Разбитые клумбы над твоей макушкой...

      Гранясь и скалясь, помещение само толкало меня из себя, я чувствовал это каждой клеточкой своего тела, ведь я знал, что мне здесь не место, и что я не наблюдатель, что я сам считаю это позором, быть наблюдателем, но за каким-то чертом все равно прусь сюда, теряясь в толпе одинаковых отаку, прыщавых побратимов, которым я первый Каин, и пялюсь вместе с ними, что самому от себя совсем противно, и хочется выйти из себя, оставив безмозглое ничто, обездоленное разумом дерьмо, оставив его молча удовлетворять себя, пока я сам буду где-то вне себя, и только когда сессия закончиться, тогда обратно придти в себя. Я не хочу видеть себя, и никто не должен видеть меня.       Вокруг каждой девушки ютились толпы таких же как я. У Юкино тусовалось человек двенадцать. Она — доминатрикс-плоскодонка, в следствии чего, собирала вокруг себя лишь исключительно только самых отборнейших интеллектуалов-ценителей, думаю, достаточно тупорылых и безропотных, что бы ей было куда тратить свой интеллект. Юи — общее место, человек пятьдесят, даже самые старшои, вроде того тощего парня с глубоким шрамом на челюсти, что сейчас спрятался в углу, и с ненавистью смотрел на Юкино , он кажись третьегодка. Кавасаки — человек тридцать стабильно, средне-эстетский класс, не элитарная Юкино, но и не общепризнанная Юи.       А вокруг Юмико Миуры уже толкучка. Грудь третьего размера, чисто-искрящийся блонд, округлые бёдра, тонкая талия, ножки словно стебельки цветов.       Юмико Миура — нарцисс.       Словно нимфея, окружённая зелёными листьями, она лежит на округлом диване, и прикрывает очаровательное лицо тканью, ведь никто здесь не смотрит в глаза. Все мы фабричные осы. Ни единой пчелы.       Сегодня она была спокойнее, казалось, она улыбалась сквозь ширму. Я стоял глубже в толпе. — Двинься! — толкнул меня какой-то парень, в очках, с замёрзшими в сосульки жира кудрями. Гребаные пятнадцатилетние первогодки, только распалённое больное самомнение.       Меня стало тошно от самого себя. Я не мог любоваться всей ее красотой, пока ее лицо прикрыто тканью. Пока я не вижу глубины её глаз.       Схватив пальто, я выбежал на улицу, и окрасил застоявшейся кровью из своего горла асфальт. Мне было дурно и душно, хоть на улице догорала осень, серая, скучная бессмысленно-жестокая осень, холодная как сто ёкаев осень, и как их тлеющие тела капали в лужи ложных небес идиотские черные листочки, пустовали проспекты, темнело рано, и только красная-красная желчь моего существования хоть чуть-чуть контрастировала с общей натягой парковых зон, в которых последние травинки, и те последние.       Как писал классик «принеси мне на могилу красных, хотя бы для контраста»… — Хачиман? — раздался голос из-за спины. — Ты в порядке, Хачиман?       Это говорила Юмико Миура.       Юмико Миура — женьшень. — Да, в полном. — проговорил я, схаркивая последние капли — Ты чего вышла?       Он неуверенно повела глазами в сторону, и вздохнув, вернула себя себе. — Когда ты выбежал, было ощущение, что ты сейчас умрёшь. — сказала она, положив руку мне на плечо. — Пошли домой, я сегодня раньше. — Хорошо.       После того как я сказал, мы замолчали. Юмико не знала что я хожу сюда, и смотрю на нее. Между нами коротало дни напряжение. Мне становилось хуже, что теперь она понимает это.       Юмико Миура — лотос.       Хачиман Хикигая — базилик.       Мне хотелось спрятаться где-то среди этих старых, серых домов, сбежать к чертям на детскую площадку, и качаться на качелях, пока я не смогу убедить себя, что я буду рыдать себе в колени, трясясь из угла в угол своего поношенного воображения. Я буду рыдать себе в колени, как умственно отсталый, у которого забрали любимого плюшевого мишку. Я буду рыдать, рыдать, рыдать, рыдать, рыдать, рыдать, рыдать, рыдать, рыдать, рыдать, и еще раз и ещё раз рыдать. — Хачиман. — сглотнула девушка. — Будь добр, приди завтра снова.       Как молнией меня прорезали ее слова. — Приглашаю… — на ее нежном лице отразилась тонкая улыбка.       Кивнув ей, спустя некоторое время мы разошлись.       Я стоял на пороге своего дома. Строгие полотна из кирпича.       Я открыл входную и дверь, и скинув обувь, быстро прошёл наверх, в свою комнату.       