Черно-белое

Он может представить как касается её бледной тонкой руки и чувствует слабое биение сердца в синевато-серых венах. Оно тягучее и глухое — такое медленное и глубокое, словно вот-вот уплотнится и навсегда замрёт. Но он точно знает, что этого не случится. Он с легкостью вспомнит волосы цвета вороного крыла. Они не такие прямые как у её матери — с легкой волной у лица и всегда заплетены в плотные мягкие косы. Когда он отметил это, она поделилась, что надеется, что однажды убийца догадается удушить её этими волосами. Механическая асфиксия вызовет острое расстройство легочного дыхания, затем нарушится кровообращение и притупятся функции нервной системы. К шестой-восьмой минуте наверняка наступит долгожданная смерть. Он пытался успокоить своё волнение, поэтому не стал её переубеждать. Понимание гардероба у неё тоже особое. По его собственному мнению — это что-то между ученицей института благородных девиц и Фредди Крюгером — белая рубашка с жабо, чёрное платье с накрахмаленным воротником, грубые ботинки, полоски, клетка и дымчатый фатин, похожий на искусную паутину бразильского блуждающего паука. Очевидно он бредит от его ядовитого укуса, потому что глаза, её глаза, снятся ему во снах — чаще в кошмарах. В них её разрывает гигантское чудовище. Своими продолговатыми костлявыми лапами оно рвёт бархатный подол и давит серебряные запонки в виде черепов. И даже тогда, когда тёмная пурпурно-красная кровь скапливается в уголках её губ, он не слышит её крика, не видит её улыбку. Как будто она разочаровалась, как будто она передумала, как будто она хотела бы остаться с ним. Тогда он просыпается и с усилием трёт ладонями лицо — ради всего святого, он провидец, а не тёмный медиум. В ночи, подобные этой, он никогда не возвращается в кровать — умывается холодной водой и идёт в художественную мастерскую. Картины впитывают всю накопленную негативную энергию. Те, что были написаны в особенно плохие дни, отправляются в дальний правый угол и остаются отвёрнутыми и скрытыми пыльной тканью. Это помогает. Во всяком случае, он надеется. К его глубочайшему сожалению или счастью, на этих работах никогда нет её. Холст всегда внезапно истончается и рвётся, когда он очерчивает контур её длинных ресниц. Колонковая кисть случайно пушится или вовсе разваливается прямо над планшетом. Акварель растекается, растворитель смешивается с маслом в одно сложное пятно, акриловые краски засыхают прямо в новых баночках. В последний раз оливковая пастель рассыпалась прямо у него в руке, а сразу за спиной раскололась на три части деревянная палитра. Он был в бешенстве. Иметь все ресурсы и не обладать возможностью совладать с собственными руками — какая-то изощренная пытка, которую она определенно оценила бы. «Художник рисует не то, что видит, а то, что испытывает», — однажды сказал его учитель. Картины не разделяли его чувства — они просто не хотели её: ни гуашью, ни карандашами, ни маркером. Разве что кровью, но до этого дело никогда не доходило. Он должен был найти другое решение. В это полнолуние его выбор пал на плотный чертёжный лист. Предварительно потерев его мелким наждаком и смочив водой, он закрепил его на планшете. То, что холст не деформировался, было всего лишь приятной случайностью. После, когда самодельный уголь из веток плакучей ивы, растущей недалеко от склепа, не раздробился в ладони, ему показалось, что это невероятное совпадение. Настоящее чудо было в том, что одним движением он проложил широкую тень, и она — просто невероятно — не осыпалась! Каждая линия складно ложилась на другую. Уголь описывал волну и превращался в острый зигзаг, формируя точный эскиз. Прорисовав рисунок довольно детально, он растер его ребром ладони, затем обрисовал снова, высветляя наиболее освещенные места и подчеркивая отдельные элементы. Чувство полной эйфории, граничащей с безумием, наполнило его и резкими глубокими движениями перенеслось на картину. Он остановился лишь в конце, выронив уголь и небрежно смахнув испарину со лба. Его волосы растрепались, белая футболка и пижамные штаны выглядели так, словно ему пришлось бежать через сумрачный лес под проливным дождем. Но оно того стоило. Эти полуночно черные глаза смотрели на него с бумаги точно так же, как в любое другое время — с легкой неприязнью и вызовом. Живопись действительно позволяет увидеть вещи такими, какими они были однажды, когда на них глядели с восхищением и любовью. Черно-белыми. С болезненной, опасной красотой.