Пеплом на легких

Я разжигаю огонь, И каждый день, когда я тренируюсь, я добавляю больше топлива. В нужный момент я зажигаю спичку. — Миа Хэмм. Потому что мой разум больше не принадлежал этому месту

      Время отсчитывает несколько секунд, чтобы остановиться в ушах с протяжным громким «Бах».       Здание передо мной утопало в копоти.       Обугливающиеся и задымленное.       Дым поднимался в темноту застеленного тучами неба — огонь, наполняющий ночь, разгорается, как свет маяка, неограниченный сапфировый камень, на который не хотелось смотреть, от которого сжимало легкие. Пиццаплекс миражно дрожал от пожара и протяжно обваливался: не настолько, чтобы больше никогда туда не ступить, не настолько, чтобы похоронить сожаления и прогнившую репутацию, оплакивая оставшихся внутри. Когда я заметила сквозь мутное стекло камеры, как внутри Пиццаплекса, из сполохов искр, вспыхнули первые дикие оранжевые огоньки, а дым поднялся к небесам, я не поверила в увиденное. Однако не было никакой ошибки в том, что Грегори был причастен к этому — он и один жутко девиантный аниматроник, прячущий мальчишку на случай, если игра будет проиграна, возможно, они успели выбраться или отгородиться в уцелевшей зарядной станции.       Фредди.       «Фредди, ты слышишь меня? Фредди?»       Давать им имена — значит, давать им человечность.       Ни к одному роботу нельзя относиться так, как если бы он был человеком, это ошибка прошлого, которую Грегори пока что не познал.       Ошибка, которая была вызвана безумными поисками бессмертия.       Сшитый изорванный костюм засыпан пеплом, как лицо, на бегу утерянная где-то маска и светлые пряди, не менее растрепанные. Отсюда, с крыши, Пиццаплекс видно хорошо — равно как и город, выстроенный и спящий, где-то то и дело вспыхивают взрывы, и виден полыхающий огонь, от которого клубами поднимается черный дым, слышны громкие, резкие сигналы машин, какой-то иной грохот, источник которого определить было невозможно, и слышны крики — отчаянные. Я остановилась здесь, как ангел из пепла, на крыше одного из зданий, глядя на беспорядок, который никогда не должен был произойти. Поочередно оглядев собственные ладони, болезненное выворачивая запястья в надежде вернуть время назад — не помогало, хотелось ругаться, хотелось кричать.       Но вместо этого следишь за одной алой точкой, во рту давно пересохло и в груди что-то сжалось. Наверное, лучше сделать вдох, но сразу чувствуешь, что потусторонне-холодно: охлаждает и останавливает герцы кровеносной системы, как плазма, холод заливает вены, от груди до кончиков пальцев.       Ребенок никогда не должен был быть главным героям, Грегори никогда не должен был быть чем-то большим, чем очередная вспышка на городском беспокойстве и листе в числе пропавших и оплаканных. Грегори — ровно с там же порывистым энтузиазмом и невинными, азартом сверкающими детскими глазами, — он не далее как пару часов назад вчитывался в инструкции, закручивая штифты и спрашивая у Фредди, насколько исправны его системы; так, словно понимал что и к чему, точно знал, что выводить на панели управления и какую диаграмму нужно прочесть, чтобы починить сломанное. Даже после того, как от комплекса остаются малоразлечимые, неправильные обломки, он все еще оставался в живых. Не говоря ни слова, бежал, когда ждал своей возможности, чтобы появиться.       Раз, два, три.       Вдыхая воздух, я закашлялась.       Три, два, раз.       Он не решит быть в кои-то веки честным и похлопает в ладоши, изображая восторг. Я ведь видела это, смотрела на него много и подолгу.       Вся наша работа была потрачена впустую. Глаза слепил яркий свет и все те разы, когда я находила нож, были совершенно напрасны. Следы на психике, чьи отпечатки были жадны и уловимы, и кровь на пальцах были достаточным доказательством. Как будто все было уже начисто стерто, и я знала, что кошмар возобновится в рекордно короткие сроки, когда я не смогу вспомнить собственное имя и причину провалов в памяти.       