Необратимость

Веня выбирается из своей мрачной клетушки на лестницу, прямо к соседу — Саше-наркоману (ахуный мог быть мужик, но, видимо, не в этой жизни). Саша достиг возраста Христа — это все его достижения, но учитывая его образ жизни, увлечения и хобби — это уже немало (Саша — наркоман, Веня понятия не имеет, что долбит этот мудила, его больше волнует закон о нарушении покоя и тишины — Саша ебашит техно круглые сутки; просто это очень необычный человек, не каждому дано понять этт, у него просто отсутствует само понимания дня и ночи, зато в наличии уже четко сформировавшиеся представления о жизни, а потому свойственное данной категории людей желание урвать как можно больше там, где уже и брать нечего — естественно, туда же ещё подключается что-то в духе «береженного бог бережет» и тому подобное). кстати говоря, вот судя по характеристикам социального благополучия — Сашу на хуй слать нужно при встрече, но плевал Веня на общественные нормы (это нон-комформизм, если что да, без каких-либо притязаний к самолюбию, хотя куда уж там без него, нужно немало смелости, чтобы признать, что в тебе нет ничего необычного, что ты точно такой же как все, и тебе не чужды простые человеческие радости, другими словами, в ординарности нет ничего плохого, а в двадцать первом веке, когда каждому хочется оказаться каким-то особенным — уж тем более, это едва ли не единственное, что осталось нищим и обездоленным). — о, Веня, бля, — Саша, ещё кстати, так всегда глаза таращит когда разговаривать с кем-то начинает, что вспоминаешь сразу про социальную дистанцию. — здорово, ну чё ты — жив что ли? — они вместе спускаются к лифту, Саша прыгает рядом, кажется, что он действительно живёт в каком-то другом мире, он всегда где-то далеко. у этого человека к тридцати трем годам ни одного седого волоса нет, у него, в принципе, волос на голове уже не осталось, зато столько сил и энергии, что начинаешь завидовать. фан факт — уныние не переносит радости. вот Саша счастлив, хоть и на социальном дне, ему хорошо, причем хорошо настолько, что уже становится плохо другим. — да заебись… эта клава, бля, как её… — а я думал, что её-то ты точно запомнишь надолго, — здесь речь об одной пенсионерке, на одном этаже живёт с ними, какая-то вся важная, заслуженная-перезаслуженная, работает где-то то ли в консерватории, то ли ещё где — без разницы, на самом деле, суть ясна, муж — главный инженер; интиллегенты из Ленинграда и похуй, что живут они все даже не в Санкт-Петербурге, а в Питере. — бля, ёпта, ее, вообще, не забыть… (Саша чёт смеётся, у него смех, к слову, это отдельная тема — если современный мегаполис — это каменные джунгли, то Сашу растили собаки динго; когда смотришь ему в глаза, то кажется, что у него из зрачков кто-то выглядывает, знаете, как будто вот это все его тело — иссушенное, пожеванное изнутри что ли, — это оболочка, вроде какого-то вместилища для некого существа, и в выражении лица у Саши считывается что-то такое чужое, инородное) ну короче, нормально все сейчас, с майором там, ну, побеседовали культурно, короче, да… нормально всё… заебала, клава, я реально просто… они вместе заходят в лифт (всё это время, пока они вместе стоят в кабине лифта, Саша красочно описывает свои приключения с участковым; ебал Веня это всё, вообще, похуй ему на эти разборки, одним вечно что-то не нравится, у других мозги откисают уже, шифер едет). мб Саша и неплохой человек, просто в генетической гонке не сразу понял, где педаль газа, ну вот и проебался — он же не виноват, что его в детстве головой об батарею хуярили (Веня много таких знает просто, таких, как Саша, и ему больше их жалко как-то, ну типа — они же тоже люди, в некоторых случаях просто ты проживаешь свою жизнь всчет прошлых или будущих; у бога на всё свои пять копеек найдутся; да и жалость эта — больше пассивная, ну посочувствовал, поплакали вместе, а на следующий день мимо пройдешь, нет смысла что-то делать для таких людей). Саша бредет к почтовым ящикам в темень подъезда, продолжая чет бубнить себе под нос — он уже забыл о чем там говорил с Веней, как, вообще, из своей конуры с обдолбанными утырками вылез, что он, в принципе, не один, кто он сам по себе — у него просто свой особенный взгляд на вещи, он живёт в другом мире (не каждому дано понять, что это за такое волшебное место). ну или тому, что живёт внутри него, то, что