Круассаны с цветами

Пустой парк аттракционов Она единственная девушка в корабельной команде. От этого она не испытывает неудобств. Её носят на руках, готовят ей самое вкусное и вообще берегут. Корабль, хоть и относительно нестарый, пришвартован к берегу намертво, качается на волнах, но жизнь на нём никогда не засыпает. Она носит шорты и безразмерную футболку, и волосы её пышные и короткие в беспорядке, смола сгустком. Она всегда босиком, потому что с обувью много возни, если приходится нырять. Только она оказывается всегда в разных местах, там, где нужно. Без сомнений прыгает туда, где лишь узкое пространство между бортом и бетонной пристанью, вытаскивает детей, полупьяных джентльменов. Руки у неё тонкие, но сильные. И на губах часто улыбка, хотя она очень устаёт. Её зовут Аннабель, но на борту её часто называют Мариной, потому что она морская. Полоски на её футболке как волны, пусть красно-белые и прямые. А ветра в её глазах морские, устойчивые. Футболку её полосатую все выучили наизусть. Она вызывает улыбки. С ней всегда квадратная сумочка из плотной кожи на ветхом ремешке. Девушка никогда с ней не расстаётся, даже если ныряет и больно ударяется пятками о бетонное дно. Потом выбирается на качающуюся палубу, доставляет пропажу, идёт греться. Дуют колючие ветра, холодно, и она не стесняется раздеться донага в кают-компании. Там много мужчин, они деликатны, кто-то набрасывает на её плечи жёсткий плед. Макароны по-флотски очень вкусны. У неё нет своей каюты. Она уединяется в рубке, когда там никого нет. Или приходит в камбуз. Сворачивается калачиком, дремлет ровно двадцать минут, потом просыпается и снова бежит в другую часть судна, потому что чувствует. И оказывается права. На одной вечеринке на корабле Марина увидела молодого улыбчивого человека в зелёной рубашке; удивилась, что ему почти сорок лет. Не могла наговориться, при нём же мимоходом спасла затонувшие драгоценности какой-то дамы. А потом сбежала. При нём бы она не разделась. Она испытывает необъяснимое смущение. Он тоже. Ему очень нравятся её улыбка, распахнутые глаза, стройные ноги и маленькие крепкие ладони. Они болтают, обнимаются, она сжимает пальцами кожаную сумочку, а потом убегает по делам. И он тоже уходит. Назавтра они тоже встречаются, просто в надежде увидеть друг друга, как будто случайно приходят на одно и то же место. Марина привычно босиком, он в качестве исключения побрился. Им хочется прикоснуться к щекам друг друга, к губам. Но они обнимаются, она работает, а он, побыв немного на скучной вечеринке, уходит. Шум волн и тяжело качающаяся палуба. Все расходятся, а она уходит последней. Звёзды равнодушно светят, и она привычно запрокидывает голову, мгновение полюбоваться созвездиями. Такси уже приехало, и она запрыгивает на заднее сиденье. До дома рукой подать, но ей хочется просто прокатиться ночью по городу, побыть наедине со своими мыслями перед сном. Пахнет чем-то густым. Чтобы отвлечься, девушка приоткрывает свою сумочку. Оттуда всегда льётся тёплый свет, летний, в котором даже пылинки волшебные. В сумочке всё самое ценное, целый мир — там цветочная булочная, а в ней хозяйка, Латиния с волосами белого золота. Она в длинном кремовом платье, и перед ней на витрине разложены круассаны с цветами, васильковые пирожки, блинчики с ромашками и печенья с лепестками роз. Рожки из слоёного теста, из которых торчат плотные букетики полевых цветов, сегодня со скидкой. Торт украшает куст сирени, а пироги — с гроздьями смородины и вишнёвыми цветками. У Латинии множество имён. Они все написаны на маленьких деревянных табличках, и каждое утро она набирает горсть таких табличек, отёсанных временем, отшлифованных ладонями, и выбирает подходящее имя. Лиомея, Ариадна, Иналь, Софория и Флораль — утро и сахарные облака сами подсказывают, какое имя выбрать, и только тогда девушка открывает цветочную булочную лавку для посетителей. Сегодня она Иоланда. Она