Дома никого не было, как обычно. Мама с папой торчали в командировках, Комачи просто стала задерживаться в своем школьном клубе — «Клуб любителей торчать в клубах», или как он называется, то ли «Клуб классической литературы», то ли «Клуб фотографии», то ли ещё что, да и плевать с высокой колокольни, в этой вселенной сестра решила обделить меня своей любовью.       Я лег на кровать, и глаза мои сами по себе закрылись веками векового сна.       Я видел ульи, тысячи отверстий, покрытые цветами, но внутри них ничего не было, кроме ос. Осы на каждом цветке. Осы — иглы, а не шприцы с питательной смесью.       На следующее утро я проснулся, и не сбрасывая с себя одеяла, поплёлся к зданию, где проводились наблюдательные сессии. Я не знал где оно находится, и не узнал бы его по виду, но первое попавшееся — всегда для наблюдательных сессий, куда бы я не зашёл.       Войдя внутрь, увидел, какое оно пустое ранним утром. Обычно в это время девушки готовились к выходу, отмывались до кристального блеска, душились верёвками и духами, надевали свежестиранное изящное нижнее белье. — Хачиман! — услышал я голос Юмико. — Иди сюда!       Голос доносился с загороженной ширмой сцены, откуда обычно выходили девушки. Я без промедлений, хоть и сонно пошел туда.       В девичьей пахло изысканными духами с цветочным ароматом, девушки заплетали лианами прически, делали последние приготовления. — Хачиман. — Юмико подошла ко мне. — Спасибо, что пришёл. — Не за что. — процедил сквозь ели ворочающиеся губы я.       Она подмигнула мне, и подтолкнув, повела за собой. — Приглашаю на диван, посмотреть на потолок… — пропевала она, чуть запинаясь за тянущееся за мной одеяло.       Я плохо соображал, но меня завораживал ее вид. У Юмико Миуры кожа чище морского песка, воздушная.       Юмико Миура — лилия.       Она разлеглась на диванчике, сладко потянувшись, словно пантера. Я скромно сел рядом, не снимая одеяла, чуть поникая головой от недостатка сна.       Хаяма Хаято, самозваный охранник девушек от слишком наглых рук, открыл входные двери, и в здание повалили наблюдатели.       До этого я никогда не видел их лиц, ведь смотрел из глубины толпы.       Обрюзгшие морды, жирные уродцы, глядя на них, мне становилось тошно, что они были рождены женщиной, а сейчас девушка для них — средство удовлетворения, экспонат, девушка равно трахаться, сказали бы они своим кровным матерям, что полжизни учили их и дарили свое тепло и мудрость, что «привет мам, ты в курсе что ты ебаное рыбоголовое ничто, которое годно трахать», не смогли бы, впрочем, если так же думали братья, или отцы, или дедушки, или троекратноюродные родственики их матерей, я не удивлён что они получились такими, получается дело семейное — считать что девушка равно цветок, а цветки надо «срывать», а не беречь, ведь они сильные и независимые ни от кого мужчины, которые в шестнадцать лет уже поняли жизнь, и знают, что неча на баб этих время тратить, если всегда можно заплатить проститутке, которых они никогда не заказывали, потому что у них нет денег, и поэтому они решили, что дело не в том что они омерзительные аморальные уебища, а в том что у них нет денег, и поэтому ни одна сколько-нибудь уважающая себя девушка, простите, блядь, ведь если девушка знает себе цену, то он знает ее профессию, ведь докапыватся до гребанных устойчивых выражений и художественных формулировок это так умно и по-взрослому не хочет с ними водиться, и вообще, только последний олень не будет жмотить деньги на любимую, которую сегодня утром принесла ему завтрак в постель, ведь обобщение при помощи нихуя не значащей статистики несчастливых браков и циферок ебучих это тоже так умно и по взрослому, и лежат они, глаза в потолок, а с ее стороны это грубость, так лежать, притворяясь будто ей плохо, будто ее пальцы не ощущают щёк, а лишь кожу, кристалльно-грязную курат-ка-лакрима кожу, вино на ее спелых губах, вопли из груди стреляют лихими колибри, они плывут по ее щекам прозрачные настолько, что видно в них себя, и совсем не страшно, ведь каждый из них предпочитает отказаться от похоти и химозной любви в пользу несуществующего саморазвития, да, они знают кто такой Босх, и как и любые мамины интеллектуалы любят его, и поэтому им не страшно, и они не видят, они не видят что они делают, ведь они циничные, такими они и должны быть, как и любые свободные