делит с ним тело, с кем он делит свою жизнь на двоих — это без разницы. от Саши всегда какой-то неприятный осадок остаётся. вроде он ничего плохо не сказал, всё, что с ним происходит — вполне закономерно, Веня всё прекрасно понимает, но как-то так мерзко, хочется не то, что руки вымыть, а как-то мозг прополоскать, чтобы ничего этого в памяти не осталось (у Санька внутри чернота, это не пропасть и не скорая смерть, это само небытие). Веня выходит из падоса под назойливую мелодию домофона, не сразу понимая куда он, вообще, попал. пару минут стоит, смотрит на то, что происходит вокруг, ждёт пока прогрузятся локации, текстуры, а то логает. зимой и осенью особенно чувствуется то с какой силой природа отторгает всё человеческое, и как всё человеческое пытается в эту природу вгрызться, как паразит, причем, паразиты же разные бывают, вот человеку, скорее всего, вообще, необязательно, чтобы всё вокруг него было в порядке. современному обществу нужны одни удовольствия, хотя, вроде бы так всегда и было. зимой и осенью, возможно, из-за каких ещё неисследованных наукой процессов, плоскости искажаются, само пространство начинает видоизменяться, все стяжки ослабевают, в провалы проникает какая-то густая, липкая темень, этой теменью становятся аморалы после смерти, люди, которых сожрали изнутри, вот типа Санька, они ведь тоже существуют сами по себе в каком-то смысле, но и без того, что селится в их размягченном сознании, выгрызая все хорошее, тоже уже не могут. Веня достает пачку сигарет, закуривает, идёт мимо мерзких, сырых деревьев. во время осени листья кроны на ветках у них висят как сохнущие половые тряпки, наполненные грязью и вонью. в образовавшихся дырах на покрытии асфальта скапливается вода и получаются лужи (вот это да). скоро должен выпасть первый снег, будет слякотно, скользко — слизко (кстати, а вы замечали что всё, что делается впервые какое-то хуевое? первый раз — значит, тихий пиздец, что хотел сказать автор, о чем речь), всё липнет к подошве, лежит и медленно тлеет под ногами, а потом разносится по квартирам. а ближе к новому году ещё и покроется наледью, тогда, вообще, можно будет из дома не выходить, а Веня даже при самом хуевом раскладе особо много не потеряет — хорошо, когда терять уже ничего не осталось. на площадке сидят какие-то понурые, унылые дети (в них мало чего от детей и осталось уже по факту — пару лет и будет всё тоже самое, что и у взрослых), которых родители выгнали погулять на улицу — их Вене тоже жалко (Вене, вообще, всех жалко, только его никто не жалеет). сразу, после того, как Веня их замечает, дети чёт не к добру начинают обращать на него внимание — это дело Веня совсем не любит, к слову. взаимность — это хорошо, но не в таком формате. — дядь, сигарета не найдется? к нему подбегает пацан — на вид лет двенадцать, в какой-то непонятной одежде, тощий; щурит глаза, как-то постоянно дёргается, то ли с ноги на ногу переминается, то ли ещё что (ну, кстати, первое вполне возможно). — тебе сколько лет? — Веня делает ещё одну затяжку. — мама ругаться будет, иди, на (Веня достает полтинник из кармана куртки), сухариков купи в ларьке. — а может… — не, давай. Вене не хочется ни с кем разговаривать. ему всё понятно, скучно, когда знаешь, что будет с самого начала. он сворачивает за угол дома, идёт к остановке, чтобы доехать до метро. он никуда не торопиться, на самом деле, ему некуда спешить, он просто движется по инерции. это не какой-то маршрут, где есть точное начало и конец, это не отрезок, рассуждая подобными категориями — скорее луч. просто если идти — куда-то да придёшь. неизвестно, где он окажется в итоге (в этом есть нечто волнительное) ему нравится это, это напоминает о ней, он забывает о том, что ещё живой. сейчас где-то около четырех. он вполне мог бы сейчас сидеть где-нибудь в унике, учиться рисовать (как же он любит это дело, о да — живопись это однозначно его тема), затирать за искусство, травить какие-то охуительные истории из жизни, которые как бы жил и видел, но лучше сказать будет, что ему так рассказывали — он же какое-то время успел поучиться в академии, а потом числанулся (это произошло вроде год назад), потому что — правильно, ему похуй было как бы. нет, ну понятное дело, что не так всё, на самом деле, обстояло, просто сейчас уже как-то без разницы что ли. он бы никогда не стал известен, он бы