поднимает глаза и улыбается, когда леденцовый колокольчик сообщает о новом посетителе. Сдобные мужчины, гиацинтовые юноши, ивовые девочки и целые клумбы утренних дам. Пол напоминает гладкую глазурь, и босые ноги немного прилипают к нему. На стенах засахаренные крокусы и желейные анемоны. В приоткрытые окна залетают вихрем лепестки абрикосов и яблонь — здесь почти всегда весна. А на заднем дворе лето и осень: девушка нередко выходит туда, занимается посадками, урожаем и цветниками. Задний двор-колодец — самое одинокое место во вселенной. Дома старые, с потрёпанными стенами, и двери уже не закрываются, остатки объявлений последних веков трепещут на ветру. Кондиционеры в пустых окнах устало шумят. Балки между зданиями покрыты молодой порослью. У мусорного бака живёт старый телевизор. Иногда, по настроению, он показывает новости давно забытых цивилизаций. Стены и асфальт проросли ветками и кустами, а у грядок с базиликом и тархуном лежат персидские коврики. Но цветы тут цветут и фруктовые деревья плодоносят каждый день, и когда идёт дождь, Иоланда обнажает грудь, подставляя лицо каплям, а в ветер накидывает синюю выцветшую курточку. По первому звонку колокольчика она возвращается в лавку и с улыбкой встречает гостей. Сегодня первая посетительница — очень тонкая девушка с усталым лицом, на каблуках, в джинсах с низкой посадкой и в короткой блузке на одной пуговичке. Её косточки на бёдрах и ключицы острые, порезаться можно, и только губы очень нежные, и глаза ясные и влажные. Волосы она забрала в два хвоста. Кольца, тяжёлый пояс и бабочки-заколки в волосах — школьница ли она или университетская выпускница, сложно понять. Она внутри себя, и в цветочной булочной бывает редко, но Иоланда её, конечно, помнит и всегда предлагает выпечку под настроение девушки. Зовут посетительницу Бекки — не Ребекка, как она сама уточнила. Она кажется ломкой и хрупкой, но она сильная, один взгляд чего стоит. Бекки почему-то боится дышать, когда заходит в эту лавку. Юная хозяйка в светлом платье всегда приветлива, и в круглые окна на потолке и в стенах льётся нежно-розовый свет, и ароматы тёплые, но она думает, как она провела ночь, и как будто эта сказка не для неё. Потом она, впрочем, покупает то, что предлагает ей девушка за прилавком. Круассаны с цветами, рогалики с джемом из абрикосовых лепестков и длинный багет с запечёнными маленькими голубыми цветками, названия которых она не запоминает. Узкими утренними улицами под взглядами настороженных котов и зевающих окон она возвращается домой, уже из последних сил. Всю ночь в клубе, танцы на каблуках в мерцающем свете, когда лучи выхватывают сплетающиеся руки, приоткрытые губы, острые соски на обнажившейся груди, тонкие щиколотки. Дождь на танцполе, и она сбрасывает блузку. И вокруг мокрые неоновые отблески на спинах, смуглых бёдрах, лицах с замершими взглядами. Тело отдаёт силы, эмоции, растворяется в дожде, в электронной музыке. Сквозь дождь она мчится на ночном мотоцикле, который под утро тает без следа. Музыка заполняет тело целиком, до пальцев, до кончиков волос. В животе ритмы разрастаются тёплым взрывом, в плечах жгучие прикосновения басов, и мурашки под волосами. Под утро город высыхает, поблёскивает расслабленно, и она возвращается домой. Лишних мыслей нет. По пути она покупает сигареты, которые всё равно спрячет и забудет, и утреннюю выпечку. Выпечку она складывает на кухонный столик, такой маленький, что места на нём почти не остаётся, узким коридором проходит в комнату и без сил падает на постель, даже не разувшись. Солнце заполняет комнату сквозь неплотно сдвинутые шторы. В солнечных лучах золотятся тёмные волосы Аннабель, что лежит рядом. Она едва прикрыта лёгким покрывалом. Бекки проводит ладонью ей по волосам, расправляя их, девушка вздыхает во сне и уютнее сворачивается на своей половине. В комнате хватило места только для одной кровати. Бекки засыпает мгновенно, не чувствуя