Главная слабость

Лука не любит зиму. Потому что зима — это болезнь и смерть на каждом шагу. Вот и сейчас, когда у него в руках задыхается от кашля маленькая девочка — совсем кроха, двух лет от роду — у него стынет кровь в жилах и сердце сжимается от страха. Он слышит хрипы под тоненькими ребрами и чувствует жар от детской кожи. И хотя алхимик знает почти наверняка, что она поправится — в доме тепло, мать искренне встревожена, а у няни и вовсе глаза на мокром месте — он все равно боится за это дитя. Он боится за всех, и в груди каждый раз становится больно и тесно, как в первый. Все учителя, которые когда-либо у него были, пытались выбить из него это «излишнее сострадание», как они это называли. Будешь переживать за каждого — долго не протянешь, говорили они; учись отпускать, говорили они; будь честен, делай все, что в твоих силах, а прочее оставь на волю случая и самого пациента, говорили они. Это были правильные слова умудренных опытом людей, но они так и не уложились у Луки в сознание даже спустя годы собственной практики. И он смирился. Пусть болит и дрожит эта глупая, слишком чувствительная душа — пока он боится за каждого, он будет выкладываться целиком для старого и малого. Для каждого, кому нужна его помощь. Но Лука боится и за себя. Здоровье у него далеко от идеального; ночь в болоте и долгая болезнь после побега из монастыря ослабили его легкие — как сказал учитель, навсегда. Будучи юнцом, он часто болел и каждый раз боялся умереть — ведь он слишком хорошо знал, как хрупко человеческое тело. Болезни отступили, когда Лука начал закаливать себя ежедневными ведрами холодной воды. Но и это не панацея — его собственное дело подставляет его под удар. Лука осторожен: он закрывает нос и рот, заходя к лихорадящим больным, тщательно отмывает руки после каждого приема и долго дышит чистым, холодным воздухом, едва оказавшись снаружи. Но иногда отработанный порядок дает сбой. Девочка боится высокого человека в маске, и Лука не может осмотреть ее язык или послушать дыхание. Ему приходится открыть лицо, чтобы заслужить доверие малышки, пусть и рискуя собственным здоровьем. И вот уже к вечеру Лука сам чувствует себя странно. Просто усталость, говорит он себе; он плохо спит в последние дни, продолжая изучать Макулу. И хотя прошло уже несколько недель после страшной ночи в лесной хижине, разум Луки все еще не нашел покоя. Ночные бдения плохо сочетаются с многими часами дневной работы — в городке болеют многие, особенно дети, и Лука порой возвращается домой далеко за полночь. Если бы не Амиция, которая каждое утро подкладывает ему в чемоданчик узелок с едой, Лука бы не выдержал такого темпа и давно бы заболел сам. Он и не выдержал. К полуночи в фургоне становится слишком холодно, и Лука перебирается в свою комнату, обустроив рабочее место на полу. Обложившись книгами, записями и свечами, разгоняющими липкий зимний мрак, он снова пытается найти ответы на вопросы, которые до него никто не задавал. Но голова его с каждой минутой становится тяжелее, в носу начинает противно свербить; в какой-то момент в горле запершило и он закашлялся — неожиданно сильно, болезненно. Да уж, думает Лука, чему быть, того не миновать. Он сгребает книги и бумаги в неаккуратную кучу в углу и медленно встает на ноги. Голова болит и пульсирует, и Лука чувствует неизбежное приближение лихорадки — по спине волнами бегут мурашки, и он содрогается всем телом. Ему нужно теплое питье и сон; завтра его ждут пациенты, и он не может позволить себе слабость быть больным. Лука надеется незамеченным проскользнуть на кухню, добыть себе горячей воды для травяного отвара и вновь вернуться к себе, но план его проваливается. У очага он находит Амицию; в ночной рубашке, толстой теплой шали на плечах, с растрепанной косой на худом плече, она что-то шьет при свете свечи. Сердце Луки замирает от этого вида — он все никак не может привыкнуть к такой Амиции: домашней, нежной, беззащитной. Она узнает шаги и тихо окликивает его, не отрываясь от шитья: «Доброй ночи, Лука.» «Доброй ночи, Амиция», отвечает он так же тихо. Он ставит над огнем котелок с водой, подкидывает в очаг больше дров и