Картины за спиной

Стоять перед ней было бы чудесно, не ощущай он разбитость, втоптанные в грязь границы и чувства.

      Прохладный воздух входил в его тело и перьями ласкал легкие. Зимний свежий воздух смешивался с теплым от калорифера. В его мастерской из щелей просачивался запах зимы, холода и бодрости, он носил плащ из хвои с древесиной от близкого леса и шарф льда. Его руки были холодны, пока не начинали кружиться с пыльным теплым воздухом, отголосками ворса от кистей, старых досок, новых полотен бумаги и краски. Между этой парочкой стоял парень, его обычная одежда отдавала зеленым чаем и слабым парфюмом. Русые волосы были собраны в хвост, из хватки которого уже выбились пару прядей. Зеленые глаза скользили по черно-белому рисунку строго, язвительно. Сердце скалилось под ребрами и нежно теплилось в груди, вопреки мозгу засматриваясь на изображенного на рисунке, а не его построение.       Со всех сторон его окружали полотна, глаза работ следили за руками мастера, который легкими движениями выводил линии. Коварный компаньон шепчет на ухо мозгу о её красоте, помогая вырисовывать детали, а за спиной будоражит тело против контроля. Ксавьер больше не чувствует свои мышцы, он больше не человек — он зритель. Пускай в руку отдает приятное ощущение от трения угля о бумагу. Пускай ощущает небольшую пыль от материала и грязные пальцы. Пускай водит по портрету и создает новые детали, а где-то их сглаживает. Но это не значит, что он контролирует происходящее. Глаза Торпа улавливают лишь получившееся, но никак не противодействуют тому.       Его несет, уши его слышат музыку, которой нет. Да и самого парня тоже нет. Тело его — отдельные частички этой вселенной. Пока бесчувственный мозг следует конструкциям и правилам, сердце разглядывает черты лица и говорит добавить больше, сделать больше, отдать больше, отдаться больше. Оно глядит вперед на взор и губы, щурит свои глаза с искристой любовью, хочет потянуться к ним, оживить — прикоснуться.       Ксавье поздно заметил, как напряглись его мышцы и случайно провел жесткую линию. Мозг снова ругает сердце, бьет его по непослушным шустрым рукам и кривит губы. А сердце виновато смотрит, но улыбается.

Вопреки всему, сердце Ксавьера Торпа всегда улыбается Уэнсдей Аддамс.

