Лазурные стрелы

Интродукция. Strahl der Begeisterung

«Не все то ново, что начинается. Но каждое утро сияет свежестью.»

Суетное время; часы бегут, минуты летят, секунды ещё быстрее — каждый новый удар облетает земной шар невидимой беззвучной искрой, делая мир старше. Заря ласково красит чернь горизонта голубоватым тусклым свечением, далёкие звёзды прощаются с теми, кто в этот ранний час не спит, до вечера, растворяясь игристым наваждением в светлеющем небосводе. Здесь, в небе, ледяные поля. Они безмолвны, однако, всё так же приветливо тлеют оранжевой дымкой, что рассыпается миллиардами кристаллов, когда её рассекают белыми клинками крылья, вспыхивающие на концах алыми огоньками. — Борт номер 922? — бодрое шуршание нарушало гудящую тишину кабины, рассеивая сумрак и волшебство. Диспетчеру отвечали без задержки, глуша юркий вдох и приятную дрёму, пригревшуюся на острых плечах. Марсель поёжился, стягивая с кресла пиджак цвета глубоких ночных волн. Он возвращался домой. В Берлине ясная погода; прохладно и сыро от обжигающе холодной росы, устилающей травянистый ковёр взлётного поля. Странно приятное чувство пустоты окутывало душу — такое бывает только тогда, когда измождённый бессонной ночью у штурвала возвращаешься в прохладу квартиры, всё ещё окутанную рассветными сумерками. Дом спит и Йохен не желает нарушать его молчаливый покой, проскальзывая в свою комнату, наконец высвобождаясь от вороного форменного одеяния. По полу стелется холодок и головокружительно тонко пахнет раскинувшейся под окном сиренью. Инга оставила открытой форточку. Гордое сердце наполняется волнением и теплом; так бывало, когда Марсель был ещё юношей. Просыпаться за несколько часов до будильника, чтобы ещё застать в ночной берлинской лазури далёкий блеск вангоговских светил. Это волновало его пытливый ум гораздо больше алгебраических задач. По коже, задевая выгоревшие волоски на руках, пробегает дрожь. Постель обняла Йохена, убаюкивая оттаивающим холодом спину. Тихо. Секунда. Минута. Две. Дневная звезда лениво касается темнеющих прядей, рассыпанных по подушке. Марсель спит.

__

Действие первое. Картина I. Azurblaue Pfeile

«Он улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами.»