присаживается на табурет напротив Амиции. Колеблющийся свет свечи выхватывает из темноты высокий лоб, прямой росчерк благородных бровей, пушистую тень подрагивающих ресниц, точеные скулы и плавный изгиб шеи. Ее руки и пальцы мелькают в уютном полумраке, штопая рубаху ловкими движениями. Каждая линия, каждый жест — словно мелодия, и Лука бездумно позволяет взгляду путешествовать по безупречным чертам ее лица. «Кажется, у меня что-то на лице, раз ты смотришь так пристально», говорит Амиция с мягким смешком в голосе. Смущенный, Лука заторможенно отводит взгляд. «Извини». Он видит краем глаза, что Амиция отвлеклась от своей работы и теперь изучает его. «Ты в порядке? Ты какой-то бледный.» Натянув улыбку, он кивает. «Просто немного устал.» И тут же заходится в предательском кашле. «Ты заболел?» Ласковый голос Амиции звучит вопросительно, но, конечно, она знает ответ. Подавив жестокий приступ, Лука лишь пожимает плечами. Он не любит быть обузой. Будучи совершенно бессильным справиться с жизненными обстоятельствами, не имея никакого выбора, Луке слишком часто приходилось полагаться на кого-то. На учителей, которые умирали у него на руках; на волю жестокого, несправедливого закона; наконец, на Амицию и ее семейство. Пока, наконец, он не остался один на целом свете. Лука быстро привык зализывать свои раны, прячась от посторонних глаз, но все эти годы сердце его неизбывно тосковало по временам, когда рядом было неравнодушное плечо. Лука больше не один, у него есть дом и семья, настоящие, вечные. Но от многолетней привычки скрывать свою неизбежную немощь от окружающих избавиться отнюдь не просто. Из мыслей его вырывает тонкая прохладная ладонь, коснувшаяся его лба. «Да у тебя жар.» Говорит Амиция нежно и кладет руку ему на щеку, мягким жестом заставляя его посмотреть в ореховые глаза. Лука невольно льнет к прикосновению; чувствовать эту живительную прохладу слишком приятно. «Тебе нужно прилечь.» «Не беспокойся, это всего лишь небольшая простуда», слабо протестует Лука. Но шитье уже отложено, и его уже приподнимают за локти, заставляя встать на ставшие нетвердыми ноги. «Держись за меня на всякий случай. Не хочу, чтобы ты упал на лестнице.» Амиция позволяет ему обхватить себя за локоть и ведет его обратно в спальню. Лука невольно морщится, вспоминая беспорядок, который он там оставил. Но Амиция, конечно, не обращает внимания — ведет его прямо к кровати, куда он, медленно перебирая отяжелевшими конечностями, забирается. Лежать приятно. Но почему ему так холодно? «Я приготовлю тебе отвар», говорит Амиция, поправляя одеяло. «Ты хочешь есть?» Лука только мотает головой и плотнее кутает плечи. «Хорошо. Я скоро.» Еще одно освежающее прикосновение к его горящему лбу, и Лука остается один. Комната, кажется, немного раскачивается, и Луке чудится, будто он лежит в каюте корабля. Судно резво бежит по волнам, и его немного подташнивает от качки. Лука был на корабле только один раз — по пути из Франции в Англию — и именно тогда он узнал, что страдает от морской болезни в худшей ее форме. «Да, дружок, моряком тебе не быть», с сочувствием сказал кто-то из матросов, наблюдая, как его в пятый раз за сутки выворачивает за борт. Лихорадка — не морская болезнь, но приятного все равно мало. Лука понимает: температура не дает ему согреться, и он мелко дрожит под одеждой и своим шерстяным одеялом. Он не может заставить себя сбросить лишние слои, но ему нужно остыть, нужно… «Лука.» Голос Амиции звучит совсем рядом, и Лука с трудом поднимает веки, чтобы взглянуть на нее. Она и правда здесь. Такая красивая. «Спасибо.» Улыбается она, и Лука краснеет до корней волос, поняв, что произнес это вслух. «Вот, выпей это.» Лука с трудом приподнимается в постели и залпом выпивает из глиняной кружки теплую жидкость. Он чувствует на языке календулу, ромашку, чабрец и приятную сладость меда. Вновь откидываясь на подушку, он с облечением думает, что тошнота скоро отступит. «Спасибо», бормочет Лука, жмурясь и вновь зарываясь в одеяла. Это не помогает; ему все еще ужасно холодно. Амиция все еще где-то рядом; он слышит, как она звенит какими-то склянками. «Мне нужно сбить тебе температуру», говорит