Копоть

Клубы пыли поднимались в воздух при каждом шаге строя советских солдат. Ударяясь о землю, чёрные сапоги будто на неуловимое мгновение становились чище, но тут же покрывались новым слоем пыли. Потёртая, чуть выцветшая полевая форма тоже не могла похвастать чистотой, что неудивительно – по грунтовым дорогам шагали люди, воющие далеко не первый день. Походные колонны шли и шли нескончаемым потоком через чистые поля и густые тёмно-зелёные леса Советской Белоруссии. Танки и самоходные установки сопровождали их, то обгоняя, то, напротив, пропуская солдат вперёд. Гром мощных двигателей и скрип гусеничных траков не смолкал ни на минуту, и где-то вдалеке шумела артиллерийская канонада. Для многих эта земля была родной. Невозможно передать это чувство, когда после трёх тяжелейших лет, полных побед и поражений и особо омрачённых смертями боевых товарищей, из лап врага вырывается родной край. Впрочем, родным он был отнюдь не только для тех, кто здесь родился. Галдя, смеясь и напевая военные песни (фронт был уже далеко), солдаты шли на помощь наступающим войскам. Эти железные люди (хоть и такие простые) полнились радостью. Кому-то из них было суждено погибнуть, но никто об этом не думал. Все мечтали о том, что будет после победы. Кто-то просто хотел вернуть то спокойное довоенное время, кто-то считал, что как раньше уже не будет, но обязательно будет хорошо, в этом ни у кого не могло быть сомнений. Всем хотелось жить как никогда, но страх смерти в строю отсутствовал напрочь. В одной из многочисленных колонн, в первой шеренге шёл со своими товарищами младший сержант Климент Кривич. Путь его дивизии пролегал через его родную деревню, Дальву, и он не мог дождаться встречи с родными, с 1941 года жившими под немецкой оккупацией. – Эх, братцы... А я скоро сына впервые увижу, представляете? Сослуживцы радостно загудели. – Да-а, мы ж сейчас напрямик к Дальве моей идём. Мамка с отцом не поверят, как меня увидят, Фроська разрыдается... Сынку 3 года уже цельных, а я не видал его ни разу. Как звать даже не знаю. Когда на фронт уходил, Фроська ж беременная была как раз. – Тяжко им пришлось, наверное... – послышалось сзади. – Ну ты! Не думай об этом! Я верю, что всё хорошо. Когда уходил, отцу наказывал во всём немца слушаться, не перечить, давать что требуют. Но кусок всегда в закромах оставлять, а ну как много требовать станут... Батька у меня мужик разумный, уверен, что семью сберёг. Дождутся меня наконец... Тут его перебил командир взвода, сержант с говорящей фамилией Свободников. Он громко откашлялся, а затем затянул куплет песни, который вскоре подхватила вся колонна:

Эх, дороги...

Пыль да туман,

Холода, тревоги

Да степной бурьян.

Край сосновый.

Солнце встаёт.

У крыльца родного

Мать сыночка ждёт.