Не раньше, чем сейчас, и не позже, чем потом.       Я почти забыла, что когда-то существовало место, которое я могла бы назвать полноправным словом «дом», так много бессонных ночей в разрушенных комнатах погребенного ресторана, так много часов блуждания по бесконечным туннелям, которые извивались и поворачивали в тупики и пролеты. Куда бы я пошла, если бы не пожар? Куда бы он заставил меня пойти?       Пожарные уже были на месте происшествия, завыли сирены, и люди бросились в здание со шлангами и другими приспособлениями, только чтобы остановить рвущихся огонь. Они понятия не имели, во что ввязались, понятия не имели, какие ужасы произошли на той самой земле, которую они пытались спасти. Мечта, воплощенная в люминесцентном неоне и футуристических силуэтах, внутри которой моя униформа горела, все роботы где-то там горели, расплавленные платы и игровые автоматы, которые он велел мне не трогать ни при каких обстоятельствах.       С того момента, как он отдернул занавес и поманил меня ближе, я не знала, каким будет мое будущее — сном, где руки не моими кажутся, где каждое движение медленное и искусное в секундом проявлении навыка, чуждое до крика до надрыва. Бесконечный кошмар, в котором я была вынуждена совершать зверства, выходящие за рамки того, что мог постичь разум. Убеждал? Приказывал? Или я бездумно выполняла все, наблюдая за тем, как растекается по экрану улыбающаяся мордашка, потому что знала, что произойдет, если я этого не сделаю, может, было возможно отказаться?       Я больше ничего не чувствовала. Я больше отождествляла себя с холодными трупами, похороненными под тоннами обломков и арматуры, чем с любым живым человеком. Была ли это моя вина? Потому что я не смогла понять записанные сообщения на аудиодиктофоне и уничтожить глюк как следовало бы?       Я так отчаянно пыталась заполнить свою пустоту всем подряд, что в итоге оставалась безэмоциональной и морально выпотрошенной. Никакого страха или ужаса, как было раньше, только пустота. 　 　       И ничто не спасало надолго       Возможно, мне удалось действительно убедить внутреннее «я», что он гордился бы тем, чего достиг. Как он превратил меня в кусок плоти, который мог сдвинуть с места одним щелчком пальцев, хотя поначалу я была упрямой и сделала бы все, чтобы наконец заставить его исчезнуть. Тихий голос в глубине моего сознания твердил эхом, что я все еще хочу этого, что я хочу, чтобы он шел и просто вел меня до конца жизни, — ту сторону, которая больше жаждала смерти, чем жизни.       Я не слышала ничего… Я слушала кого-то другого, кто не отпускал мою руку над пропастью, кто не вел себя странно остро-дружелюбно, кто не рисковал жизнями сотню раз, управляя моей оболочкой как своей собственной. Хочется голыми руками вырвать все это из груди и головы, вернуться к тому далекому первому дню, когда со смехом сквозь головокружение я произносила: «Я не подведу тебя. Это будет весело».       Но она никогда не думала об этом как об убийстве, не так ли? Она думала об этом как об игре и замечательном развлечении. Ванесса, все и еще и неизменно, но малая часть так же была кошмаром моего — нет, его — собственного творения, убийственной тенью и ведомой как альтернативная личность. Разве они оба не были мной? Как меня зовут? Была ли я им, был ли он на самом деле мной? Что я такое, если не ошибка?       Раз, два, три.       Три, два, раз.       Я озадаченно оборачиваюсь на невесомое прикосновение к плечу, хмурясь чужому восхищению перед отвратительным, уродливо-аморальному обожанию чудовищного хаоса, но, в конце концов, когда тишину разразил хлопок — должно быть, стекло лопнуло, — увидела, как он улыбается бледными обескровленными губами, задерживая долгий, оценивающий взгляд, высокомерно-надменно щурясь в пресыщенном удовлетворении. А после развоплощается в воздухе — лишь затем, чтобы спустя мгновения материализовать в стороне и посмотреть на огонь сквозь пальцы.       