Как я встретил вашу маму

Когда Уэнсдей приходит уведомление на айфон, маленький короткий звук, отдающий теплом в сердце, она висит вниз головой над пропастью в окружении летучих мышей и привычного полумрака, привязанная за талию канатной веревкой к ноге одной из статуй цивилизации Майя, расположенной снаружи. В зубах — походный фонарик, в руках древняя карта, которую Аддамс аккуратно держит в специальных черных латексных перчатках. — Что там, дядя Фестер? — Уэнсдей чуть раскручивает веревку, опускаясь ниже, свободно балансируя в пустоте, пытаясь поймать нужный угол света от фонарика, чтобы прочитать символы, выжженные на карте. Ее голос эхом разносится по пещере, ускользая вниз, во тьму, из которой пробивается несколько белых лучей света: ее дядя в кои-то веки опережает ее в желании добраться до очередного древнего проклятого артефакта. Вещь, вцепившийся ей в плечо, многозначительно жестикулирует, тыча пальцем в карман ее походных черных штанов на манжетах. Оттуда же, точно по закону подлости, вновь вылетает веселая мелодия, оповещающая об очередном «спаме». — Нет, Вещь, я не собираюсь отвлекаться на сообщения во время работы, я что, похожа на человека, который только и живет ожиданием, когда про него вспомнят и соизволят отправить хоть пару жалких словесных изречений? Уэнсдей раздраженно поджимает губы, отчего фонарик уходит и вовсе в невыгодный для нее наклон, пропадая с ракурса карты. Дьявол. Нет, она вовсе не ждет от Торпа весточки. У этого пижона наверняка как всегда уйма дел. Например, раздавать автографы хорошеньким девушкам (Уэнсдей не уверена, что хоть кто-то из них выжил, будь она личным свидетелем того, как на ее мужа вешались бы какие-то смертные девушки-нормисы), давать интервью прессе с ослепительной улыбочкой или же изучать рецепт для блюда на ужин за просмотром кулинарного шоу. Или же учить их детей опять какой-нибудь доброй бесполезной ерунде. Или… Уэнсдей чувствует, как жар волной проходит по всему телу, несмотря на то, что в пещере царит студеный холод, а сырость пробирает до костей. Уэнсдей хмурится, зажмуриваясь, желая отогнать неслыханно наглое наваждение. Не срабатывает ни на процент: под закрытыми шторками век материализуется красивое лицо с точеными скулами, пухлыми, чувственными губами и длинными волосами, по привычке небрежно завязанными в низкий пучок. Ее личная персональная галлюцинация увлеченно росчерком кисточки в масляной краске рисует пейзаж за окном их маленького загородного домика в Англии. В проснувшихся воспоминаниях гремит оглушительно гром, молнии танцуют в небе завораживающий танец, а в стекла остервенело бьет холодный ливень. Торп крутит кисточку в изящных длинных пальцах, испачканных в краске, сидя боком от нее, отчего Уэнсдей видит его тонкий маячащий перед глазами профиль, как высеченный в скале образ бегуна первых олимпийских игр. Изящная грация, перекатывающиеся под тонкой кожей стальные мышцы, образ, выбравшийся из древней легенды и обретший плоть. — Уэнсдей, ты меня отвлекаешь, — Торп, эта наглая иллюзия, подаренная уставшим разумом после бессонных ночей, медленно поворачивает к ней голову с тонкой, саркастичной усмешкой, застывшей в уголке его рта маленькой ямочкой. — Неслыханная наглость с твоей стороны бросаться столь неаргументированными заявлениями, — Уэнсдей обороняется, на маленьком журнальном столике перед ней металлический поднос с разделанной рыбой, а в руках скальпель - сегодня ее очередь готовить ужин, а Уэнсдей не любит подходить к делу не подготовленной, даже если «это всего лишь рыбная запеканка, Уэнс, справишься?». — Думаешь? — Торп из воспоминаний ухмыляется нагловато, невинно приподнимая красиво очерченные брови, продолжая поигрывать пальцами с кисточкой. — Просто у меня чувство такое возникло, что ты смотришь на меня, как на свою добычу, Аддамс, так, точно вот-вот и набросишься. — Пф, ты слишком высокого мнения о себе! — Аддамс не умеет краснеть, к огромному своему счастью, потому что будь у нее эта способность, то краска бы проступила через ее фарфорово-белые щеки; а так Уэнсдей только опускает голову, отточенным и мягким движением метнув в Ксавьера - невозможного, обаятельного соблазнителя - острый окровавленный скальпель, что пролетает от него в миллиметре и срезает прядь волос, снова выбившуюся из-за уха. — Эй, а чем провинились мои волосы?! Уэнсдей запинается о мысленное: «ты слишком отвратительно сексуально поправляешь их за ухо, Торп», а в ответ сухо цедит, сверля его убийственным взглядом: — Тебе не идет быть неопрятным, Ксавьер. Дьявол. Сатана в балетной пачке. Зомби-единороги! Уэнсдей опять это делает: проваливается в воспоминания о совместных днях с мужем посреди миссии. Их женитьба и семейная жизнь, напоминает себе Уэнсдей, это всего лишь необходимый союз двух сильных личностей, которые вынуждены существовать в рамках социального общества. Не более. Уэнсдей не говорит ни разу ему эти отвратительно сладкие слова, застревающие в горле липким сахаром: «люблю», «скучаю», «мой мир без тебя невообразимо пуст». Уэнсдей не берет его фамилию, потому что слишком уважает свой род Аддамсов и считает, что спокойно проживет и без всяких обременительных привязанностей, даже если это и самообман, она будет за него цепляться, чтобы не уподобляться родителям, теряющим голову от страсти друг к другу. Уэнсдей Аддамс известная расхитительница древних гробниц, знаменитая писательница в жанре «ужасы» и независимая путешественница, которая… — Мы снова ее потеряли, Вещь, — Гнусавым хриплым голосом жалуется дядя Фестер, поднимающийся на самодельном механическом пауке с каким-то древним кувшином в руках, светящимся зловещими красными символами на языке древних ацтеков. — Я все же за то, чтобы открутить этому парню башку или отправить его на Луну, как раз я достраиваю ракету. Моему Френки нужна будет компания. Вещь при виде своего давнего недоброжелателя гневно ругается, жестикулируя пальцами, а затем возмущенно подпрыгивает, рьяно отвечая: «Только тронь хоть пальцем мужа моей грозовой тучки и я разделаю тебя по частям, Фестер!» А затем перебирается с паучьей ловкостью по телу ушедшей в свои мысли Уэнсдей, добирается до застежки в кармане ее штанов и выуживает маленький черный айфон, на котором вспыхивают все новые оповещения. — Уэнсдей, дядя Фестер достал для тебя проклятый сосуд вождя ацтеков Монтесумы. — заискивающе ворующим тоном, как с малым ребенком, тянет дядя Фестер, демонстрируя перед племянницей их общую находку, добытую в пещерном храме одного из древних городов Майя Чечен-Ица. — Ты рада, смерть очей моих? Вещь же без лишних слов, разве что фыркнув большим и указательным пальцем, демонстрирует перед застывшими, остекленевшими глазами Уэнсдей разблокированный светящийся экран айфона. Сначала прогружается фотография (интернет творит чудеса, умудряясь ловить хотя бы на одну палочку и на полуострове Юкатан в Центральной Америке, отделяющим Мексиканский залив от Карибского моря среди отсутствия цивилизации): Селфи улыбающегося от уха до уха Ксавьера в черной водолазке, обтягивающей его торс. Торп сидит на кухне в просторной съемной квартире с маленькой трехлетней светловолосой девочкой на руках. А на заднем плане на столе стоит гордый мальчишка лет пяти со зловещим блеском в глазах, одетый в полосатую черно-белую футболку и черные шортики. В руках мальчик держит невообразимое черное нечто, а со стен и потолка стекают куски раскрашенного теста. И внизу приписка: «Полюбуйся, Уэнс, наш Эдгар создал своего первого монстра. Сразу видно, что любовь к чудовищам и талант к готовке это у него от тебя;)» Взгляд Уэнсдей медленно оттаивает, стеклянная скорлупка разбивается, зрачки наполняются жизнью и чуть расширяются, а губы едва не трогает горделивая улыбка. Которую Уэнсдей тут же прячет, подчеркнуто откашливаясь. Затем скручивает карту, кивает растерянному дяде Фестеру и прячет ее за пазуху своей курточки. Фонарик же теперь подсвечивает айфон, а пальцы быстро печатают сообщение, плохо попадая по сенсорным клавишам из-за тонких перчаток. «Опять ты с детьми занимаешься бесполезными вещами, Торп. У Эдгара должен был быть урок выживания в экстремальных условиях, я и преподавателя ему нашла. А у Аннабель изучение алфавита на итальянском» Уэнсдей буквально ликует внутренне — надо же, Торп, это