— Уважаемые пассажиры, наш самолет совершил посадку в аэропорту города Афины. Температура за бортом двадцать шесть градусов Цельсия, время местное девять часов сорок три минуты. — сверкнуло в лучах Гелиоса стекло наручных часов, вырывая следом из желтоватой тени кабины поцелованную когда-то им золотистую макушку. — Командир корабля и экипаж прощаются с вами. Надеемся еще раз увидеть вас на борту нашего самолета. Просим оставаться на своих местах до полной остановки… Глаза Крупински улыбаются, это можно увидеть даже через чёрные пятна очков; уголок губ дёргается, посылая за собой импульс довольства, отозвавшийся где-то в груди быстрым и колким чувством. С глубоким вздохом он откидывается в кресле, поводит плечами, роняя невесомую вуаль сна, продолжая рулить одной рукой. Белая птица безропотно следует за регулировщиком, что подняв жезлы в воздух, ведёт её к месту стоянки. Бодрый пружинистый шаг ведущего вскоре начинает раздражать и Вальтер, хмурясь, снимает авиаторы, переводя взгляд на второго пилота; лицо его спустя долгие мгновения проясняется. Профиль очерчивает мягкий ореол, свет путается в его слегка вьющихся волосах, он деловито, без устали вещает что-то диспетчеру, в задумчивости рассеянно отгибая зажим на планшете. Наконец он расслабляется, пальцы тянутся к лицу стереть щекотку и выступившую на переносице влагу. Хартманн не снимает очки. — Вот и всё. — тянет командир, примеряясь к стоянке, — Наконец тепло и заслуженный отдых. Вальтер не любил прохладу родной Германии как и тамошних представительниц прекрасной половины человечества — с каждым годом девушки казались ему всё более странными и оттого непривлекательными. Зато здесь, на чужбине женщины были много приветливее и снисходительнее к иностранцам, будь то кроткие игривые гречанки, шумные и открытые итальянки или гордые испанки. Каждая казалась ему маленькой искоркой в мирском круговороте звёзд, мимолётной, но не менее прекрасной. Однако на контроле все взоры устремлены в сторону его улыбчивого коллеги; Хартманн торопливо юркнул в прохладу воздушной галереи, жалуясь на духоту и влажность, что принёс солоноватым объятием на своих крыльях смуглый Нот. Днём жара станет невыносимой. Эрих откажется от предложения Вальтера и, сославшись на начавшую одолевать буйную голову боль, скроется за дверью номера. Нет, отдыхать он умел так же хорошо, как и наслаждаться отведённым временем до следующего рейса; этим утром он непривычно утомился ловить на магнитных воздушных волнах голоса с земли, а дорога и мерное покачивание автобуса убаюкали и без того усталого пилота. Пара часов может кого-то спасти. Так думал Хартманн, задёргивая тяжёлые портьеры и погружая спальню в блаженный полумрак. Яркий луч, ускользая, прощально сверкнул золотом на перетянутом тесьмой рукаве. Вечерний звон цикад перерос в настоящую несмолкаемую какофонию, перекликаясь с угрожающей трелью сверчков. В такие часы мало кто спускается к морю, пугаясь его хладнокровно ласковых волн, бездонной чернильной глубины, широко раскинувшей ледяные объятья, предпочитая затеряться в буйно цветущей зелени кустов гибискуса. Здесь намного тише. Но люди ещё не спят, нет. Там наверху медленно танцуют, любят и беззаботно смеются, посвящая бескрайней вышине свои секреты. Духовое звучание саксофона путаясь в дуэте с полуночной живностью, мелодичными прикосновениями касается мальчишеской души Хартманна. Влажный шепчущий ветерок, дующий с моря Эгея, наполняет молодые лёгкие кристалликами соли и томным ароматом мускуса. Он проскальзывает мимо очередной, тихо щебечущей парочки, когда его запоздало, в замешательстве окликают. — Entschuldigen Sie. — Хартманн бы продолжил свой путь, если бы не голос говорящего, показавшийся отдалённо знакомым, как и далёкие звезды в южном небе. — Эрих? Луговая зеленца лучилась неверием и приятным удивлением, ненадолго потопив в алом бутоне распахнутого цветка вездесущую искру лукавости. Марсель спустился вслед за ним на несколько ступеней, однако, не выпустил из своих крепких пальцев смуглую ладонь подруги, чьё лицо осветилось грустной улыбкой смущения. — Хартманн, чёрт бы тебя побрал, как ты? Какими судьбами? — воскликнул Йохен, прервавшись лишь на неловкое извинение в адрес гречанки и, окончательно отпустив руку последней, поравнялся с Эрихом. Для него он так и остался Лисом, знойным и загадочным, встреченным когда-то в кофейне на Адальбертштрассе. Для Йохена он так и остался Маленьким Принцем, бойким, приветливо улыбающимся мальчишкой, что часто ловил в бесстрастном небе Германии солнечные поцелуи в соломенную макушку. — Не думал, что увижу тебя здесь. — усмехнувшись себе под нос, произнёс Хартманн, устремляя свой взор в бесконечность звёздного неба. Ветер, пробравшись под рубашку, лизнул ключицу и вернулся к шее зябким прикосновением. Лёгкие одежды не спасали от стоящей кругом жары. — Наверное, теми же самыми, что и ты. Если мне не изменяет память, ты не привык бросать свои мечты. Взгляд напротив вновь затлел огнём признательности. Они не изменились. И потому Гера, благодарная их приверженности, оплела им руки, завязала глаза воздушными путами. Они любили Небо так, как любили своих матерей. Нежно, спокойно, ласково… Время стремилось к полуночи. Красавицы и след простыл, опьянение искусными речами остудили солёные брызги, обжёгшие щиколотки.