Все по-доброму посмеялись, и Клим продолжил: – Эх, вот бросить бы всё, да дома остаться! Да ты не гляди, не гляди на меня так, разумею, что не могу! – Вот то-то же. Ты, Клим, смотри, языком-то не чеши почём зря... – сказал Свободников, прищурившись. – Ха-ха, да ты захлопнись, Лёшка! – ответил Кривич, осклабившись. – Нешто я не понимаю. Я энтих гнид фашистских теперь гнать до самого ихнего Берлина буду и не успокоюсь, покуда о пощаде не замолят! – Вот это верно ты, Клим, говоришь, и все мы тут такие же, верно, ребята? – Да-а-а! – отозвался хором строй. – Как с войны вернусь, в Минск с семьёй поеду, – продолжал Кривич. – Может, даже и переехать удастся... И прогуляюсь наконец по Советской улице. Центральная! Красивая-я-я... Как же давно мечтал! Да ещё с сыном за руку... И в кинотеатр сходим... Несколько минут он шёл молча, смотря под ноги и улыбаясь. Сослуживцы рядом галдели и смеялись. Клим, желая посмаковать радость, поделиться ею с товарищами, снова заговорил: – Эх, сколько ж всего мы пережили... Помню, как... – Как мы к Москве жались в сорок первом, помнишь? – раздался вдруг голос из шеренги позади. Улыбка сошла с лица Кривича. Он, не замедляя шага, повернул голову через правое плечо и встретился взглядом с Егором Паршутиным, с которым вместе служил с начала войны. – Ты чего это, Паршутин, сказать хочешь? Напоминаешь, как мы деревни жгли, чтоб немцам не достались? – Нет, ты чего, Клим... Я лишь о том, что тогда тяжелее всего было, а теперь мы вона где! Да и немцам сейчас всё тяжелее, а всё равно нам расслабляться нельзя. Мало ли чего, когда они к Берлину своему прижмутся... – Ты гляди, чего несёт, а! Ты, Паршутин, немчуру-то с нами не ровняй, – снова оживился командир взвода. – Да... Братцы, да я же так, ум охладить! Гоним мы фрицев на запад так, что аж пятки сверкают, да только война-то не кончается ещё! – Ты за умы наши не переживай, Паршутин, не первый год ужо воюем. И дух боевой всё выше и выше! – вновь заговорил Кривич. Кто-то из строя его поддержал, затем на несколько минут все затихли, лишь изредка перекидываясь парой слов. Молчание вновь прервал Паршутин: – И всё-таки им стоило пятками сверкать ещё тогда, от Москвы. Тогда уже всё понятно стало. Если до тех пор я ещё сомневался, то уж тогда понял, что не сломить им нас. – Тогда понял? – Ну... – ухмыльнулся Паршутин. – А я никогда не сомневался, – тихо проговорил Кривич, потому что говорил он это не затем, чтобы получить одобрение. Паршутин хотел что-то ответить, но вдруг сзади послышалось: – Пропустите... Ну же, ребята... Голос становился всё ближе, пока наконец перед глазами не появился молодой солдат. Правой рукой он, как и остальные, поддерживал винтовку, а в левой держал небольшой тканевый свёрток. Переводя дух, он на ходу отдал честь и обратился к Свободникову: – Товарищ сержант, рядовой Волобуев. Разрешите встать в строй? – Вольно. Ты чего отстал, Семён? – Ой, да я в Соснушках задержался. Ну, это деревня, что мы давиче проходили, помните? Моя деревня. К родителям забегал. Они мне вон! – весело вскрикнул он и приподнял свёрток. – Рыбку копчёную передали! Отец сам ловил и коптил. От фрицев всё берёг, да меня дождался! Тут, конечно, немного, но сколько смогу – угощу! Сержант хихикнул и потёр рукой уголки губ. – Ну ладно, становись. – Есть! А ну-ка, мужики, потеснись! И Волобуев встал в строй справа от Кривича. Клим порадовался за него, как за себя, затем бросил мимолётный взгляд на Паршутина и вновь зашагал, смотря вперёд. Все поприветствовали Волобуева и вновь загалдели. Вдалеке показался лесок, сменявший очередное поле. Клим знал этот лес с детства. За ним была Дальва – его родная деревня. Последние метры до дома он доходил молча, в предвкушении. На краю дороги стояли и чуть дымились подбитые Ханомаги, Т4 и Пантеры. В кузовах бронетранспортёров, на броне танков и возле них лежали мёртвые немецкие солдаты. Советская авиация тут недавно разбомбила колонну отступавшей немецкой техники. Выходя из леса, Клим заметил чёрный силуэт какой-то постройки. – Ты смотри... Дом Демидо́вича сгорел... – прошептал он и насторожился. Солдаты подходили к деревне всё ближе, и вот – второй сгоревший дом, третий, четвёртый, пятый... Вся деревня. Обугленные деревяшки. Выжженная земля. Копоть на прилегающих деревьях. Ни одного живого жителя. У Клима запищало в ушах, все звуки приглушились, ноги всё замедлялись. Он слышал только своё дыхание. Шедшие в задних шеренгах солдаты толкали его в спину, продолжая идти дальше, пока наконец Клим окончательно не выпал из строя. Командир взвода Свободников это заметил и подбежал к нему: – Клим! Клим! – эхом звучал его голос. А в ушах всё шумело, голова кружилась. Кривич посмотрел на то, что осталось от его дома. Затем перевёл взгляд на кучу солдат, толпящуюся у сгоревшего дома Василия Кухаранка. Он зашагал в их сторону. Свободников последовал за ним. Пробравшись через толпу, Клим наконец вышел к тлеющей груде древесины. Это было жуткое зрелище: среди прогоревших досок тут и там виднелись обугленные человеческие кости. Клим смотрел из стороны в сторону и весь трясся. Повсюду он видел чёрные от копоти черепа. Казалось, их было несчётное множество. Уж точно больше сотни... Кривич посмотрел под ноги и заметил, что едва не наступил на один из черепов. Маленький. Детский... Лежавший прямо около бывшего входа в дом. Тотчас же Кривич отпрянул, чуть не упав на стоявших позади товарищей. Руки у него были пустые, он даже не заметил, как и где оставил свою винтовку. И он побежал. Побежал к дому своего детства. Вернее, к тому, что было его домом. Дом располагался на другой стороне улицы. Подбегая к нему, Клим обо что-то споткнулся и упал прямо на пепелище. Тотчас же он вскочил и даже не отряхнулся от копоти, запачкавшей всю его светло-зелёную форму. Стен и крыши у его дома, естественно, уже не было. Кривич мог видеть очертания комнат как на ладони. Свободников всё это время следовал за ним и пытался что-то сказать. Клим на мгновение остановился. В дальней комнате он заметил силуэт чего-то похожего на детскую колыбель. И Клим пошёл прямо по руинам своего дома. Подойдя к кроватке сына, он упал на колени. Свободников аккуратно прошёл за ним. Положив руку Климу на плечо, он сказал то, что тот наконец расслышал: – Клим, пойдём... Наши Минск взяли...