сочетание ехидства и тепла в одном комплекте — все-таки написал ей. Еще и фотографию прислал, потратив свое личное время. Пока Уэнсдей, дав одобрение своим компаньонам, забирается по канату обратно, айфон снова издает протяжный, дразнящий веселый звук. И снова, мечтая подвергнуть себя иглоукалыванию и страшным пыткам, Аддамс замирает, достает этот ужасно раздражающий гаджет и читает новое: «Как скажешь, мамочка.» Удивительно, но этот обиженно-саркастичный его фирменный тон Уэнсдей различает даже в нескольких наборах слов. Точно его — Уэнсдей, заканчивай быть такой серьезной — сочится из каждой буквы. И она почти видит эти его невозможные зеленые глаза, чуть устало-прищуренные. А затем, во время того, как Аддамс исследует значение символов на сосуде в заброшенном древнем городе под палящим солнцем с комментариями Вещи и дяди Фестера, ей приходит и вовсе провокационно-возмутительное: «А знаешь что, Аддамс? Я решил, что у нас с детьми будут выходные без всяких занятий. Мы будем гулять, кидаться едой, смотреть глупые мультики и петь караоке. О, не утруждай себя в протестах, тебя с нами здесь нет. Можешь мне ничего не объяснять, я и так уже понял, что ты забыла про мою выставку в Нью-Йорке.» Ох. Кажется, сердце Уэнсдей хрупкий древний сосуд, из которого вырывается остаток жизни. Кажется, оно крошится на мелкие осколки. Уэнсдей замирает, обезоруженная его словами. Выставка, точно. Аддамс со своей идеальной памятью умудряется забыть такую мелочь в масштабах ее академических знаний. Но с другой стороны, их брак — вынужденная фикция. Дети — закономерное последствие семейной жизни. Аддамс всегда есть и останется странной одиночкой, верной лишь своим интересам. Ведь так? — Дядя Фестер, где твой дельтаплан? Я только что вспомнила, что дома забыла покормить свою воскрешенную кошку. Боюсь, если я этого не сделаю, то у нас в доме больше не останется соседей. — Тучка моя, насколько мне известно, у тебя нет кош… — Дядя Фестер не успевает договорить, Вещь затыкает его рот, накрывая его ладонью, вступая в борьбу за счастье дорогой Уэнсдей. — Что ж, оставляю вас разбираться с проклятым сосудом. Крайне надеюсь, что у вас будет достаточно компетентности на то, чтобы не превратить наше задание в кадры фильма «Восстание мертвецов 2»? Уэнсдей прячет в карман штанов айфон — тринадцатый по счету, который ей дарит Торп после того, как она случайно разбивает предыдущий, так и не научившись аккуратно обращаться с современными технологиями («Аддамс, когда я дарил тебе айфон, я явно не предполагал, что ты будешь использовать его в качестве орудия для нападения»). Последнее сообщение Ксавьера так и остается без ответа. Его слова тяжестью оседают в ее груди, проливаются ледяным ливнем в сердце. Торп ничего от нее не ждёт и все равно присылает все эти веселые сообщения, пожелания с «добрым утром, гроза», смешные мемы и плей-листы с пометкой: «эта музыка такая разрушительная и дикая, сразу же подумал о тебе, Уэнс». У них и брак-то фиктивный. Мортиша переживала, что Уэнсдей никогда не выйдет замуж, Аддамс устала закапывать трупы своих потенциальных женихов (в своем воображении, хотя кто знает, где еще), и однажды Торп, с которым она подружилась за время их совместного обучения в «Неверморе», предложил: — Почему бы нам не пожениться? Так и мой родич отстанет от меня с вопросами о невесте, а мы будем продолжать жить, как хотим, не ограничивая свободу друг друга. — Однажды тебя из-за меня по ошибке посадили за решетку и обвинили в многочисленных убийствах. Ты точно уверен в разумности своего предложения? — Я уверен, Уэнсдей, что брак с тобой будет определенно не хуже, чем заточение за решеткой. В крайнем случае, ощущения будут такие же мало приятные. — Я рада, что ты осознаешь хотя бы в малом процентном соотношении то, что тебя ждёт. Могу тебя заверить, Торп, эту пытку ты никогда не забудешь. Ее слова были согласием, хоть и спрятанным за угрозой. Уэнсдей никогда не изменяла своим привычкам. Но, честно говоря, в списке ее потенциальных мужей Торп был первым, кого не хотелось отравить, повесить или же сжечь на ритуальном костре. Это определенно о многом говорило.