      Парень молча проводит пальцем по её нарисованному, оценивая катастрофичность углубления. Хоть все и не так плохо, — ведь выемка ощутима лишь на прикосновение и не видна при рассмотрении, — зеленоглазый все равно немного разочарованно выдыхает, понимая, что запомнит это маленькое глупое происшествие ещё надолго. Его ноги сами делают два шага назад, а взгляд снова скрупулёзно шерстит картину и останавливается на глазах.       — Блик…       Не слышит собственного голоса, когда отворачивается от работы и ищет белила. Немного живости, немного белого света на стеклянные глаза, немного жизни в мертвый безразличный взгляд. В умелых пальцах кисть набирает в себя свет, разбавляется слегка водой, двигаясь к темноте. Ворс с краской рассекает воздух к полотну, но останавливается за пару мгновений до него. Ксавьер играет в гляделки с портретом девушки, это не было бы так глупо, если бы он, завороженный, не выигрывал, пытаясь понять, какие лучше блики сделать. Лишь совершив одно движение вперед застоявшаяся краска каплей слетает с ворса и приземляется четко на темные губы, оставив пару белых точек, срывается вниз и попадает на вмятину пальца, чертя красивую дугу, будто это и было в планах мастера.       Ксавье замирает. Смотрит на белую капельку, сползшую от губ по пальцу вниз. Холодный расслабленный и презренный взгляд неумолимо становится более томным, а слегка сведенные брови, которые подчеркивали надменность и презрение обернулись против него, добавляя этой картине почти что сексуальный подтекст. По ту сторону на него смотрит Уэнсдей Аддамс, сведя брови, расслабив глаза и вытирая какую-то белую полосочку, и, судя по красивым изгибам, этот объект очень напоминает субстанцию, похожую на жидкость.       — Что ж, ну, теперь хоть ясно, зачем она проводит пальцем по губам, — нервно посмеивается тот, ощущая легкое поднятие температуры от собственных ассоциаций.       Торп ещё не фантазирует, нет-нет, наглости не хватает. Да и, сказать честно, сердце ещё просто не успело наглядеться, чтобы разорваться на куски. Мозг поднимает руки с белым флагом и берет себе передышку в пару минут. Остервенелый орган бесится от радости, мечась по его телу, как по олимпийскому корту и парень садится на стул, излишне сокрушенно, как для пульсации где-то под ребрами. Не возьми разум передышку пару минут назад, сказал бы что-то по типу: «Это Уэнсдей Аддамс и тебе пора понять, что она не твоя и не особо тобой интересуется». Но, что не говори, после того, как ты произнесешь её имя — оно снова станцует чечетку на нервах и не услышит ничего, что было дальше. Кажется кто-то ввел Ксавье самый отвратный яд на этой земле, одна из особенностей которого: ощущать невероятные хорошие чувства, от которых ты медленно умираешь. Торпу не хочется умирать, ведь у него ещё горячее сердце, но также есть желание быть с Уэнсдей Аддамс, что, в принципе, равносильно смерти. А если даже и не ей, то адской боли точно. А Торп не мазохист, чтобы кайфовать от боли. Не мазохист, чтобы кайфовать от боли, не мазохист.       Его руки быстро откручивают крепление сверху, оно холодное и шершавое, опаляет только-только согретую кожу. Забирать картину, преодолевая расстояние от мольберта к стенке в два шага было до ужаса знакомо, правда раньше Торп делал это, когда заканчивал очередную пропитанную кошмарным сном с Хайдом работу, а тут… Кажется к такому его жизнь действительно не готовила. Он и сейчас помнил, как на начале отношений с Бьянкой рисовал и её тоже, даже в более откровенном виде и жанре. Но, почему-то, это не так било в голову. Значит… Вот она? Вторая по счету, из трех, любовь…? Буквально объятая пламенем, та, после которой формируются вкусы в любви, когда терпишь страдания и боль? Та, которая ранит? Ксавье закрывает глаза, слегка дергает головой, будто попытавшись прогнать мысли, от чего ещё пару прядей выбивается из хвоста, после чего отворачивает полотно внешней частью с рисунком к стенке и оставляет там.       Зеленоглазый стоит спиной к картине, но прекрасно чувствует как оттуда, отсвечивая черными глазами, смотрит его героиня и анализирует его. Ему жжет в лопатках, но он лишь начинает медленно ходить узким кругом по мастерской, потирая себе усталые глаза пальцами, пачкая веки в остатках угля. Останавливается Ксавьер быстро и снова хватает холст, в который раз за этот день его взгляд останавливается на картине. Шерстит по глазам, волосам, скулам, носу, лбу, губам. Какой-то частью своего тела он понимает, что обречен, но воистину этому сопротивляется. Да только бесполезно это.

Забавно, но Ксавьер Торп уверен, что он обязательно умрет раньше Уэнсдей Аддамс. Раньше, чем успеет выпуститься из Невермора. Чем закончиться второй семестр.

«Я не успею наглядеться» — волнуясь шепчет сердце.

      Русоволосый кусает губы, смотря на запечатленную девушку. Чувствует пульсацию в груди и непонятное тепло, идущее по телу. Ему кажется, что так действует яд. Впрочем, тот вполне прав. Так ведет себя его собственное тело под взглядом черновласой. Торп блуждает взглядом по ней вновь и вновь, кусая губы, непроизвольно нервничает. На самом деле Ксавье просто погружается в пучину. Пока что он не знает, но идет к самому дну. Под ногами больше нет крепкой опоры, она стала невесомой и неощутимой. Мышцы расслабляются, мастерскую смывает, она уже где-то далеко. Только тихо работающий обогреватель, своим звуком напоминающий разряд тока. Да, вот-вот: и в воду упадет огромная электрическая станция и достанет до самого дна — до него. С одной целью: убить.

Что бы он сделал, зная, что умрет прямо сейчас? Пошел попить бы кофе? Звонил отцу сказать, что он его любит? Разрывать телефон в бесполезных наборах номеров? Паниковал? Плакал? Писал завещание? Жил бы в свое удовольствие эти мгновения?

Нет.