__

Действие первое. Картина III. Sternenlicht

«И всю ночь соседи — Звездные медведи Светят дальним кораблям…»

То было странно. Хартманн, в привычной манере вскинув золотящиеся брови, а затем чуть нахмурившись, когда его языка коснулась кофейная горечь, сделал глоток. Сахара не хватает. Расслабленно откидываясь на спинку стула, он украдкой слизал с верхней губы след пышной пенки, в ожидании глядя на Марселя. Йохен же сидел неподвижно; его пальцы медленно потирают лоснящийся в тёплом свете подбородок, глаза пытливо вперились в невидимую точку на деревянном столе. — Ты здесь? — спустя минуту созерцания спрашивает Эрих, вытаскивая из тщательно завёрнутой салфетки столовые приборы. Хрустящая корочка звучно ломается и нож утопает в яблочной начинке. Какое блаженство чувствовать её чудесную сладость во рту… Ханс будто бы опомнился, подобрался и, мельком бросив взгляд в сторону, приступил десерту. С присущим ему безразличием он следит как Эрих наслаждается штруделем, однако, напускное теряется и зеленца лисьих глаз вскоре снова наполняется лёгким возбуждением. Губы трогает улыбка и взор Марселя смеётся. — Да, — выдыхает он, чувствуя, как знакомая ягодная кислинка щекочет приятным послевкусием щёки и кончик языка. — вспомнил… Ты скажи, как с командиром, ладишь? Разговор вернулся в привычное русло. У Эриха всё хорошо, вот только работа часто не позволяет видеться с родными. Хартманн, кажется, вовсе не поддался течению времени и обстоятельств; двигался он всё так же порывисто, однако, теперь в малейших жестах таилась скрываемая нежность. У него девушка. Прекрасная и жизнерадостная. — Как её зовут? — серьёзно спросил Марсель, собирая ложкой выпавшую из сдобы ягоду вишни. — Урсула. Уш. — уголок губ неконтролируемо дёрнулся вверх и Эрих опустил глаза. — Я такую нигде не встречал. Йохен, склонил голову вбок. Справедливо. Как бы там ни было, а Хартманн хоть и был несколько младше, сохранял серьёзность и трезвость во многих жизненных ситуациях. Там, где Марсель шёл по пути наслаждения, призывал расслабиться, Хартманн зрело оценивал свои возможности и желания. — А ты? — поинтересовался в ответ Эрих, ловко подцепив вилкой ускользающий кусочек фруктового лакомства. А что же Ханс? Его глаз вновь коснулась пелена задумчивости, осела на плечи давящим чувством духоты; пришлось откинуться и торопливо ослабить ошейник кобальтового галстука. У него много поклонниц и каждая третья ненавязчиво заводит речи о ночной романтике. Больше всего докучают бортпроводницы, рассеивая звонкими голосами оранжево-неоновый уют объятой спокойствием кабины. И только автопилот остаётся верным своим принципам в этом огромном, дремлющем воздушном море. — Не знаю. — что за вздор? Марсель пожимает плечами. — Я отвлёкся. Тот год он помнил очень точно. Йоахим, не скрывая, сетовал на негостеприимный, кусающий холод той страны, куда им довелось прилететь. Солнце слепило глаза, заволакивая взор желтоватой дымкой. Хмурясь, Марсель сосредоточенно наблюдал как тянутся по асфальту аэродрома смутно блещущие полосы наледи, а снег, подгоняемый ветром, стелется по низу стремительно ускользающими потоками. Как песок в пустыне… Отчего-то Йохену врезались в память воспоминания о детстве, когда Инга, предостерегая, настойчиво просила его надеть шапку, припоминая как после расстроится мама и достанется от отца. Он болел. Часто и каждый раз тяжело. Сестра всегда была рядом с ним, забираясь к нему на кровать и принося книгу с иллюстрациями, которые они так любили подолгу рассматривать… От него пахло сиропом от кашля и сливочной нежностью молока, которое приносила мама перед сном. Марсель не испытывал любви к зиме. В Берлине она была недолговечной и слякотной; пасмурная влага, моросящие дожди и выпадающий снег, зачастую быстро тающий, не приносили радости, как когда-то в юности. Исчезло то пленительное и волнующее ощущение происходящего — Йохен вырос. Теперь же уголёк в его груди затеплился позабытым чувством ещё сильнее, стоило им покинуть здание аэропорта. Казалось, здесь темнеет ещё быстрее. Небо, спрятав за пазухой дневную звезду, укрылось длинным, постепенно синевшим плащом. Ясный купол раскинулся над их головами, морозец колюче поцеловал в щёки, ладонью ветра касаясь наскоро укутанной шеи. Пайпер ныряет в темноту машины, раздражённо ожидая, когда второй пилот наконец отвлечётся от созерцания сгущающихся сумерек. К Йоахиму очень скоро возвращается покой и холод… По-хорошему стоило наконец отдаться объятиям сна после утомительного полёта, но Марсель, не обращая внимания на окутывающую плечи негу сонливости, так и продолжал глядеть в окно на стремительный снежный танец в свете высокого фонаря. Они с Йоахимом попали в самую гущу событий — нелётная погода, канун Рождества, который они проведут вдали от дома. Яркие огни города, спешащие люди, их незнакомая эмоциональная речь — всё здесь дышало праздной атмосферой. Удача всегда оказывалась на стороне Марселя — ему каким-то чудом посчастливилось приобрести билет в Большой. Балкон. Не близко, но острое зрение Йохену не занимать. На предложение Ханса Пайпер, ссылаясь на усталость, отказывается. Неугомонность его коллеги несколько раздражала, Йоахиму всякий раз оставалось лишь удивляться, каким лёгким Йохен был на подъём. Тем вечером Москва встречала Марселя снегопадом. Сильным, настоящим, первым… И даже несмотря на проказы природы жизнь продолжала кипеть, не сбиваясь с мерного, неслышного уху такта метронома времени. Незнакомый город. Монументальное здание библиотеки всё так же возвышалось над прохожими, взиравшие с медальонов писатели и отцы науки невозмутимо и бесстрастно вглядывались в далёкое будущее, и всё так же смутно краснела сквозь снежную пелену рубиновая звезда на Троицкой башне. И вот заблестел вдалеке Большой, весь в огнях, чей фасад венчала квадрига покровителя искусств. Люди спешили насладиться новогодним чудом, высокие деревянные двери не успевали закрываться… — Это было настолько хорошо, что если бы я опоздал на рейс, то нисколько бы не удивился. — испустив смешок и покачав головой, Йохен, подперев рукой подбородок, наблюдал как ложка стирает с поверхности напитка сливочный рисунок. Хартманну оставалось только откинуться на стуле и терпеливо продолжить слушать воспоминания, одолевшие пилота. Хансу не была чужда та атмосфера, в которую он попал. Однако теперь, будучи взрослым, он испытал странную тоску при виде красиво одетых мужчин и женщин, детей, что нетерпеливо ожидали начала спектакля. Наконец, спустя несколько минут после третьего звонка огромная люстра под потолком начала гаснуть и зал погрузился в долгожданную темноту. — Ты неисправим. — поведя плечом, Эрих глубоко вздохнул. Йохену вдруг показалось, что он сам стал на мгновение ребёнком, завороженно глядя на сцену, где под сапфировым цветом софитов вихрем белоснежных красавиц кружился кордебалет. Девочка превратилась в девушку, следуя за юношей в алом мундире, ведущим её через еловый лес в королевство сверкающих цукатных рощ и леденцовых лугов. Немецкое сказание, сплетаясь с музыкой русского композитора, обретала ароматы и формы, наполняя мысли ощущением далёкого детства. — Возможно, — согласно кивнул Марсель, складывая руки на груди, — но в тот вечер я впервые после долгого времени почувствовал себя счастливым. Дождавшись окончания спектакля, он твёрдо решил рискнуть обратиться к Фее Драже. Благосклонность удачи позволила Йоахиму выцепить её среди ни на секунду не смолкающей толпы у служебного входа и завести беседу. К счастью, она прекрасно изъяснялась на английском. Он так и продолжал ведомо плестись рядом с ней, не обращая внимая на порывистый ветер, что обдувал лицо ледяным потоком искрящихся снежинок; её же смешило и умиляло, когда Йохен хмурился и отфыркивался от настойчивых