не добился успеха в этом направлении, просто потому что он слишком обычный (?) и это нормально. непринятие себя — тяжкий грех. от сумерек тянет чуть ли не смрадом, сумерки — это некая переходная форма между днём и ночью, это нечто серое, это как медленно умирать, чувствовать необратимость, неизбежность, и понимать, что с одной стороны — ещё есть время, но с другой — это времени не так много, чтобы жить вполне беспечной жизнью, совершенно беззаботной, но и не так мало, чтобы пуститься во все тяжкие. Веня идёт в сторону елизарова (господи, боже, как же он ненавидит это место). в прошлой жизни, где-то там для него всё и закончилось, хотя, если покопаться в памяти, может и не так давно это всё было, скорее всего, он что-то путает — в любом случае, это всё про что-то, что уже закончилось и к чему невозможно вернуться — опять, получается, если не все, то уж многое точно сводится к необратимости. Веня тогда пытался понять в чем всё дело (сейчас уже, кстати, не пытается — это к разговору о достижениях). в целом, можно сказать, что в то время, он был вполне доволен жизнью, хотя спроси его тогда о чем-то подобном и сходу бы услышал, что ничего подобного в помине нет, не бывает так, чтобы всё тихо, спокойно и хорошо — это ведь и не жизнь, когда у тебя везде какие-то полумеры, ни хорошо, ни плохо, а просто как-то. это всё лирика, кстати. похуй уже сейчас, что было и что будет, люди мало чем отличаются от крыс в этом плане — выживают даже при нулевых условиях, довольствуясь одной лишь надеждой. он тогда жил на втором этаже в крохотной квартирке с балконом, через сто метров от водоканала. весной и летом там всё покрывалось зеленью, цвели цветы возле подъездов, трагедия листьев, осенью там тоже чувствовалось что-то коматозное, увядающее, давящее. с мая по сентябрь в квартире обыкновенно стояла какая-то особая удушливая влажность, пекло щедрое, доброе солнце, вечер приносил прохладу. люди становились как-то приятнее, меньше заебанности в лицах, больше какой-то расслабленности, лёгкости, почти что радости. на набережную выходили рыбаки. к вечеру на лавочках собирались представители местной флоры и фауны: подростки и алкаши с одинаковыми интересами по жизни, собственно говоря, но это не особо важно. Веня тогда ещё учился в университете. сложно сейчас сказать с чего он вдруг решил пойти получать высшее образование (при чем в области гуманитарных наук, то есть никакой особой пользы ни ему, ни обществу это бы не принесло бы), поступил в СПбГУ даже, видимо, действительно собираясь стать историком. изучал философию (вспоминал до изнеможения нудные разговоры с Соловьевым ещё, когда он готовился к защите диссертации в самый разгар холеры; тогда все их мысли были об одном и том же; всё про какую-то невыносимую лёгкость бытия), читал Библию вместе с какими-то древними изданиями книг, посвященных исследованию самой сущности человеческой природы, занимался оккультизмом; в какой-то момент всерьез даже увлекся буддизмом и начал откладывать деньги на поездку куда-нибудь, где обитают люди просветлённые, способные понять его (ну да, куда уж там обычным смертным, хотя, в общем-то, хотеть быть понятым — это нормально, этого все хотят). в той жизни Веня мог быть вполне счастлив, просто он всё проебал, поэтому теперь довольствуется тем, что есть (а у него ничего не осталось). по соседству с ним снимал квартиру один еврей — Иосиф Коган, ему было уже где-то в районе двадцати семи, но выглядел он так, как будто еле-еле окончил девятый класс, рыжий, тощий, с постоянным кашлем и хрипотцой, ещё и брезгливый до жути (хотя казалось — с чего бы: он, там чёт говорил, что сам откуда-то с Урала, рассказывал, про суровые зимы, холод и отрешённость вперемешку с пылью в глазах). возможно, в силу своего одиночества, причем абсолютно сознательного, в нем присутствовала и очень сильно чувствовалась эта внутренняя свобода; кстати говоря, женщины его любили с какой-то особой прытью, чуть ли не до ломоты в костях (Тася тоже какое-то время любила, наверное, на том и сошлись). бог знает, чем занимался Иосиф, он вел какой-то полуночный образ жизни, слонялся по городу, перебивался каким-то подработками, водил постоянно к себе кучу людей, и судя по всему, уже тогда много пил. изначально Веня в нем ничего особо примечательного не увидел — для того, чтобы цитировать Ницше много ума не надо. стабильно