В этот раз это — не рык и не хруст помех.       Он издает довольное урчание.       «Не волнуйся. Мы начнем сначала, у меня есть подходящий резерв».       — Пожалуйста, не делай мне больно, — голос звучит хрипло, будто я не говорила неделями.       Каждая мышца в теле как будто сделана из желе, а кровь вскипячена и булькает в сосудах и прежде, чем предпринять что-то еще, я хватаюсь за собственную голову, с обессиленной жестокостью зарываясь пальцами в волосы. В жилах заклокотало от злобы на сознание, отозвавшееся заведено, беспомощно и исступленного осознания, что после раскаленного заманчивого огня его здесь быть не может.       «Мне это больше не нужно, потому что я верю, что ты нечто большее».       — Пощади меня, — часть меня была здесь, часть меня была Ванессой, чувствующей горечь, что обожгла глаза.       Но почему я чувствовала мокрые дорожки на своих щеках, если плакала Ванесса?       Глитчтрап мерцает сквозь бинарные нули и единицы, так внимательно, чуть склонив в любопытстве голову набок, а глаза сияют сочным ионитом — от увиденного безумия, такого безнадежного, невероятного и манерно-жалкого. Конечно, ему интересно так, как, возможно, не было очень и очень давно, когда грандиозный комплекс разрушается и пылает.       «Пощадить от чего? От веселья?» — в его голосе проглядывают озорные нотки, он бархатный, прерывающийся, с металлическими отголосками; знакомый, до странного, скользкого ощущения в груди знакомый.       — От тебя, — хватая воздух, шепчу я и больше не сдерживаю рвущуюся наружу истерику, на автомате отступая на шаг назад. Дура, какая же я дура. — Пожалуйста, уходи из моей головы.       Все та же странная вирусная аномалия, изображающая из себя кролика, почему-то имевшего слишком глубокие уклончивые цели и намерения. Когда я упустила случай и в какой момент из развлекательной игры, с мониторов на пункте охраны, из яркого прожигающего света он смог стоять передо мной, позади меня, с улыбкой указывая на то, что ему необходимо найти?       Это было едва ли не более кошмарно, чем новый сосуд, который я создала для него.       «Ты сломлена».       И безжизненно оцепенела, задушенная оборванными, вырванным из горла дыханием.       — Ты сделал это со мной.       «Посмотри на себя…»-       — Что, если я не хочу? — резко отзываюсь я, обхватывая себя руками и отшатываясь, только чтобы не смотреть и не слышать. — Я не хочу больше слушать тебя.       Он говорит без запинок и вкрадчиво, но его слова притягивают пустоту в памяти, как тогда и сейчас, от него врываются непрошеные воспоминания, потроша сознание, вынуждая разлетаться на куски, подобно фрагментарному эндоскелету. Это же он, правда, точно также тонет в этих словах, точно также путает грани между алгоритмами внутри аниматроников и живой душой, мечтая не забыть человеческие черты.       «Ты будешь слушать меня, потому что я — все, что у тебя осталось. Бедняжка Льюис, вспомни, что ты с ним сделала?».       И здравые мысли исчезают целиком и полностью, остаются где-то далеко за гранью понимания. Мозг вспыхивает резкой и острой болью, словно его проткнули насквозь иглой. ,       — Нет… нет, он жив, — неуверенные слова моментально тонут среди предостережения, фиолетовые глаза напротив на секунды вспыхивают ярко-красным.       «Твои терапевты, вспомни, что ты сделала со всеми ними, Ванесса».       — Что я сделала?       Грудь пронзает вспышка тягучей боли. От которой хочется задохнуться воздухом, от которой жгучие слезы застывают на глазах и едва касаются ресниц, скатываются вниз, по щекам. Она разрезает легкие, кошмарно и тяжело. И так тошно становится от этой боли, что просто поджимаешь губы и обессиленно роняешь голову, не откидывая взлохмаченные волосы.       — Пожалуйста, хватит.       «Дети, — мерцает, издавая что-то на грани смешка. — Я этого не делал. Ты это сделала».       Нет, нет, нет, я не хотела всего этого.       — Нет, это все ты! — рыдания рвут тишину, я делаю несколько шагов назад, надеясь, что мои слова ранят его, надеясь, что он тоже почувствует жалость или боль. — Ты заставлял меня, управлял как тебе вздумается, я ничего этого не хотела! Никогда!       Жжение в груди со своей непривычной тяжестью пеплом с Пиццаплекса оседает в легких и на сердце, становится совершенно обычным явлением, словно так быть и должно. Мои слова прозвучали несвязно, были разбитыми на отдельные слоги. Рассудок бьет пугливое, ранимое сознание гневливым укором, презрительным взглядом, осуждающим слабость и легкомыслие, когда набатом на голову наваливается удар, вспышка резкой боли, такой ощутимый и реальный, что сквозь нее я чувствую, как падаю на парапет крыши.       «Ты это сделала. Ты прыгала с этим повязанным бантом и ножом, не я. Ты забирала жизни, пути назад нет, дорогая», — голос прерывается на окончаниях, болезнетворный, не более чем заевшая пластинка, скребется ошметками белошумно вибрирующего треска в рассудке, не пытаясь помочь.       В панике слышатся злой, язвительный укор.       Пальцами ощущая парапет бетонной коробки, сквозь помутившееся зрение я улавливаю взглядом гонимый ветром столп дыма, чувствуя, как от паники ускоряется сердцебиение, от недоверия и нежелания говорить от эмоций, признавать собственное поражение в этой игре с гнетущими чувствами. Мысли путаются, горьким пеплом на расшатанных створках разума, а с губ срывается запоздалое слабое «нет».       Ты мне не нужен. Это я нужна тебе потому, что нашла тебя. Я нужна тебе, чтобы дышать, чтобы быть связующей между твоим голосом и брешью в огне, чтобы воплотить все то, что ты запланировал для возвращения.       «Без меня ты снова станешь никем. Забытая и жалкая Ванесса. Из-за затруднительного положения, в котором ты сейчас находишься, из-за того, чего мы достигли, и жизней, которые ты разрушила, тебе ничего другого не остается, кроме как продолжать слушать», — он раздраженно, рассерженно отрицает очевидное, мелькая и появляясь обратно.— «Ты же не хочешь, чтобы я вернул все назад, правда? К тому, с чего мы начали».       Продолжает злорадно шипеть, своими длинными, острыми когтями с силой сжимая перехваченное запястье, надавливая практически до крови. Пальцы не из плоти, касающаеся, заставляя вынырнуть из кровавого омута, и я не пыталась прекратить это, не скрывая болезненного всхлипа. Не рискую извернуться в чужих руках, схватить плюшевое запястье и сжать в ответ – рука цепляется за воздух насквозь.       – Прекрати это! Прекрати! Я послушаю, я послушаю тебя!       Слезы холодят кожу лица, когда гудение в ушах отзывается до дрожи — дым становится кислородом в момент, он проникает в легкие и оседает там… И тут же еще и на языке. Мои глаза встретились с его, и я опираюсь об асфальт, прежде чем подняться на ноги и, пошатнувшись, упасть навстречу протянутой руке, но снова встретиться с поверхностью крыши.       «Дурочка, дурочка».       Я ненавидела его, но у меня действительно не было никого другого. Быть кем-то другим — значение этого вернуло меня к темному, широкому своду потолка забытой пиццерии и к бесконечным лекциям у психотерапевтов. Вы плохо себя чувствуете, Ванесса? Мы заметили что-то странное, Ванесса. Ваше психическое состояние нестабильно, Ванесса? Все слишком знакомо. Я полагалась на него больше, чем на то, что было дано мне при рождении… я хотела жить. Я хотела умереть. Я хотела, чтобы меня запомнили — кто угодно, — и я бы сделала все, чтобы меня забыли.       У нас обоих были мечты. У него есть мечты. Я не знала, что буду делать, вернуть назад значило снова протестировать уровни виртуальной реальности — последствия неприятности и невнимательности.       — Я не хотела причинять боль никому и никогда! — сиплю я до скрежета зубов, слезы текут по щекам, снова. Секундно кажется, будто страх медленно уступает место гневу и печали. Возможно, голос точно также дрожит от гнева, как его иллюзорная ладонь на моем запястье? — Ты… Ты чудовище. Ты сумасшедшее чудовище!       «Ненависть – твой ключ, но...» – сардонические попытки пошутить умирают. Это не похоже на фильмы. У меня нет выхода. У меня нет ни надежд, ни планов, ни обожаемого счастливого конца. «Нам всегда очень весело, тебе и мне».       Убийства — и для какой особенной цели приходилось сшивать ткани маскировочного костюма глубокой ночью и тренироваться в плавности прыжков-танцев.       «Друзья всегда заботятся друг друге, мы же друзья?» — с ноткой насмешки он усиливает хватку, в металлических отголосках на пару тонов мягче прорывается тьма. Все нарочно, все вспыльчиво.       — НЕТ, — безнадежно отрицает перепуганный до полуобморока голосок внутри, готовый рассыпаться от одного взгляда в сияющие глаза.       Нет, я не хотела причинять боль никому другому.       Нет, по счетам не надо платить, Ванесса. Мы не друзья.       «За каждый мой шаг ты не ответишь сполна».       Стоит сделать то же самое, что отец делал со мной в детстве — боль в сторону добра, боль в сторону боли, я готова бы сложить целый мир. Нет, мой отец был хорошим, он рассказывал сказки перед сном, дарил сладости и целовал маму каждую свободную секунду. Никому другому нет до тебя дела. Возьми мои бразды правления и вызови хаос. Он захватывал тело несколько раз, действительно управляя не только кромкой сознания, но сил на его решения хватало ненадолго, когда кровь, яркая как рубиновое стекло маски, стекала по рукам. После этого требовалось восстановление, и он вновь уходил на второй план, теряла всю свою власть и диктуя по ту сторону мониторного гула.       Кровь за кровь — и жаль, что лишь один попытался спасти.       Ненависть и боль пронзили мои вены. Опираюсь на руку, чтобы отвлечься или хотя бы оказаться как можно дальше от края крыши, и только тогда замечаю свою ладонь: кожа частично пепельно-серого цвета и местами покрыта красными, липко-блестящими разводами… кровь. Почему под порванным костюмом кровь? Я удивленно приподнимаю кисть руки, двигаю пальцами и не могу понять, чья кровь обезобразила кожу. Грегори, что я сделала с тобой, где ты? Моя кровь? Разум ржаво-кислым запахом, с ноткой паники, твердит, что так быть не должно.       Ты… Все это сделал ты.       Ведь судьба неизменна для нас двоих       «Тебе назначена судьба, и у тебя нет другого шанса, кроме как подчиниться этой судьбе, моя бедная несчастная девочка», – говорит тот кролик с повелением, убивая снова и снова, провоцируя чудовище внутри на потерю контроля..       Сильнее обхватывает холодными пальцами запястье, дергая на себя, − прикосновение долгожданно-упивающиеся, без сожалениюшей плавности, когтями задевая скверную, затянувшуюся кровящую рану и не прикасаясь к слезам в уголках глаз, что не дают мне видеть яснее. Эмоции не должны мешать искусству, их нужно уничтожить… Оставить только гнев. Ох, да, ты ведь не против гнева, этот мир тоже тебе насолил…       «Никто из них не любил тебя, ты разве не помнишь? Алкоголь, который он пил, как заставлял тебя выбирать и манипулировал? Самоубийство твоей драгоценной мамы?»       — Они до сих пор живы, они любят и скучают по мне, — я резко вскидываю голову и настороженно смотрю исподлобья с мольбой во взгляде.       Родители счастливы вместе, ведь так? Мама любит отца, а тот любит ее. Прошу, не скажи того, что уничтожит меня окончательно, прошу, не оплетай ложью.       Над ухом звучит хриплый, тихий смех — такой же издевательский, как и те интонации, с которыми он обычно говорит. Такие злые, такие неправильно-ядовитые, словно он являлся разъяренной гадюкой, клыками впивающейся в протянутый руку, а не человеком, по его рассказам, кого-то существующим.       Тебе не стать кем-то большим, если не готов пойти на жертвы.       Остановись, я послушаю.       Я обещаю, что сделаю в точности так, как продиктовано.       