Извозчик душ

Мы тоже можем совершить самоубийство. Не в том смысле, что повредим своё мёртвое тело и будем лежать бездыханно, нет. Какая это смерть? Ты просто выбываешь из игры, пока тебя не подлатают. Ты просто разом лишаешься всех сил и энергии и лежишь где-нибудь, выброшенный из машины под кустом. День. Два. Неделю, месяц. Потом к тебе потихоньку возвращается способность двигаться. Лишь частично, и ты, оголодав без эмоций, уже с внешностью живого скелета и чувством полной внутренней опустошённости можешь чем-то пошевелить. Ты прекрасно осознаёшь, что можешь взять волю в кулак, начать ползти, но ты не хочешь. Как человек в глубоком горе смотрит в одну точку, не в силах пошевелиться. Но это ещё не гибель. В каком-то смысле ты ещё «жив», любой из нас, когда попадает в Мир Мёртвых, в некотором смысле «живой». Настоящая гибель – это когда ты полностью и окончательно уничтожен, вечная тьма вне времени и пространства, полное отсутствие сознания. Небытие. И его тоже можно достичь. И его достигают те жители городков мертвецов, чьи души не нужны ни Аду, ни Раю, ни Смерти. Они в глубокой печали, испытывая невыносимую душевную боль, на своих исхудалых как у скелета ногах подходят к реке Стикс, по которой с незапамятных времен первый Извозчик душ Харон возил души. Сделав последнее волевое усилие в своём существовании, они бросаются в эту реку, и с диким воплем растворяются, долго, но методично распадаясь на части, на отдельные фрагменты души, на куски энергетик, утрачивая всё, что когда-то было ими. Живой человек был бы в ужасе от перспективы уйти в небытие, а мне сейчас было всё равно. В этом и плюс быть мертвецом. Чтобы в твоей жизни не происходило, ты по большей части смотришь на это, как на скучный фильм по телевизору лишь потому, что тебе больше нечего делать. Также и я сейчас, стоя на коленях вместе с Луцием, смотрел на Азазеля в предвкушении полного уничтожения души. А в самом деле, как ещё можно наказать мертвеца? Разве вечными муками? Я вас умоляю. Они даже в Аду не вечны. Азазель прекрасен, не как мужчина, скорее, как существо. В нём одинаково сочетались как женские, так и мужские черты. Мощная грудь и плечи и тонкая, как у девушки, талия. Сильная широкая шея и женственный овал лица, который отчасти скрывала копна огненно-рыжих волос. Длинные ноги обтягивают штаны из фрагментов какого-то древнего существа с толстой синей кожей, сапоги из того же материала. Мы стоим там, где и положено осуждённым на казнь: на площади перед сапфировым храмом, рядом уже в прямом смысле пылает пламенем Генри и зло смотрит щенок-Кирилл, который каким-то образом нас сдал. Позади нас нестерпимо жжёт солнечный свет: другие пятьдесят Вольных Демонов, их новые ученики и простые оперативно зомбированные фанатики с Поезда выкрикивают нам проклятья и готовятся в любую секунду кинуться нас порвать. Доболтался Луций. Как его с таким языком ещё в Городе Суда на операцию по удалению личности не отправили? В женственных чертах лица Азазеля угадывается, если не презрение, то некое чувство усталости. Он смотрит на нас, как на мечтательных идиотов, которые с восхищением говорят, как скоро они достигнут высоких целей, при этом не делая ничего. С эдаким снисходительным презрением. – Одно Ваше слово, и я расчленю каждого из них! – прохрипел Генри, сжимая кулак. Тот начал наливаться невыносимо ярким солнечным светом. – Не надо, сын мой, я сам справлюсь, – спокойно и умиротворённо говорит Азазель своему сподвижнику. Тот покорно опускает голову и отходит от нас. Толпа тоже замолкает. Хоть Падший Ангел говорит и тихо, но одна его реплика запускает тишину в рядах бунтовщиков. Он подходит к нам и кладет ладони на головы. – Я накажу их сильнее, чем они могут представить. Что-то странное начинает происходить со мной и Луцием: мы выпучиваем глаза и орём, как от дичайшей боли, но при этом я не чувствую ничего. Совсем ничего, я сам просто без причины воплю от несуществующего страдания, рот выкрикивает мольбы о пощаде, но всё это происходит без моего участия. Очертания мира вокруг начинают расползаться: словно пространство делится на квадратные плиты и расступается…