раз в месяц Иосиф просил у него в долг (к этой теме, между прочим, Веня всегда мысленно был готов, что обратно ему ничего не вернут), но, на удивление, деньги он всегда возвращал. всё бы так и закончилось, если бы одним вечером (в октябре вечер наступает раньше обычного — это такая чисто питерская приколюха), возвращаясь после пар, Веня не нашел Иосифа под подъездом в кровавых соплях, ему тогда сломали несколько ребер и выбили передний зуб (Веня хорошо запомнил, как Иосиф сидел у него в ванной и курил одна за одной, улыбаясь во весь рот, так, что больше похоже на оскал, и чёт ещё нудил про пыль и волосы по углам). Иосиф сказал тогда, что это — за дело — Веня не стал продолжать что-то спрашивать у него, ему, в принципе, как-то все это интересно не было. потом уже выяснилось, что, в общем-то, дело там такое — со своими нюансами. почти, как в анекдоте; Иосиф соблазнил какую-то барышню, а после растворился в тумане, как обычно бывает — и то ли она влюбилась, то ли просто по-женски обида взыграла, что её такую классную тян отвергли, короче, решила отомстить, и пошла плакаться своему папашке (а она там много чего рассказала: и что она беременна, и что он, такой негодяй, сначала горы золотые обещал, а потом как в воду канул — всё в этом духе, в общем); соль вся в том, что Иосиф об этом ничего не знал — так он потом Вене говорил, правда ли это — вопрос (думается, что знал, раз «за дело»), хотя уже без разницы, если честно, это было настолько давно, что сейчас основные действующие лица уже либо достигли пенсионного возраста, либо живут уже какой-то другой жизнью и все забыли. под конец этой истории, Иосиф сидел и пил вискарь на кухне у Вене (откуда они, кстати, взяли этот вискарь — тоже до сих пор загадка; денег у них обоих особо не водилось). Иосиф его с Тасей и познакомил, к слову. привёл ее в качестве своей девушки. по первому взгляду видно, что точно такая же как они, из той же категории, из одной с ними касты неприкасаемых — в какой-то убогой, покоцаной дублёнке, в одежде из секенд-хенда, бледная, выцветшая внешне, настолько истрепанная, помятая, что смотреть жалко; вечно хохочущая, жадная (слово жадность имеет что-то общее с жаждой). в ней считывалось нечто потаенное и злое, засевшее где-то глубоко внутри, это похоже на скорбь, на то, что ты сам в себе что-то хоронишь. Тася не рассказывала о своем прошлом, у нее не было прошлого, ей нравилось жить одним днём, ей нравилось быть нищей, в этом плане, она довольствовалась одной верой в бога. Тася, кстати, действительно была какой-то набожной немного, вплане, о боге она говорила: — мы с ним типа лучшие друзья, но из категории друзей, которые с тобой будут до конца что ли… понимаешь? — а ты таких встречала? — спрашивает Иосиф, скручивая самокрутку. — ну, ты ты сам кого угодно продашь, только назови цену — усмехается Тася, пихая его. — это правда, — утвердительно отвечает Коган, прикуривая (он всегда делал вид, что не замечает ее, ему нравилось как она реагирует), — ну так, а сам вопрос — не я такой, мир такой. — ой да ну прям, — Тася засмеялась, — ты миром людей называешь, это уже неправильно, да и что люди — разве это ты сам виноват в том, что ты уебок? тебя же что-то сделало уёбком — какие-то события, те же самые люди… — ага. хуи на блюде, — хмыкает Иосиф, — разьеб. — вот и получается, ты не виноват в том, что ты уебок… — в третий раз уже назвала, — обращается Иосиф к Вене, кивая в сторону Таси, — и ведь не просто так… — а ты меня перебираешь постоянно, — улыбается Тася, — …но лишь на тебе лежит ответственность за то, каким ты будешь в итоге. — перед тем, как сдохнуть, вот и славно, — подытоживает Веня, — ладно, давайте, короче, я пойду. — да-да, мне тоже уже пора, — резко засобиралась Тася, двинув в коридор. — ты же говорила, что останешься сегодня, — напомнил ей Иосиф, вставая с дивана. — планы изменились, — улыбнулась Тася, застенчивая сапоги, — хочу сегодня побыть дома, одна… — ну понятно, удачи. — а ты всё равно мне не рад, — сказала Тася, поцеловав его на прощание. Иосиф ничего ей на это не ответил тогда, молча закрыв за ними дверь. Тася сама прекрасно понимала, что это не так (на самом деле, ему хотелось, чтобы она осталась, ему хотелось самому остаться рядом с ней, просто он никогда бы не стал говорить о чем-то подобном и на то имелись свои причины; больше всего на свете, Иосиф