она заботливо, почти шепотом, уговаривая. «Помоги мне немного.» Она действует безошибочно, так же как поступал бы он сам, будь у него на руках лихорадящий пациент; как всегда, само совершенство. Лука позволяет ей убрать с него одеяло; холодный воздух комнаты заставляет его задрожать еще сильнее. Он с трудом приподнимается и стаскивает с себя ботинки, небрежно отбрасывая их в сторону. Он пытается снять теплую тунику, но застревает в рукавах, и Амиция осторожно стягивает с него верхнюю одежду, оставляя его в одной рубахе. «Боже, ты уже насквозь мокрый», качает головой Амиция. «Я принесу другую рубашку.» «В сундуке», слабым голосом подсказывает Лука. Он смазанным взглядом наблюдает, как Амиция передвигается по комнате. «Мой ангел-хранитель», думает он растроганно. Она быстро возвращается и помогает ему снять промокшую от пота одежду. Лука почему-то до смерти смущается, оказавшись перед ней по пояс голым, но лицо Амиции нечитаемо, и только случайное прикосновение прохладных пальцев к животу посылает вдоль позвоночника очередную волну дрожи. Одев на него рубаху, она легким толчком заставляет его лечь. На лоб ему тут же ложится прохладная влажная ткань, и через мгновение в нос ударяет запах спирта. «Извини», Амиция звучит смущенно, и Лука через полуприкрытые веки различает горящие щеки и дрожащие ресницы. Она растирает его спиртом, начиная с шеи; Лука остро, слишком остро чувствует каждое касание, словно весь он — как оголенный нерв. «Гвоздика», произносит Амиция, аккуратно втирая прохладу в его кожу. Лука хмыкает вопросительно, и она продолжает. «Рисунок гвоздики в твоем сундуке — зачем он там?» Приятно холодные руки скользят по ключицам, несмело пробираясь под ворот рубашки. Лука пытается сосредоточиться, чтобы дать ответ, которые не смутит ее, но касания отвлекают, и он едва может думать. «Это… Это ты.» Не самый изящный, но честный ответ. «Напоминает о тебе.» Она, наконец, отнимает руки от его слишком чувствительной шеи, и Луке станоится чуть проще дышать. Живительный холод теперь ощущается на предплечьях и ладонях, затем — на ногах, и Лука старается не поджимать пальцы от охватившего его волнения. «Это мило», звучит теплый ответ, и Лука слышит очаровательную дрожь в ее голосе. И хотя голова его после манипуляций Амиции болит едва ли не сильнее, чем до этого, и его все еще бросает из жара в холод каждые несколько мгновений, но он чувствует, как раскаленное от лихорадки тело постепенно начинает остывать. «Спасибо», выдыхает он, опуская ставшие неподъемными веки. «Так легче.» «Теперь отдыхай.» Повязка у него на лбу пропадает, но скоро возвращается, вновь охлажденная. «Я побуду здесь.» «У тебя очень умелые руки», бормочет Лука, постепенно проваливаясь в сон. Он уже не уверен, произносит ли он это вслух или только думает. «И такие прохладные. Мне так это нравится, но сейчас особенно.» Он слышит рядом тихий смешок. «Ты слишком щедр на комплименты сегодня», тихонько отвечает Амиция. «Спи, пока не наговорил мне чего-то, за что будешь потом краснеть.» Она, как всегда, права. Лука слишком влюблен в нее, слишком много мыслей прячет от нее каждый день, любуясь ее нежным профилем, восхищаясь ее усердием и непоколебимостью, слыша ее редкий, драгоценный смех. Слишком много хочет себе позволить — и не позволяет, боясь выдать то, что могло разрушить ее доверие к нему. Как было бы проще любить ее меньше, находясь за тысячи лиг; но она все время так близко, а сердце Луки так и не стало сильнее. Он капитулировал перед Амицией каждый день, со свистом летел в бездну ее сияющих глаз, и ни на мгновение не задумывался о сопротивлении. «Останься еще на минутку», шепчет Лука. Он так хочет взять ее за руку, что ладонь его невольно сжимается вокруг пустоты. Но всего спустя мгновение тонкие пальцы переплетаются с его в уже знакомом жесте; таком личном, что дыхание перехватывает. Глаза его закрыты, но он видит перед собой ее лицо и представляет ее улыбку, от которой ее черты смягчаются до невыносимой нежности. Он засыпает с мыслью, что Амиция — его спасение, его погибель, лекарство и главная слабость. И Лука не променял бы эту слабость на величайшую силу на земле.