своего тела. Аннабель просыпается, когда солнце окончательно заполняет комнату. Несколько мгновений она тихо потягивается, сбросив покрывало, а потом садится на постели и проводит ладонями по лицу, чтобы глаза не закрывались. Она спускает ноги на пол и, вздохнув, стаскивает туфли с ног Бекки. Почти каждое утро так. Иногда Бекки не приходит спать. Они почти не успевают переброситься парой слов. Бекки покупает для неё лакомства к завтраку, Аннабель готовит для Бекки что-то на вечер. Аннабель приходит, и сил едва хватает, чтобы принять душ, выпить чаю и дойти до постели — Бекки к этому времени уже ушла, или ещё спит. Они заменяют друг дружку, день и ночь, рассвет и закат, сила и боль. Аннабель проводит ладонью по отпечатавшейся кромке туфель на ступнях девушки. У неё красивые пальцы. Аннабель наклоняется и прикасается к ним губами. Бекки — единственный человек, тело которого ничем не пахнет. Обычно Аннабель чутко воспринимает все запахи людей за бортом и на борту. С Бекки смыло все запахи в одну давнюю ночь волной. Потом она стаскивает с девушки джинсы и помогает избавиться от блузки: Бекки делает всё в полусне, она не будет помнить, что её раздели. Под джинсами у неё нет белья. Аннабель снимает заколки и резинки с волос девушки, проводит пальцами по прядям, распутывая их. Укладывает Бекки поудобнее, невесомую, и смотрит на полуоткрытые её губы. Выражение лица Бекки во сне почти детское. Аннабель накрывает её своим покрывалом, ещё хранящим тепло. Она проводит ладонью под маленькой грудью, чтобы ощутить биение сердца. В худеньком теле Бекки стук сердца отрывистый, трогательный. Аннабель завораживают эти ощущения: чувствовать биение сердца, едва уловимую пульсацию венок под кожей, тихое дыхание. Ей хочется вдыхать дыхание девушки, в котором сладковатые цветочные и горькие полынные нотки вплетаются в тепло южных ветров. Это единственный её аромат. Аннабель целует девушку в уголок губ и уходит завтракать. После завтрака она натягивает шорты и футболку, берёт с тумбочки свою кожаную сумочку, до сих пор приоткрытую, и босиком идёт на работу. Нужно всего лишь спуститься со второго этажа к набережной, перейти по сходням на корабль, а там нет смысла ходить в обуви. Корабль сегодня больше обычного качается на волнах. И мысли её качаются. О человеке, с которым так и не познакомилась, хотя два часа проговорили вместе и очень хотелось прикоснуться, и о Бекки. Волны ходят глыбами, из гостей никто за борт не падает, потому что все попрятались по каютам, а на палубах сыро и ветрено. Босым ногам неуютно, и девушка заходит в бильярдную, садится и сонно смотрит на игроков. Один говорит другому: «Но мысль интересная». В углу сутулый музыкант терзает старое пианино. Аннабель хочет научиться играть. В одном из посетителей с бокалом вина ей кажется юноша, которого она хочет увидеть. Но это, конечно, не он. Тот — Роберт или Ричард, или Джорджио, а этот в лучшем случае Чопи, ещё и довольно самодовольный; ему сказали, что девушку зовут Мариной, и он стал называть её Марией. Она прячет ноги под стул поглубже и задрёмывает сидя. В полусне она снова прикасается к коже Бекки, только солнечный свет фиолетовый, и цветочными круассанами на маленькой кухне не пахнет. Бекки просыпается от того, что на улице кто-то что-то уронил с грохотом. Испуганно она садится на постели, встряхивает волосами и трёт лицо ладонями. Поднимается, раздвигает фиолетовые шторы и выглядывает на улицу, распахнув окно. Никого нет. Может, приснилось. Она снова ложится, но сон не идёт. Неожиданно хочется есть. Может быть, Аннабель оставила ей пару бриошей. Голышом она идёт на кухню. На теле ощущаются прикосновения Аннабель, когда та её раздевала. Пальцы ног хранят тепло от поцелуя, и от этого немного щекотно. Под грудью необъяснимо покалывает свежим, как будто пузырьки от лимонада бьют по коже. На столе её ужин и один из цветочных круассанов. Посомневавшись, девушка съедает его. Нужно