Я снова пройду через ад, только чтобы попасть на небеса.       «Это та, кем ты всегда хотела быть, верно? Ничтожная, неуверенная неудачница, которая ничего не для кого не значит?» — в насмешливом испуге спрашивает он, беря душу за шкирку, пытаясь вытряхнуть из нее всю правду. Когти путаются в волосах. – «К тому же, красивое платье не доказывает родительскую любовь, дорогая Ванесса».       Ты здесь, чтобы расколоть то, что осталось от меня?       Ткань костюма лоскутами отвисла по бокам, на запястьях и пропитана горячей кровью насквозь, и я чувствовала головокружение, снова поднимаясь и снова падая. Как не очевидно, что все это могло быть частью моего воображения, воспаленного и не отличающего грани реальности, все сущее — часть его главной иллюзии. Но разве слова и ложь повод пустить все на самотек, где не вспомнишь радость свободы? Он — этот странный, сотворенный кодом кролик — был слишком слаб, чтобы постоянно держать контроль над каждым неверным действием.       — Я хочу довершить все до конца, я… — и в какой-то момент я попросту осознаю, что не могу в вспомнить, кто я. Что происходит? Почему в голове эхом разносится мой же крик, почему одна сплошная тьма? — Прости, прости меня, мне жаль…       Я не успеваю выдохнуть, когда рука тянет меня на себя, и он отпускает, легко разворачивается вокруг своей оси, дергая своим кроличьими ухом — картинка дважды накренивается в зелено-черную матрицу, сужаясь в огненном вихре вдали: свет на мгновение смазывается и превращается в яркие пятна из света фонарей на мерцающей полосе. Что-то внутри меня быстро моргает, скребется когтями, хватается за голову − в ожидании «убей», «найди», «сделай»; без обнадеживающего «помни», взлохмачивая светлые волосы и вкладывая лезвие в онемевшие пальцы, которое сразу же падает под ноги.       «Каждый раз, когда падают чьи-то слезы, это зрелище сводит тебя с ума, не так ли? Заставляет тебя прекратить этот отвратительный плач?»       — Сводит меня с ума, — и сквозь боль в руке приходит осознание, возможно, это способ не чувствовать. А он справится со всем куда лучшем, чем ничтожная, трусливая Ванесса.       Неосознанно касаясь мокрых дорожек пальцами, я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз плакала, но не могу. Все вперемешку, все в уме хаотично сбито.       «Ты будешь слушать? Ты сосредоточишься?»       — Да.       «Моя дорогая, мы заставим их страдать, (кого?) всех, кто причинил тебе зло (нет, послушай…). Мы начнем сначала, и ты получишь все, что когда-либо хотела (остановись, не таким безумным путем!), снова»       — Я заставлю их страдать.       Эмоции бурлят, кипят внутри грудной клетки, жаром обдают легкие и сердце, завлекают в призрачную и такую лживую эйфорию от того, чего никогда не было и не будет. Они скапливаются где-то внизу горла, запечатывают бывалую решимость и топят воздух, словно были глубоким соленым морем из пролитых слез. Гнев, ненависть за то, как искусно дернулась новая нить, смазанные фарфоровые детские лица и несуществующая кровь матери на полу моей комнаты — как выглядела моя мать? Кто причинил мне боль, звуча в голове, кроме Него? На шатких ногах оборачиваясь и медленно, с поразительной уверенностью подходя к самому краю парапета, я осматриваю Мега Пиццаплекс сверху вниз сквозь бушующий гнев, прямо как то горящее здание, пылающее от чувств ненавистью, под шепот и треск пламени.       «Тебе нужна цель, направление...», — восторженно произносит он, казалось, вовсе забывая моргать, глаза лишь ярче загораются, разливаясь светом, жутко темным. Глюки возвращаются, но он не отрывает взгляда наклоняясь к моему лицу. — «Ты все еще не доверяешь мне, справедливая принцесса?»       — Я никогда не перестану доверять тебе, — оскалившись внезапно кривоватой лукавой усмешкой, отвечаю я.       Еще один шанс заставить кого-то гордиться собой, еще один шанс все исправить. Ничто не имело большего значения, чем заставить его гордиться.       Ненавижу.       