      В его руках портрет Уэнсдей Аддамс. По венам его конечностей идет щиплющее тепло. Пальцем он проходится по бугристому полотну, проводя по её щеке. Сердце предательски обвивает вокруг себя какое-то из любимых растений Аддамс. Все цветы, которые ей нравятся, конечно, от корня до лепестков жестоко ядовиты. Торп идиотский романтик, самый настоящий Ромео мира искусства, харкающий всеми видами ядовитых растений, потому что всех их любит Уэнсдей, а его сердце любит её.       Штриховка и контуры начинают наполняться объемностью. Его кожа покрывается мурашками, в то время как её оживает. Она как из черно-белого телевизора. Тьма глаз заглядывает прямо в его душу, они щурятся от подозрения, пока волосы прядками ниспадают на них. Ксавьер заправляет их за ухо совсем аккуратно, но та Уэнс поддается к живой коже, вжимается углем в его руку и искрит радужкой ночи. Смотрит с обманчивым теплом пустой оболочки, улыбается чужой улыбкой.       Торпу иногда было интересно, какова искренняя, широкая улыбка Аддамс.

Он был уверен, что умрет, сразу как узнает.

      В чем-то он наверняка был прав.       Усталые глаза закрываются, по его венам перестает идти это странное ощущение наполненности. Портрет замирает и возвращается на место. Если вы спросите у Ксавье, плакал ли он когда-то из-за работ, он ответит: «нет». И будет лгать. Но не в этот раз. Его тело поддается вперед и проходит колонны картин. Ставит её в самый край мастерской, за последней колонной, которая достаточно близка к стене, но все же не упирается в неё. Если не знать, где её расположение, то найти можно только тщательно осматривая студию в поисках чего-то, что, кроме него самого, никто не подумает сделать. Так он думал.       Конечно, Ксавье осознает, что он полный идиот, влюбившийся в девушку, которая скорее пустит ему органы, чем как-либо проявит чувства. Его взгляд блуждает по черным от угля ладоням и постоянно возвращается к колоне в конце мастерской. Ему нравится. Видно, таки мазохист. Но ему нравится возвращать свой взгляд туда, видеть белое пятно и слышать свои мысли. Руки подрагивают от тремора и чувств, весь Торп — сплошной оголенный нерв, которого то и дело обжигает никогда-его-не-касающаяся-Уэнсдей-Аддамс.       Парень сцепляет руки в замок, усадив себя на маленький стул и смотрит куда-то в пространство впереди. В какой-то момент Ксав ловит себя на том, что его знобит до мурашек. По-глупому улыбается самому себе и представляет причину его блаженных страданий — теплота разливается по телу, она идет от прижавшегося к позвоночнику сердца, которое пытается поглядеть сквозь скелет на дверь: не войдет ли его избранница так же неожиданно, как и всегда. Когда к его ушам доносится поскрипывание, тело вот-вот планирует покрыться потом. Пару мгновений неясного звука — тот прекращается. Видно, это был ветер, который русоволосый упрямо не замечал из-за прислушивания к своему телу и ощущениям. Некоторые творческие люди, — такие как он, — достаточно сильно склонны вдруг терять связь с реальностью. Принимать очень странные и рискованные решения. Впрочем, это его студия — почему бы не побаловаться с самой смертью.

Ксавьер Торп слишком плохо знает свою смерть, по этому, возможно, глупость и спасает его от преждевременной кончины, кои глаза то и дело шерстят его картины, пока он не видит.

      Парень сплюнул, уже почувствовав привкус железной крови, гуляющий во рту от пары, — он был уверен, — четких, жестоких, и сильных ударов своей опоясанной тьмой героини. Выдохнув, тот взялся за совсем маленькие полотна. Да только чем меньше, тем больше.

      Он ненавидит свое сердце, которое любит и хочет быть ближе, откровеннее с Уэнсдей Аддамс, пусть даже не в реальности.

      Что только не приходило ему на ум. Конечно он не рисковал изображать все, что хотел бы, но эти отрывочные картины казались ему намного более интимными, чем опошленные воображением чуть ли не панорамы её или их жарких тел. Ему нравилось делать совершенно быстрые, незатейливые наброски, эти дымчатые изображения голой, тонкой шеи, по которой, лишь невесомо прикасаясь, вели его пальцы. Её волосы были распущены и путались меж собой, игриво ложились на светлую кожу создавая заманчивый контраст. Выпирающие ключицы шли стрелочкой вниз, провожая взгляд смотрителя к приподнятым острым плечикам на коже которых были тусклые пятнышки. Нравилось рисовать её губы с которых смазывалась её темная помада, а сами они были соблазнительно приоткрыты, показывая беленькие зубы. Нравилось изображать её тоненькие ручки с нежными ладошками, пока пальцы с ногтями врезались в его кожу на голых лопатках, царапая и оставляя капельки и линии крови. Нравилось рисовать их руки, сцепленные в замок, когда его сверху прижимает чужую к поверхности, подозрительно похожей на кровать.       Над одной из его идей парень хотел поработать очень сильно, нарисовать как можно более точно. Ему нужны были их руки — свою он мог бы легко срисовать, но к ней придется пойти, рассмотреть и хорошенько запомнить.