снова сходить в лавку и купить свежих. Хозяйка лавки, девушка с тысячей имён, всегда предлагает ей самое вкусное. Душ окончательно приводит в чувство. Длинные волосы долго не высыхают, и девушка сидит в комнате на краешке кровати, не одеваясь, разглядывает книги Аннабель на португальском и французском языках. Небольшие, в карман можно было бы положить. Книги хранят запах пальцев Аннабель и ещё чего-то старого, корабельного и ветреного. На улице тоже ветер. Бекки иногда хочет выйти из дома нагая, пройтись по пустынным улицам, ощущая что-то особенное. Брусчатку под босыми ногами. В дансинге она может себе позволить танцевать полуобнажённой, среди сотен людей. Сейчас её что-то сковывает. Она выходит из комнаты, спускается на улицу, к набережной, просто чтобы понять, что она будет ощущать. Холод, беззащитность и одиночество. Ей хочется, чтобы её кто-то взял за руку. Ей хочется тёплого солнца. Но тёплое солнце иногда выглядывает по утрам, а потом небо снова заволакивают облака. Сегодня ещё и ветер пронизывающий. Девушка возвращается домой и одевается. Ей всегда хочется быть подальше от этого седого моря. От корабля, который стоит с таким видом, словно сейчас завалится набок. В цветочной булочной девушка с медными волосами улыбается ей чуть взволнованно. «Ещё круассанов?» — и Бекки кивает. Она вглядывается в хрустальный шар на полке. В нём чуть завалившийся на бок корабль. Он очень похож на тот, на котором работает Аннабель. Наверное, она поэтому здесь чувствует себя немного не в своей тарелке. Пока Иоланда идёт за очередным подносом с круассанами, Бекки оглядывается. На полу, на диванчике — повсюду книги в розовых и бледно-зелёных обложках, часто без названий. Словно дневники, вынутые наружу. Вот бы заглянуть. Но она не решается. Она рассматривает светильники и кувшины с цветами. Проводит кончиком пальца по белой комковатой глазури, рассыпанной крошкой на прилавке. Палец обдаёт холодным. Девушка облизывает кончик пальца, мокрый и прохладный. Снег? «Снег?» — одним взглядом спрашивает она у Иоланды. Та, почему-то смутившись, кивает и пожимает плечами. «Почему? Как?» — Бекки чувствует что-то странное и нужное в груди. Как будто нашла то, что давно искала, но пока не верит этому и не торопится распаковывать подарок. Она смотрит на руки хозяйки цветочной булочной лавки. Ладони едва заметно покрасневшие, как бывает, когда возвращаешься с морозного ветра. Иоланда прижимает указательный палец к своим губам, словно просит саму себя помолчать и подумать. Потом выходит из-за прилавка и запирает дверь, повернув табличку обратной стороной. Бекки обращает внимание на босые ступни девушки, чуть порозовевшие. «Я тут как дома»,— улыбается Иоланда. Она берёт горсть деревянных табличек и меняет имя на Анеж. Платье её и правда как из снежной пудры, чуть подкрашенной клюквенным соком. Анеж берёт Бекки за руку и ведёт к одной из маленьких дверей. Коридорами, занавесями, лестницами — выводит к ещё одной двери. «Открывай». Бекки нерешительно берётся за ручку. Она ещё удерживает ручку открытой двери в руке, но тело уже обдаёт холодом. За дверью ночь. Девушка себе всегда представляла снег искристым и солнечным, самоцветами из-под копытцев серебряной антилопы, но здесь снег вечный, слежавшийся, с твёрдым настом, с синих крыш в жёлтых фонарях летит мёртвая пыль, и лишь вдалеке гуськом идут в ночи мужички в ржаво-зелёных полушубках, в носатых сапогах, с рыбой и прозрачными торбами за спиной. Веет пустотой; тоскливо; на щеках застывают слёзы. Она безотчётно сбрасывает туфли и встаёт босыми ногами в снег. Тело заполняется холодом мгновенно. Ногам почти больно, но ей этого хочется. У ладони она чувствует тепло руки Анеж. Сейчас, здесь, в этой ледяной пустоте, всё кажется тёплым. «Зима лишает сил, если она вечная»,— звучит голос Анеж, тёплый, из песочного теста.