Как весело, почему-то становится невероятно весело! Каково это — иметь власть над жизнью каждого? Когда же... когда я смогу начать?       По фону гремит пожарная сирена и завывает ветер, вздымающий волосы, а я сбивчиво, бесконтрольно смеюсь, смех все рвется наружу — мне становится нечем дышать. Так же душно было, когда я наносила удар по сердцу или выбрасывала гарнитуру, не контролируя, в какой именно момент безумие захватывало настолько, что я усилием воли оставляла себя в стороне... Грегори уничтожил их всех… Убил искусственный интеллект, единственных существ, которые оказывали мне поддержку и обещали, что дальше все будет хорошо… Он убил их, Он уничтожил моего родного, любимого Льюиса.       Слезы и сознательность на время отступят. Медленно, но верно, словно опасному, убивающему яду вкололи спасительную сыворотку, откатывающую мучительные пытки немного назад.       Но это лишь временно, и может, когда через мгновения гениальный Грегори или разумный, девиантный аниматроник преодолеют испытания, когда небо перестанет проецировать оттенок фиолетового, когда кто-то, зачем-то, после чего-то узнает всю правду, исчезнет истерия в финальной последней битве.       Как и все остальное от той Ванессы, которой меня заставляли быть.       Мне кажется, что глазу что-то мешает, а моргать стало тяжелее, чем обычно. Зрение в одном глазу расплылось и, блеснув светом, высветило картинку, усилив цвета. Зеленый, перекрытый сверкнувшей непроглядываемой пурпурной коркой, как у него самого. Мне жаль, что я не могу, как раньше, окоменевшими, нечувствительными пальцами найти зеркало в шкафчике, осатаневше разбить его на части и, сдерживая крик, завороженно-напуганно рассмотреть то, что случилось с радужкой. Что он снова делает с этим телом.       Я ненавижу тебя.       «Ты не подведешь меня?»       — Я не подведу тебя.       Этот жуткий ликующий смех, — не менее омерзительный, чем его внешний вид по ту сторону каркаса костюма в горящих руинах, и металлический, и тонкий — разрывает небеса, звучит по фону, мешаясь с каким-то фантомным гулом и треском, сопровождаемый непрекращающимся мерцанием. Воздух накаляется, вибрирует озоновое предвестие глючных молний: какофония из звуков, которую никто не заметит и никто не услышит.       Так легко было дать ему волю, зная, что он все разрушит. Так легко признать, что эгоистичный слащавый системный глюк справится, дав больше возможностей, чем изнурительная работа в охранном департаменте. Я не могу ждать, это не весело. Ха-ха, когда мы сможем сыграть?       В отражении стремительного сужающегося зрачка лихорадочно поблескивают языки пламени, остро и ярко, «Горит, горит Пиццаплекс, моя справедливая леди», отчего я удивленно щурюсь, не в силах отвести взгляд. Не в силах вдохнуть спасительный кислород, быть может, я уже давно задохнулась в пепле, бродя по самому краю на грани жизни смерти?       «Соблюдай прежний план, Ва… нни». — от кролика не остается ни следа, силуэт рассыпается зеленой пылью.       — Ванни?       Кто такая Ванни?       Рваный смешок прерывается громкими помехами и человеческим криком, странно режет слух. В его словах столько сочувствия, столько беспокойства, столько фальшивой заботы, и как я могу ослушаться его, вглядываясь в мутные прожилки радужек, переливающихся всеми оттенками фиолетового? Пальцы нащупывают рукоятку ножа и плотно сжимают ее, в отражении лезвия проявляется возбужденный, сумасшедший зрачок моего его глаза, и эта странность окончательно лишает воли.       — Ванесса! — внезапно окликает чей-то звонкий голос, Грегори зовет, пытаясь перекричать сигналы пожарной и первым ступая на парапет крыши, перед медвежьими лапами и закоротившими шарнирами, заставляющими Фредди дергаться. На звук имени я отзываюсь рефлекторно, неприученно-инстинктивно, как медленно улыбка сходит с лица ребенка. — Нет, нет, нет, постой, Фредди, что-то не так…       — Офицер Ванесса? Ненавижу тебя.