Его глаза смотрели в пол, пока её пытались словить ответ на свой взгляд, чтобы осмотреть душу и понять, что такого он может так защищать.

Ксавьер Торп откуда-то знает, что поймать сейчас её взор — умереть.

      Жизнь одна, он уже представляет красивую смерть от её рук, но от этого только веселее, правда? По крайней мере — под конец он хотя бы в картинах стал с ней ближе. Зацикленность? О, это ещё не зацикленность, Аякс. Это попытки спастись от чувств. С Хайдом была зацикленность, он каждый раз рисовал его, даже не всегда выбрасывая весь ужас, страх, подозрение, чувство опасности и злости на холст, пытаясь привыкнуть к кошмарным снам, иногда просто так, будто это было такой себе обязанностью.       А здесь было по другому. Иногда даже не хотелось рисовать, потому что боялся, что только испортит её.       Но чувства сильнее.       Именно они толкают его все дальше от студии и ближе к Невермору. Парень не замечает, как идет все быстрее к одной определенной комнате. Не замечает Аякса, Бьянку и Йоку на кишащем перерыве, лишь на секунду останавливается около Энид, бросив отрывчато лишь один вопрос:       — Уэнс в комнате?       — Да, она сказала, что будет писать роман, лучше её не отвле… — но Торп перебивает.       — Я понял, спасибо большое, тебе идет новый свитер, яркий, как всегда, — и не успев получить благодарность от сбитой с толку девушки, как тут же исчезает в ближайшем коридоре.       Стук печатной машинки успокаивал. Это был один-единственный зацикленный звук, который ей нравился, конечно, кроме стука ножа. Ей казалось, что только сумасшедший может посметь прервать её во время этого занятия, тем более, если этот идиот прекрасно знает о том, как дорого ей писательство. Во всяком случае ей предстоит недолгий путь перед тем, как она успеет просто размазать его голову об ближайшую стену. Так ей казалось. На самом же деле жертва подошла к ней сама и даже схватилась за руку, без всякого разрешения на то.       — Тебе не хватило того, что я посадила тебя, так ты решил ещё и дать мне повод на убийство? — сдержанно откликнулась, прежде чем бросить на высокого парня свой острый взгляд.       Но ему хватило наглости не ответить ей тем же, все также разглядывая её руку в практически священном молчании.       — Зачем тебе понадобилась моя рука, Торп? — даже повернула корпус к нему, слегка дернув на секунду одну из бровей.       — Ты забыла ещё и про сердце.       Из его пальцев таки вырвалась конечность Уэнс и тот поднял на неё глаза. Девушка недоверчиво и нахмуренно смотрела исподлобья, прижимая ещё теплую от прикосновений «пленницу» к груди.       — Я пошутил, прости, мне нужна твоя рука, чтобы её лучше разглядеть, изучаю анатомию, дай мне ещё пару секунд, — уже более смеренным голосом осведомил зеленоглазый и то ли мягко, то ли виновато улыбнулся.       — В Неверморе достаточно существ чьи руки анатомически полностью идентичны простым нормисам, так что не вижу никакой потребности именно в моих, — её тельце делает круг на стульчике и она продолжает печатать, легко перебирая пальцами.       Конечно он наблюдает за ней, завороженно следуя глазами за каждым движением рук. Они быстро и уверенно скакали по клавишам, видно, изучив и запомнив клавиатуру вдоль и поперек. Застывали порой в определенной позе. Ксавьер заметил особенность этой остановки, её средний и безымянный палец в такие момент были ближе всего к клавишам, в то время как все остальные приподымались на, максимум, сантиметр вверх, чтобы не мешать. Она скакала по клавиатуре в основном этими пальцами, иногда подключая и остальные, что позволяло ей набирать неплохую скорость во время процесса написания. Что было примечательно, так это то, что она приземлялась на них, хоть и под углом, но не давая ногтям касаться клавиш.       Ксавье особенно нравились это замирание пальцев, будто глоток свежего воздуха перед очередным рывком. Ему хватило смелости или глупости поднять глаза на её лицо, как всегда, бесстрастное, не считая бегающих по буквам зрачкам и трепещущим от этого ресницам.       Уэнсдей так резко и неожиданно опустила свой взор, что его сковало и почти утопило в атмосфере.       — Ты ещё здесь? — конечности её замирают и поддаются вниз, укладываясь на коленях, которые медленно оборачиваются к нему.       Он не рискует, смиренно направляется к выходу.       — Я всегда буду рядом, ты же знаешь, — бросает через плечо у двери.       — Меня почти вырвало от ванильности этой фразы, и да, чисто физически это невозможно, что уж говорить о ментальности, — стук клавиш и он крайний раз смотрит на её руки: бледная кожа почти что отливала белым на свету, в то время как черный лак на ногтях хранил на себе линию бликов.       — Я рад, что ты оценила.       Закрытая дверь и улыбка на лице, он то ли дурак, то ли болен, а может, все вместе. Существуй здесь Ханахаки — уже задохнулся бы к черту. Пускай он не смог со всех ракурсов разглядеть, но этого должно хватить. В своей мастерской Торп делает пару набросков и останавливается на варианте, где вид на тыльные стороны их ладоней рядом, они легонько переплели мизинцы друг друга, пока остальные пальцы расслабленны, почти закрываясь в кулак. Это не было сексуально, не было как-то излишне интимно, в этом было что-то больше. Что-то сокровеннее и ценнее.

