Улыбнитесь солнцу

Стаканы пива стучат друг о друга; пена, белая и густая, сталкивается, тяжелыми каплями падает на столешницу и неуклюже растекается по ней. Пиво, золотое, мутное, нефильтрованное, покачивается в кружках, пока держащие их люди громогласно смеются, приветствуют друг друга, празднуют жизнь. Само её наличие. Рэйчел улыбается ярче всех. Уже где-то половина пинты находится в ней; её взгляд, хмельной и задорный, из раза в раз скользит по светлым волосам Эрика, и она всё думает: а что, если? Что будет, если она к нему вернется? Что будет, если… Что бы было, если бы она вернулась за другим, не менее важным человеком? Автомат заклинивает. Да какой автомат, адскую машину с крупнокалиберными патронами выводит из строя чертова когтистая лапа, время и вездесущий песок. Рэйчел понимает: ещё секунда, ещё мгновение, которое она упустит — от неё не останется и следа. Разорвут, растерзают, выпотрошат и сожрут без остатка, высосут всё, до самой последней капли. Она почти готова. Правда. Встает ровнее, делает пару шагов назад, даже кричать почему-то не хочет. И смотрит. Неотрывно смотрит в отсутствующие глаза монстра… Резкий рывок назад, мат сквозь сжатые зубы, остервенелый взгляд. М4А1 исторгает патроны с воплем, с надрывом, почти с визгом, пока Джейсон оттаскивает её к коридору. — Поблагодаришь потом, — коротко бросает он, протискиваясь армейским бегом между стеной и столбами. Рэйчел только кивает в ответ: она ещё не знает, что не поблагодарит. Её стакан опускается на стол громче всех. Улыбка мрачнеет, взгляд тускнеет, становится отсутствующим. Слова застревают в глотке, иглами цепляются за резко распухший язык, скребут, царапают, давят и никогда уже не смогут выйти, потому что — некому слушать. — Всё хорошо? — Ник реагирует раньше всех, даже раньше встрепенувшегося Эрика, но Рэйчел не слышит его слов, она слышит только… — Эй, прием? Мне б тут, блять, не помешала помощь. Всё хорошо. Ник точно знает: у них всё хорошо и, даже если сейчас нападают, грызут и мучают воспоминания, всё хорошо. Он не может иначе, не получается у него жить в иной картине мира — пытался. Попытка закончилась наркологическим центром, отделением для алкоголиков. Поэтому сегодня в его стакане плещется кола. Коричневая, почти черная, она напоминает о темных уголках пещер, о вампирской коже, гладкой и склизкой. Но больше всего она похожа на дым. Тот, что клубился над взорванным гнездом, тот, что окутал пространство между ними и Джейсоном. Тот, что виноват в его смерти. Дым-дым-дым, он был виноват. Его глотку сдавливает по-стальному крепкая ладонь. Хоть этот монстр и выглядит, как человек, и ходит, как человек, он им быть перестал ещё в доисторические, блин, времена. Ник смотрит в его глаза, но видит лишь свою смерть. Вот такую. Бездарную. Не на поле брани, не за жизнь боевого товарища, а среди толпы монстров, огня, вони и дыма. Его ведь, думает он, пока перед глазами темнеет, никто отсюда не вытащит — слишком уж дорогостоящая будет операция. А что мёртвым? А им всё равно, где лежать. Он закрывает глаза. Он готов. Даже почти расслабляет ладони, которыми цеплялся за жилистое запястье. А потом — толчок, падение, болезненный удар головой о какой-то камень, но главное: голос. — Эй, приятель, хах, я думал, ты, блять, всё, коньки отбросил. Давай вставай, нам надо валить! Я ж говорил: курение тебя убьет. Крепкая ладонь Джейсона резко дергает его вверх, его плечо помогает устоять на дрожащей почве, а поддержка — начать бежать к выходу. Ник хочет сказать спасибо, но вместо этого просто хлопает по плечу. И не знает, что времени на благодарность больше не будет. Ему уже не важно, что отвечает Рэйчел. Её