Привет, Нагаторо-сан. — проговорил я, откладывая палитру и кисть. Я поворачиваюсь в ее сторону.       У нее в ухе висит ярко красная сережка. Снегири. Снег. Лес.       Нагаторо-сан в болотно-зеленоватой куртке, мехом обделанный капюшон, чуть синяя шапка с помпончиком, по краям чуть светлее. На фоне заснеженный пейзаж. Она сидит у костра, что красит ярко оранжевым все вокруг. Резкий контраст, костер переходит в черную ночь. Лагерь разбили недалеко от небольшого обрыва, все покрыто тонкой снежной коркой, сквозь которую видно черную промерзшую землю, таящую ближе к костру. За Нагаторо-сан монструозные исполины темно-зелёные елки, кроящие ветвями как когтямт, черное небо с белесыми царапинами звезд, будто кто то пытался прорезазть одеяло, которым накрыли землю, что юы впустить свет и тепло. Костер с одной стороны полукругом обходит лес, и там видно небольшой бревенчатый домишко, видно сваленные около него поленья, их тени, как и тень Нагаторо-сан, уходят в лес, к себе подобным. Над костром воздух плывет. Слышно как трещит огонь. У Нагаторо-сан немного задумчивый взгляд, достаточно грустный что бы хотелось сесть рядом с ней, и не оставлять одну, но и не такой печальный, будто она сейчас расплачется. Она — центр композиции, все вокруг темнеет, затягивается черным, создавая иллюзию неприятия окружающего мира, и костра — как факела в темном подземклье. Смотрящий должен хотеть защитить Нагаторо. Если картина не вызвала таких чувств, значит, все это лажа. — Эй, Земля вызывает семпая, приём! — проговорила девушка стоя передо мной, и тыкая мне в щеку пальцем. — Прости, задумался… — тут же засмущался я, отведя взгляд.       То, в чем проигрывают героини манг реальным девушкам — только реальная девушка заставит тебя смутиться. — Ах, семпай, какой же ты извращенец! — театрально проговорила она, отпрыгнув от меня будто от чумы, так же театрально положив одну лажонь на лоб, а вторую уведя назад. — Ками-сама, упаси меня заразиться извращенством от семпая, ведь не могу же я бросить его одного, а то он совсем шизанется на своих фетишах!       Я улыбнулся, глядя на нее. Ей нужно платье, длинное, волочащееся по полу лиловое платье с вырезом на спине, и длинные перчатки того же цвета. Бархатная ткань. — Чем занимаешься? — она подошла сзади меня, и наклонилась через плечо. Я чувствовал прикосновения ее груди, но знал, что она специально, поиздеваться надо мной. Еще каким нибудь извратом назовет, и так по пять раз на дню… — Это бамбук? — Да. — коротко сказал я. — бамбуковая роща.       Чуть покрутив взглядом мою картину, она брезгливо отвернулась. — Скука! — протянула она, наворачивая круги по классу. — Все время ты рисуешь какую то скуку! Зачем тебе только кисть кто-то дал, зануда!?! — А что мне нарисовать? — усмехнулся я, сменив холст. Я надвинул спадающие очки, и взял в руки карандаш, готовый намечать линии. — Да хоть что нибудь! — протянула она, и тут же подняла указательный палец вверх. — Но только интересное. — Ну что? — не скрывая смеха, спрашивал я. — Ну что-о-о нибудь! — вот же шь громкоговоритель… — Понимаешь, что-о-о! — она протянула она, попутно раздвигая руки в стороны. — Ааа! — так же протянул я. — Понятно!       Она показала мне большой палец.       Я сделал нарочито серьезное лицо. — Но что?       За несколько мгновений ее лицо исказило непонимание, злость, и отчаяние. Казалось, она сейчас завоет. — Что нибудь! — действительно, завыла. — Раскрой фантазию, семпай, хоть свои влажные сны рисуй, лишь бы это было интересно! — она действительно была в отчаянии.       Упала на диван, расплывшись, и практически впитавшись в него. — Ладно-ладно. — проговорил я. — Что нибудь придумаю.       