Их связь, глупая, почти детская, но от этого и такая близкая.

      Он глядит на готовую проработанную картинку — она не выглядит так вольно и дымчато, как остальные из этой серии, она выглядит по-особенному во всех смыслах этого слова.       Парень откладывает их всех, делает легкий мазок красной краской на внутренней стороне, помечая на будущее, что это серия картин и несет их к первой, на которой белила уже давно высохли. Торп прячет в самом конце колоны законченных, лицом к доскам и чувствует странное трепещущее тепло и удовлетворение. На сегодня предостаточно, больше ему не хотелось прикасаться к инструментам, так как чувство завершения полностью успело его поглотить.       Ему нравилась эта линейка.

А ещё — ему очень нравилась Уэнсдей Аддамс.

      А Уэнсдей Аддамс очень любила следить за людьми. Двери его мастерской просто распахнулись, а в просвете оказалась черная фигурка, смотрящая прямо на него, будто просканировав помещение и узнав его расположение заранее.       — И снова здравствуй, грозовая тучка, — его хорошее настроение вряд ли смогут сбить, по этому он и храбрился.

Она отличный садист и Торп идиот, что об этом забывает.

      — Не смей называть меня так, Ксавьер, — закрыв дверь и шустро пройдя в студию, она внимательно оглядывала её на наличие новых картин.       Зеленые глаза с довольным прищуром наблюдали за её попытками найти что-то новое, тот даже неосознанно наклонил голову в бок, явно забыв, что его движения могут быть прекрасно видны и вызовут непредельный интерес. Однако пока его проигнорировали, только Вещь показался наружу, да шустро побежал к той стороне студии, где стояли «нужные» картины, а черновласая в противоположную. Что может быть лучше, чем сделать вид, что ты наивный мальчик, который может спалиться в любой момент и нервничаешь от этого?       — Отличный выбор, Вещь, — расслабленно говорит тот и делает вид, что только заметил, куда пошла девушка, после чего делает спешный шаг вперед и слегка приподнимает руки, будто хочет остановить её, но не решается. — А, хах, почему бы тебе не пойти к Вещи, там отличные картины, Уэнс, Уэнс-Уэнс-Уэнс, прислушайся ко вкусу старой доброй руки, а?       Добавить ещё немного встревоженности на лицо и готово — стройная фигурка теряет какой-либо интерес к противоположной части студии и рыщет в той, от которой её так нервно пытался отговорить изгой. Отворачиваясь, Ксавье даже не может удержаться от небольшой хитрой ухмылки, которая сразу гаснет от подавления, ибо нужно держаться в роли.       — И вообще, кто разрешал тебе рыскать в моей мастерской? Я же не врываюсь к тебе в комнату и не перемываю кости каждой странице твоего романа! — делано эмоционально говорит и потирает губы.       — Буквально сегодня, только вместо страниц ты решил перемыть кости моим рукам. Ты ведь даже не поздоровался со мной, забыл? Так что пока один-один, Торп, — краем глаза она ловит это осознающее поражение лицо и довольствуется им до того момента, пока Вещь не прибегает к ней и не начинает жестикулировать.       Что ж, информация о хитрой улыбке и о том, что рука нашел какую-то картину, помеченную с внутренней стороны красным, которая прячется за крайней колонной было достаточно, чтобы заставить Аддамс осознать уловку и быстро прошествовать к той самой «избранной». Парень следит за происходящим и понимает, что будет пойман на горячем, чего бы очень не хотелось.