любил свободу, а Тася лишала его покоя, Тася не давала ему нормально жить, с ее появлением всё очень сильно изменилось, и ему было хорошо с ней; ему нравилось, что она зависит от него; но он слишком сильно боялся стать несвободным). Веня останавливается на Володарском мосту, глядя на прогулочные катера, пришвартованные рядом со спусками к воде. дует мерзкий, промозглый ветер, тянущий за собой густые, темные облака, наполненные влагой, тяжёлые. стройной линией горят фонари вдоль набережной. мимо проходит курьер яндекс-доставки (ещё в такой жёлтой курточке — у Вени волей-неволей эти унылые ребята с лицами от усталости уже перекошенными, каждый день, после учебы наматывающие километраж по городу, вызывают сочувствие). Веня опять закуривает. двигает дальше, спускается по ступенькам с въезду. перебегает дорогу в неположенном месте, прыгает прямо под колеса (вот мудила — скажет любой автомобилист), вызывает у окружающих просто какое-то неимоверное желание перекреститься — как раз рядом Александра Невская лавра. всё нормально, так и должно быть. когда кажется — креститься сам бог велел (на самом деле, это всё такой метод самобичевания — к слову, Веня считает себя чуть ли не первооткрывателем в этой теме; ещё тысячу лет назад, когда у людей просто не оставалось сил на то, чтобы хоть как-то сетовать на своё существование, в сердцах проклиная свой хлеб насущный и тихо рыдая, затыкая руками рот — да и, вообще, в те времена это грешно было, Веня мнил себя чуть ли не великомучеником, единственное отличие заключалось в том, что страдал Веня всегда исключительно из-за собственных неуёмных страстей, от него никому не было особой пользы, мб он что-то вроде паразита в социальном плане, но как же ему спокойно, когда всё плохо). Веня идёт куда вглубь, мимо попрошаек, инвалидов и пенсионерок — он где-то читал, что просить милостыни у каждого встречного-поперечного — это не тоже самое, что у одного человека. он лично не видит особой разницы. деревья вывернутыми кистями, изломанными ветвями тянутся то ли к нему, то ли куда-то к богу, хотя с чего это, вообще, взялось, что если есть ад — то обязательно это где-то глубоко под землёй, причем чистилище — это нечто вроде торгового комплекса, везде все распизнуто, занято, на каждого грешника по котлу, а в раю играют на арфе, пьют сухое вино и едят виноград, пребывая в каком-то неимоверном блаженстве. ад — это про людей — так ему говорил один еврей, пока они оба находились в камере, они много о чем тогда говорили, у них просто внезапно обнаружилась масса свободного времени. Веня помнил, что в этом человеке его удивило, что, вообще, заставило его запомнить этого человека — он был практически такой же, как и он сам, только вот для Вени умереть, это как здрасьте и с добрым утром (у него ведь неизбежно всё повториться и начнется сначала — жизнь — бесконечна), а этот человек ничего не запомнит из того, что с ним произошло. забвение поглотит его целиком, чтобы прожевать и выплюнуть кости. ужас второй мировой войны накладывает свой отпечаток на мировосприятие. ему это придало сил, а других наоборот сломало. в тот раз, они познакомились ещё до войны и влюбились друг в друга чуть ли не с первого взгляда; всё закончилось, когда Тася умерла от чахотки в сорок девятом. Веня тогда так и не женился второй раз, сложно сказать уже, на каком именно моменте закончилась его жизнь, если не вместе с ней в тот год. вот и получается, что ни один, ни без неё — он жить не может. Тася — это, вообще, что-то из области фантастики, самое страшное, что с ним случалось когда-либо. и вроде бы надо бы как-то просто закончить всю эту историю с ней, разорвать всё раз и навсегда, чтобы наконец-то обрести покой в объятиях вечности. надо бы — ключевое слово, Веня старается держать это у себя в памяти, мысленно готовясь к следующей встрече, к своей новой жизни, но, видимо, он так и не накопил достаточно сил, чтобы довести начатое до конца и перестать искать в ней свою гибель. всё человеческое невольно стремиться к разрушению. за тысячу лет Веня набрался не мало опыта, нашел ответы на многие вопросы для себя лично, но так и не смог освободиться от нее. когда Иосиф закрыл за ними дверь, а Тася вместо того, чтобы просто уйти, бросилась ему на шею, затрепетав почти на каком-то птичьем языке, плача и прося его непонятно о чем, он сдался окончательно.