белоснежных пчёл, чьи крошечные крылья были усеяны калейдоскопом резных узоров. Свернув в Малый Черкасский, они вскоре спрятались от холода в одной из уютных кофеен. Марселя обдало душным теплом, пахнуло выпечкой. За горячим кофе на сон грядущий, окутанные полумраком, они говорили, говорили… — Так странно. Говорить с человеком, которого едва знаешь, обо всём на свете. У пилотов и людей искусства много точек соприкосновения. Она рассказывала о полётах, падениях. На какое-то мгновение мной овладело чувство, будто я знал её всю жизнь. — Ты часто так говоришь. — прочистив горло, отозвался Хартманн, отставляя пустую чашку в сторону. — Мы даже обменялись адресами. — на слова коллеги в глазах Марселя юркой искрой проскользнул укор. — Было уже поздно. Надо было идти. Не в его привычке, извиняясь, прерывать разговор. Йохена так сильно пленили её рассказы о волшебстве, что творилось в тот вечер на сцене, что живёт за кулисами, в репетиционных залах и пахнущих гримом театральных закутках. Но надо было с поражением признать скорое наступление нового дня, в котором он поведёт железную птицу обратным рейсом в Берлин, а она вернётся к репетициям… Ханс проводил её до метро. Балерина, устремив взор каштановых очей в затянутое тучами декабрьское небо и улыбнувшись, когда на её щеках капельками растаял ледяной пух, протянула пилоту на прощание руку, которую он с нежной осторожностью пожал. В первый и последний раз. А после, пожелав Марселю всего доброго, она растворилась в толпе прохожих и янтарном свете фонарей Лубянской площади. Пайпер удивился, увидев, что Йохен в тот раз вовремя явился на досмотр, однако, последний был странно тих и немногословен. Зима поумерила пыл; снежные хлопья уже не резвились, а порхали медленно и плавно, мимолётно вспыхивая, едва их касался холодный свет прожекторов. Лицо Марселя прояснилось лишь тогда, когда он вернулся с холода в теплый мрак кабины, смахивая с плеч осевшую серебристую пыль. Пайперу он ничего не сказал. После протоколов последовало лишь бодрое «летим», прежде чем мельком бросив взгляд на приборную панель, второй пилот запросил разрешение на буксировку. Стелющиеся по асфальту зелёные огни вывели лайнер на полосу и спустя некоторые минуты, когда алая линия огней погасла, Йохен взял разгон. На душе стало легче; груз, томивший его весь день, наконец подчинился инерции и был сорван шквалом северного ветра, вмиг обрушившегося на самолёт. Разбуженному автопилоту вверили ответственность за полёт; пленённый взгляд потонул в полуночно-синей прозрачности эфира, находя редкие звёзды, что неясно переливались в той далёкой высоте. Пайпер, скептически подметил решительный настрой Марселя, на что последний только хмыкнул, пожимая плечами, объясняя это сменой обстановки и отдыхом, что пошли ему на пользу. Несколько часов прошли совсем незаметно, но темнота не спешила покидать небосвод. Берлин-Бранденбург встретил их низкой облачностью, не успевшей рассеяться над землёй. Зеленца глаз второго пилота озорно блеснула, а уголок губ дернулся в сдержанной улыбке, когда, продолжая руление, он обратил взор к возвышавшимся над пространством аэродрома прожекторам… — Да, зима была холодной в том году. — Ханс, склонив голову, отложил ложку в сторону и сцепил руки в замок. Его глаза улыбнулись, — А спустя два месяца пришло письмо, длинное, на двух страницах. — Она? — уточнил Хартманн, с довольством отмечая, как переменилось лицо Марселя, когда он согласно кивнул в ответ. — Да, она прислала мне ноты. Её любимой колыбельной… — «с двухтактным вступлением для ми-бемоль-мажора»… Задумчивость более не застилала дымкой взор. Колокольчики на двери тонко звякнули за спиной, когда пилоты вышли на улицу. Губ Хартманна коснулась улыбка; он украдкой бросил взгляд на Марселя и выставил руку ладонью вверх, наблюдая как медленно опускаются на тёплую кожу снежные пчёлы. Над Берлином шёл снег.