У Ксавьера Торпа есть очень любопытная привычка: зная, что он обречен, тот все равно пытался спастись, делая только хуже.

      Быстро преграждает ей путь и невольно приподнимает подбородок, смотря сверху-вниз на неё. Впервые в защите он использует то, что обычно в себе не любит, зато так любит в своей пассии: он тоже умел леденеть в глазах. Его грудь вздымается четко и размеренно, худощавое тело компенсируется ростом и угрожающе выступающими венами на руках, хоть Уэнс и считает это открытой слабостью — слишком легко полоснуть прямо по синеватой линии жизни. Теплый лес густеет и темнеет, поддернутый туманным холодом и уверенностью. Его плечи расправлены и он кажется ещё больше, чем раньше. И ей чертовки не нравится, что ей это нравится. Как оказалось, черновласку интригуют противники сильнее неё. Но она никогда таковым не рассматривала Ксавье.

Многие понимали, что — зря, но эти двое знали, что он ничего не может ей сделать по одной простой причине: Уэнсдей Аддамс самый сладкий яд без противоядия, который Ксавьер Торп когда-либо пил.

И он не сможет спастись.

      — Я так надеялся, что мы с тобой подружимся, Вещь, а ты каждый раз вставляешь мне палки в колеса с указанием именно на те картины, на которые не стоит, — рука в ответ только пробежала меж его ног к полотнам и указывала на очередное за десятком других.       — Он подчиняется мне, и на такую поводу не пойдет, тем более, когда нужен, — попытка пройти, но путь преграждают, соперник прикрывает глаза и кусает губы.       — Это того не стоит, Уэнс.       — А как по мне, стоило бы поглядеть, что ты там прячешь, раз уж ты это прячешь, — взгляд куда-то позади него, — так держать, Вещь.       Ксавье слышит, как скребет холст по полу и ставит на свою удачу, обувью поддевает ребро полотна и подкидывает вверх, хватая его рукой, после чего срывает оттуда подчиненного и прячет причину конфликта за спиной.       — Это моя душа, Уэнс! — это звучала угрожающая защита? Это была жалкая надежда спасения.       — Ну, я же тебе нравлюсь, должна видеть твою душу, — давит на слабые точки, а ведь болит до одури — кровоточит.       Кажется, кто-то вспомнил, что Уэнсдей Аддамс — достаточно хороший садист. Жестоко. Он ошибся с: «ничто не собьет его хороший настрой».       — Так просят, только когда могут предоставить взаимность, согреть чужое, но ты ведь мне её не дашь, только холодом обольешь, — последняя попытка отстоять свое, знает же, что оттолкнуть не сможет в такой мелочи.       — Закаляться полезно.       Молчание. Он бы мог бросить эти картины ей в ноги, швырнуть, как порой она делает с его попытками отстоять свои чувства и границы, он мог бы в это время накричать или сказать что-то отталкивающее.

Мог бы. Если бы Ксавьер Торп не был собой.

      Вместо этого он лишь кладет картину на колонны, наклоняется и достает все, оставляет их внешними частями вниз и проходит мимо — на выход из мастерской. Вряд ли она услышала его: «Как хочешь», когда он проходил, а может и да, ему просто было неслышно из-за небольшого пульса внутри головы.       Ксавьер оставляет её саму оглядывать дымчатые картины их близости и пару четких, отличающихся от этих набросков своей особенностью.       Она берется сначала за самую большую, будто чувствуя, что с неё все и началось.

Странно было видеть на себе свой же взгляд. Странно было видеть на себе чарующую ошибку, которая меняла всю атмосферу картины.

Но самым странным было ощущать мышцы, тянущиеся в предательской улыбке.