***

Уэнсдей не отвечает на его последнее сообщение в течение нескольких дней. «Прочитано» повисает невыразимым горьким многоточием, царапает острыми когтями ребра изнутри. Надо просто привыкнуть к этому, смириться с тем, что Аддамс все так же не воспринимает его, как часть своей жизни, что и прежде. Уэнсдей никогда ничего не обещает. И не один психотерапевт говорил в замудренных роликах на ютубе, что наличие детей не гарантирует того, что брак не распадется. «Мы даже по-настоящему и не женаты» — Иронично, конечно, не женаты уже 6 лет, так может быть только с Аддамс. — Дети, хотите узнать, как я встретил вашу маму? У Ксавьера настроение где-то валяется под плинтусом вместе с разбросанными по полу в съемной квартире кисточками. За окном простирается темень вечера, разбавляемая огнями фонарей, вспыхивающими вдоль дороги на пятой авеню в Ист-Сайде. Перед ним портрет Уэнсдей, монохромный, горько-пепельный. Каждая линия — острая, жесткая. Коснись — порежешься. Только губы алые-алые, как бархатный закат. Сегодня у них с детьми вечер свободного творчества. Диван в зале был отодвинут в сторону, а пол заранее устелен серой простынью, чтобы не заляпать паркетные доски. Вокруг лежат тюбики с ярко-красной, зеленой, малиновой, оранжевой и другими яркими цветами акриловой краски. Творчество должно быть без границ. — Если это очередная слезливая история, как те, что ты смотришь в одиночестве, когда мы ложимся спать, отец, поедая при этом мятно-шоколадное мороженное Баскин Роббинс из ведерка, то нет, я этого морально не выдержу. Маленький Эдгар тараторит свой протест с непроницаемым выражением лица, только взгляд его темных глубоких глаз сверкает с презрительным высокомерием. В руках у малыша по две кисточки, и держит он их так, точно это два смертоносных дротика. Ксавьер только примирительно поднимает руки, расстроенно вздыхая. Эдгар - как миниатюрная копия своей матери - подмечает каждую деталь. От этого ребенка точно не выйдет сохранить никакой секрет, он либо обо всем сразу догадается, либо вытащит информацию силой («мать говорит, что пытки способствуют налаживанию коммуникации и помогают обзавестись скрытой информацией»). Аннабель же, его свет в оконце, его маленькая принцесса, кивает и улыбается, демонстрируя дырочку между зубами. Она почти не говорит, но любит обниматься и очень к нему привязана. — Нет, Эдгар, когда я встретил вашу маму в первый раз, это был один из самых страшных дней в моей жизни. — Ксавьер со вздохом качает головой, макая кисточку в густую красную краску, и разворачивается к нарисованному портрету. — Каждый раз, когда я нахожусь на грани ужаса, ваша мама спасает меня. Но когда я чувствую себя влюбленным счастливым идиотом, разбивает мне сердце. Эдгар довольно кивает, мол, меньшего я и не ожидал от матери, она не такая тряпка, как ты, отец. Аннабель же забирается к нему на руки и, прижавшись, нежно обнимает за шею, щекоча щеку своими мягкими кудряшками. — Когда я был в нее влюблен, она обвинила меня в преступлении и засадила за решетку. — Ксавьер усмехается, гордо нанося первый штрих над темной нарисованной макушкой Аддамс, злорадно поблескивая зелеными глазами. — С вашей мамой всегда так, она как страшное стихийное бедствие. Невозможное! Сегодня у них вечер, когда можно в открытую выражать свои чувства. Поэтому Ксавьер с наслаждением злодея дорисовывает изящной кукольной Аддамс на портрете ало-красные демонические рожки, маленькая Анабель брызгает зеленой краской на ее щеки, создавая дождь из веснушек, а педантичный Эдгар сначала заявляет, что его отец впал в детство и что ему должно быть стыдно за порчу произведения искусства, а затем все же сам подходит к картине, макает кисточку в алую краску и начинает молча выводить за спиной матери симпатичный демонический хвостик. Когда они все втроем, увлекшись, перешли и на другие портреты строгой и горделивой Уэнсдей, Торпу на телефон приходит уведомление — могильная мелодия похоронного марша, разбавляемая их звонким смехом с Аннабель и тихой улыбкой Эдгара. Ксавьер так и застывает с кисточкой в руках, не желая снова погружаться в расстроенные чувства и сверлить взглядом наставления жены. Ну хоть бы что-то милое хотя бы раз написала, от этого не умирают, Аддамс. — Пап, это ведь от мамы сообщение, почему