В этот момент она засияла, и твердо усевшись на диван, завелась. — Гамбаре-гамбаре сем-пай! — пропевала она, хлопая в ладоши.       Мой слух медленно привыкал к ее незатейливой песенке. Она сливалась с обычным шумом, что сопровождает нас всю жизнь. Словно ты заходишь в бассейн, поначалу тебе холодно, но затем, ты привыкаешь.       Мне было приятно. Порой не хватает такой простой поддержки. Хоть она и стерва немного, но она точно не злой человек.       Я надел на руки карандаш. Закрыл глаза и представил.       Цветные пятна склеивались между собой кусочками ткани. Одеяло выдуманного мира, под которым можно пригреться.       Вновь открыл. Передо мной чистый лист, пришла пора создать его.       Задний план. Дорожка. Сад. Да, это будет сад. Деревянная платформа, от нее расходятся две тропки. Зелень, свисающие ветви, цветы, деревья.       Это беседка. Изящная беседка, переполненная округлыми и гладкими формами. В центре беседки стол на тонких изогнутых ножках. Стул.       Да, я уже это вижу.       Бросив последнюю линию, я взял краски.       Нежно-зелёные лепестки, все они как капли дождя, просвечивают, добавляя легкого флера загадочности. Полностью белые, зеленее, темнее, они окружают беседку, это будто джунгли.       Темное дерево пола контрастирует с белыми балками конструкции, тот самый стол. На нем открытая книжка.       Я иду дальше.       Время течет, и я сам не замечаю, как близиться закат, и золотеет комната. Как покрываются пресно-желтой дымкой облака. Как ученики покидают школу. Как тенор деревьев ложатся на ее стены.       Я заканчиваю. Время четыре часа.       Вернувшись в обычный мир, мне холодно. Всегда когда привыкаешь к воде, выходить потом жутко холодно. Ветер беззвучия раскаляет холодные капли глуповатой песенки, что еще тлеют на ушах.       Нагаторо-сан спит.       Я подхожу к ней и чуть трясу за плечо.       Те самые секунды, когда открываются глаза, и ты видишь, какие сны были у человека. Он заново рождается, переплавив все увиденное за день в новую частичку своей личности.       Нагаторо-сан явно была довольно своими.       Она сладко потянулась, и увидев меня, одёрнулась. — Извращенец! — вскрикнула она, перевалившись за диван. Оттуда послышались недовольные ойканья. — Извини. — проговорил я, неловко улыбаясь и потирая затылок. — Зачем так пугать, вот объясни! — поднялась она, возмущённо указывая на меня, как на преступника. — Я не пугал. Ты сама. — усмехнулся я.       Не найдясь, что ответить, Нагаторо протянула. — Ладно, показывай, что ты там накалякал, Ван Гог…       Я не стал оборачиваться, надеясь услышать ее реакцию. Я ждал, сложив руки.       Шаги, звонкие и прерывистые. — Семпааай! Когда я говорила про влажные сны я вообще то шутила… — протянула она явно смущенно.       Я подошел, и встал рядом с ней.       В беседке сидела Нагаторо-сан. На ней было лёгкое летнее платье белого цвета с открытыми плечами, такие белые босоножки, и бежевая широкополая шляпа. Платье висело на ней как накидка, расслабленно сползало, свободно растекалось по коже и открытым ножкам. Она сидела, скучающе глядя в книжку, рукой подпирая голову.       Небольшая зарисовка, момент жизни, ради которого стоит научиться останавливать время. Хокку живописи. Поэзия кисти. Улитка секунды на горе безвременья. — Но… — ее голос смущенно дрогнул. — Мне нравится. — она сглотнула. — Спасибо.       В этот момент, я ощутил едва слышимое прикосновение губ на своей щеке.       Нагаторо-сан, стесняясь, пряча лицо и глаза попятилась от меня, и прихватив портфель, выбежала из класса.       Усмехнувшись, я стал медленно собирать вещи, то и дело любуясь своей картиной.       Нагаторо-сан ждет меня возле школы, вместе идти веселее.       Картина мира.       Дом солнца в райском саду.       Дверь нараспашку.