слова тонут в другом звуке, глухом, забытом, похороненном под литрами алкоголя и тоннами горечи. — Приём? Меня что, мать вашу, не слышно? Запрашиваю помощь, ребят! Ник звонко опускает стакан на стол, кола в нём злобно пенится, выплескивается наружу и растекается светло-коричневой массой. Глаза у Джейсона, думает Кей, тоже были светло-коричневыми. С зелеными крапинками, которые виднелись только под прямыми лучами яркого иракского солнца. — Да что с вами, а? — Эрик тоже опускает стакан. — Целус наконец-то работает на полную мощь, его даже собираются представить к премии, мы ж сюда отметить это пришли! Рэйчел смотрит ему в глаза. Ник смотрит на Рэйчел. Оба — молчат. — Ты не забыл, почему мы тут вообще сидим, а? Не забыл, благодаря кому? Или то, что он нянчился с твоим протезом, когда мы остановились в этом чертовом гроте тебя уже не волнует?! Она жалеет о своих словах сразу же. Кинг весь сдувается, опускает плечи, взгляд, голову. Смотрит на ботинок, надетый на новый более удобный протез. А удобно ли ему лежать под слоем иракских песков? Потерянным, забытым, унесенным барханами и сухим ветром? — Ну как вы, полковник? — Джейсон, улыбаясь во все тридцать два, останавливается напротив. В голубом свете его кожа кажется ещё бледнее. — Давайте я помогу. У меня пара ребят с такими ходили, щас всё будет. Гордый, нетерпимый, напыщенный и неподчиняющийся лейтенант опускается на колени раньше, чем Эрик успевает ответить. Прикусывает высунутый язык, возится с его ногой и победно хмыкает, услышав вздох облегчения. — Вот! Будете у меня, как новенький, сэр. Выберемся. Колчек подмигивает. Кивает довольно и, обернувшись на Салима, уходит. Эрик не слышит извинений Рэйчел. Неловких шуток Ника — тоже. Он слышит только: — О. Я понял. Я понял… Его стакан тоже опускается на стол. Повисает вязкое, как расплавленная лакрица, молчание. Оно тоже на вкус специфическое, не каждому подойдет. Никому из них — не подходит. — Улыбнитесь за меня солнцу, ребят. В пасмурном Лондоне нет солнца, и Салиму нечему улыбаться. Он давно забыл, что значит улыбаться. Потому что в улыбке любого прохожего пытается разглядеть бледные веснушки, в глазах — зеленые крапинки, а в голосе южный акцент. У него есть сын. У него был сын. Он не мог так рисковать ради американца, наставлявшего на него автомат, ухмыляющегося колко и злобно. На бледных губах улыбка появлялась всего несколько раз, робкая, смазанная, но покорила Салима не она. Его покорил потерянный взгляд. Голос, дрожащий и сиплый, откровенный рассказ перед смертью. Может, в этом была предназначенная ему Аллахом судьба? Позволить Джейсону исповедаться перед смертью? Рассказать, как сильно ему «не жаль» и «жалеть вообще не о чем». — Жалеть — не про меня, — в голосе самодовольная ухмылка, но во взгляде непроходимая стена. Он прячет её под козырек дурацкой кепки, шагает вразвалку среди шумерских пещер. Они несколько раз спасают друг другу жизнь, но ни разу Осман не говорит проклятого «спасибо». Излагает мудрости отца, рассказывает про сына, нервничает страшно, сжимая ледяными пальцами единственное оружие. Молчит, насупившись, и слушает-слушает-слушает. Про пункт досмотра, про роковой приказ, про то, что рос первый лейтенант Джейсон Колчек в убогом месте, а вырос, надо же, совсем не убогим. — Ты обещал мне, что мы ещё увидим солнце. Ты обещал, Джейсон. В его руках кружка кофе, а за окном пасмурное лондонское небо. Солнца нет, также как веснушек на бледной коже, зеленых крапинок в карих глазах, неразборчивого южного акцента и лживого обещания. Всё осталось под золотыми песками солнечного Ирака две тысячи третьего года. Когда за Джейсоном Колчеком никто не вернулся.