ты не читаешь? — Не хочу, Эдгар, сегодня у нас день без правил и указаний. Подождет и до завтра. Ксавьер так увлекается рисованием, что и не замечает, как одно из окон третьего этажа начинает дрожать, а затем открываться с наружной стороны, впуская в гостиную вечернюю прохладу и незваную гостью. — А мы потом продемонстрируем матери труды нашего творчества? Я бы хотел показать ей вот эту пентаграмму и спросить, можно ли с помощью нее вызывать из портретов демонов? — Н-нет, сынок, будет лучше, если ваша мама никогда об этом не узна… — Концептуально, весьма, особенно рожки и эти усики. Я впечатлена. Уэнсдей, живая, не из портрета, пахнущая свежестью улицы, землей и терпкой мятой, стоит позади него со скрещенными на груди руками, чуть склонив голову, с интересом рассматривая произведения искусства, созданные всей ее маленькой семьей. Дети перепачканы в краске, Ксавьер бледный, как мел, смотрит на нее так, точно мечтает сам провалиться под землю или выкопать тоннель до центра земли, орудуя лишь одной кисточкой. — Уэнс…а ты тут как… — Мама, отец заставил заниматься нас бессмысленной самодеятельностью, я вовсе не желал в этом участвовать. Маленький Эдгар испуганно замирает, пряча кисточку за спину, бледнея вслед за отцом, а затем и вовсе покрываясь от смущения алыми пятнами. Малышка Аннабель только счастливо заливисто смеется и машет Аддамс рукой, приветствуя ее широкой солнечной улыбкой. Уэнсдей в этот момент так по-странному счастлива, что у нее чуть дрожат губы от невысказанных слов. Только говорить приятные слова даже после разлуки она не умеет, поэтому вместо этого Аддамс подходит сначала к малышу Эдгару и заключает его в порывистые, крепкие объятия, чувствуя родное тепло. А затем, медленной походкой идет в сторону к своему фиктивному (а фиктивному ли?) мужу, расплываясь в дьявольски нежной улыбочке. — Аддамс, я всего лишь сублимировал в искусство, ты не отвечала на мои сообщения, я расстроился, вот и… — Превратил картины со мной в арт-хаос и чертовщину? — Именно! Я был слишком зол на тебя, у меня, знаешь ли, тоже есть чувствст… Ксавьер не договаривает, остаток его слов тонет в мягких холодных обветренных губах, в порывистом, но аккуратном поцелуе, а разум начинает плавиться от прикосновений к макушке ее ледяных грубоватых пальцев. Уэнсдей углубляет поцелуй, до одури соскучившись по всему этому: по его мягкому приятному голосу, по запаху акриловых красок, дождевой свежести и карамели, по его губам — пухловатым, но настойчивым, затягивающим в себя, от соприкосновения с которыми внизу живота разливается тягучая медовая сладость. По его невозможным хвойно-зеленым глазам, добрым, лукаво-игривым и теплым, как солнечный день. — Мне нравится, — говорит Уэнсдей, когда проходит несколько часов после их воссоединения, беря на руки смеющуюся дочурку. — Я надеюсь, что эта твоя сублимация тоже пойдет на выставку? Иначе, я считаю, что в ней нет никакого смысла. Первый раз я вижу в твоих работах не только красоту и контроль, но и хаос. — Моя выставка уже закончилась, Уэнс, как два дня назад, — Ксавьер осторожно обнимает ее со спины, упираясь подбородком в уголок шеи. — Но это и не важно, ведь ты все-таки приехала. Как там поживают ваши поиски с дядей проклятого сосуда народов Майя? — Поиски увенчались успехом, — туманно отзывается Аддамс, кожа которой покрывается приятными колючими мурашками от его близости. — Однако я заключила, что любые мои приключения не имеют стратегического смысла, если вас нет рядом. В смысле…твои сообщения вечно отвлекают от работы, а если вы отправитесь в следующее путешествие со мной, то и на айфон не придется отвлекаться. — Это приглашение, Аддамс? Ксавьер весело поигрывает бровями, нежно целуя ее в шею. Аннабель маленькой юлой кружит вокруг родителей, а Эдгар, кажется, стоит в проеме гостиной уже с походной сумкой в руках. — Это ультиматум, Ксавьер. Если откажешься от моего предложения, то гореть тебе на ритуальном костре. — Ни за что в жизни не упущу возможность получить от тебя очередную порцию страданий! Уэнсдей фыркает на его открытое выражение чувств, но улыбается. Тихой, счастливой улыбкой человека, обретшего место, в которое хочется вернуться несмотря на все манящие опасности жизни. И место это - возле обаятельного художника и их двоих детей.