от навязанной морали люди, такими и должны быть свободные от любых стереотипов и установок люди, свободные люди должны, мрази, мрази, мрази, твари, твари, гребаные сволочи, такова позиция моего педрильского плеча, и ее руки вяжет девятый вал, а ведь висячих садах нынче совсем холодно стало, и нормально, во мне цинизма литр водки и сто грамм марихуаны, десять марок, пять солонок, сорок пять и девяносто, два доллара и двадцать семь центов 17 января 1956 года, они такого не видели, а в ней такого по паре на каждое лёгкое, гасит улыбочкой и заглатывает, она каждой каплей, каждым порванным волосом и струей растёкшейся туши ждёт, подминая сопли, когда они натрахаются по уши, по самые гланды, ей так легко, она совсем не плачет, когда вдвоём обнимаются с жару как два птенчика у мамы на коленях, когда вроде вместе как ацетон и кодеин, когда ее соединения просят объятий, когда вместе и рядом, и в одной кровати, а она ровным счетом ни черта, ни слова, ни дола, ни голода, нихуя блять не чувствует, и вообще, а не поебать ли на нее со всей высоты своего интеллектуального развития?       Готовый вырвать прямо на зрительскую площадку, я судорожно накрыл Юмико своим одеялом, полностью, с головой, что бы никто не смог увидеть ее. Это меня успокоило, но наблюдатели запротестовали: — Где охрана черт подери, он мешает нам смотреть на Юмико! — на что Хаяма лишь пожимал плечами, и говорил, что на гостей девушек никаких запретов не налагается. Раз одеяло принадлежит мне, принес его я, значит, я могу делать с ним все что захочу. Поджечь, порвать, придушить им кого-нибудь.       Наблюдатели бесновались, бросались оскорблениями, обещали избить до больничной койки, комы, реанимации, но я не обращал внимания. Я знал, что они слишком слабы чтобы хоть что-то сделать.       Время шло, текли часы, я все так же сидел рядом с Юмико, накрытой моим одеялом. Толпа редела, люди переходили на других девушек, но без особого интереса. Сессия заканчивалась.       Последний посетитель давно ушел, уже прошлись по помещению уборщики, погасили свет. Темнота, лишь небо в окнах как свеча. Небо прояснилось. — Хачиман. — донёсся голос из-под одеяла. — Хачиман. — Юмико приподняла завесу, что бы я тоже мог к ней запрятаться. — Хачиман, залазь, а то холодно. — и взяла меня за руку.       Мы вместе сидели под одеялом, глядя друг на друга странными взглядами.       Юмико расстегнула бюстгальтер, и сняла его. Она стянула трусики. Она сидела передо мной полностью обнажённая. Так невероятно красива.       Юмико Миура — красная камелия.       Юмико Миура — Грудь третьего размера, чисто-искрящийся блонд, округлые бёдра, тонкая талия, ножки словно стебельки цветов. А ещё, Юмико Миура — чудесное, очаровательное личико, изящные изгибы, тонкие брови, оправа ее янтарно-зелёных глаз.       В ее глазах я видел не океан, нет. Река, река, истекающая из солнца, солнечный луч, бесконечная и теплая река. Река, такая наглая в своем течении, что в любое озерцо, любой родничок на ее пути тек вперед. Река.       Юмико Миура — река, обрамлённая цветущей сакурой.       В ее глазах я видел поля одуванчиков. Залитые золотом зарева закатов. Распаленную раскованность рассветов. Дневное пекло и теплые посланцы-фонарики на пару с братьями светлячками в ночных небесах.       Юмико Миура — поле одуванчиков.       Юмико Миура — Юмико Миура. — Хачиман. — проговорила она. — Ты можешь смотреть на меня, я не против.       Она пыталась говорить тверже, будто у меня нет иных вариантов, будто она хозяин ситуации, но в глубине ее голоса, в смущении отведённом взгляде…       Я задумчиво хмыкнул, и притянул девушку к себе.       Она легла ко мне на грудь, и я почувствовал, как бьется ее сердце. — Хачиман, теперь ты можешь любоваться мной? — спросила она.       В ответ на это я лишь молча прильнул к ее бархатно-медовым, нежным словно веточки орхидеи губам.       Я чувствовал себя пчелой, что пила нектар из смущённой таким вниманием, но ведь такой дерзкой и страстной розы.       Юмико Миура — моя роза. Только моя роза. — Юмико, я чувствую как бьется твое сердце. — проговорил я ей в лобик.       Она лишь фыркнула, поглубже зарывшись в мою рубашку.       Да, я чувствовал, как бьется ее сердце, и клянусь всей своей жизнью, оно было в тысячи раз больше третьего размера.