— «Но и вечное лето раздражает. И даже вечная весна приводит к истощению». Бекки оборачивается к девушке; та просто улыбается. Она умеет говорить, не раскрывая губ. «А осень?» — «А разве то, что вокруг, не вечная осень? Разве ты не ищешь себя, пытаясь согреться?» — на губах у Анеж всё та же печальная улыбка. «Откуда ты про меня знаешь?» — на «ты» легко и просто, как будто всегда были знакомы в этом снегу. — «Я внутри. В твоей шкатулке. А ты внутри меня». Бекки думает и признаётся: «Кажется, я потеряла свою шкатулку». Анеж отвечает: «Из вишнёвого дерева шкатулки получаются маленькие, но особенно прелестные. А если хочешь, закажем тебе шкатулку из нефрита». Бекки пожимает плечами. Ей сложно понять, что она хочет. Она обувает туфли, почти не чувствуя ног. Острые каблуки оставляют едва заметные отметины в смёрзшемся насте. Миллион лет назад она стояла на смёрзшемся песке и смотрела, как под воду уходит всё, что она любила — вместе с теми, кого она любила. Тогда она потеряла запахи. Рядом сидела Аннабель и плакала, потому что получилось вытащить из воды только Бекки. Шторм бушевал. Огромная волна накрыла их с головой, но Аннабель держала её крепко и держит до сих пор. В цветочной булочной свежий ветер из окон задумчив. Бекки, неловко опустившись на колени — каблуки мешают,— греет озябшие ноги Анеж, согревает дыханием её покрасневшие пальцы. Анеж знает, что если сочетать неожиданные вещи, можно сместить восприятие реальности. Может быть, зимы никакой и нет, но она и сама верит в снег под ногами. Она понимает, что Бекки оттаивает, и не мешает ей заботиться о себе. Проявлять заботу важнее, чем ощущать её. Когда Бекки уходит, Анеж поправляет корабль в хрустальной сфере и меняет имя снова на Иоланду. Посетителей в ближайшие часы не ожидается, она садится в кресло-качалку, сломанную с одного бока, и вытаскивает из-под прилавка куклу, любимую с детства. Она так и не решила, как куклу зовут, то ли Аннабель, то ли Марина. Кукла в потрёпанной штормами полосатой футболке и шортах — туфельки давно потерялись, и девушка гладит пальцами пластиковые ножки. Это всё, что у неё осталось из прошлых жизней. Она размышляет, почему так привязываешься к тем, кому однажды помог, даже если не получаешь от них ничего в ответ. Лучше печь свой хлеб. Что может быть лучше цветов и хлеба? Девушка вспоминает, что она не завтракала с позавчерашнего дня, и вдыхает аромат лилий, которые не нашли своё место в кулинарных исследованиях. Она засыпает с куклой на коленях, чувствуя, как солнечные лучи ласкают её щёки. Во снах она ходит по палубам корабля и чувствует, как ногам горячо. Качка прекращается, и Аннабель на палубе удивляется выглянувшему солнцу. Так давно этого не было. Первое, о чём она думает,— хорошо бы, чтобы Бекки проснулась и увидела это солнце. Понежилась в его лучах. Аннабель снимает футболку и шорты, ложится в шезлонг и прикрывает глаза. Она чувствует, как солнце раскрашивает её тело в более кофейные оттенки. Море волнуется. Нужно выпить кофе, хотя от солнца и так хорошо. Она спускает ноги на палубу, удивляясь, какая она горячая. Не одеваясь, Аннабель идёт в камбуз, и старый грузный бариста, музыкант в очках, наливает ей кофе с миндальным ароматом. Девушка сидит, прижав коленки к груди, и улыбается своим мыслям. Бекки встречает Аннабель с работы, и Аннабель, хоть и очень довольна, старается сдерживать улыбку. Сегодня она ушла пораньше. Бекки угощает её хот-догом с цветками цикория. На кровати пятна вечернего солнца. Аннабель лежит головой на животе Бекки и рассказывает, как лет в одиннадцать или двенадцать отправили её к бабушке — с короткой мальчишеской стрижкой, грудь ещё не начала расти. Бабушка и приняла её за мальчика, и все деревенские мальчишки считали её за своего, а она не возражала. Что только не устраивали — ныряли, делали подкопы в иле, откапывали кости динозавров, прыгали с сараев. «Я и тогда была мелкая. Бегала с ними в одних шортах, без майки, босиком, как все. Нырять, правда, тоже в шортах приходилось. Никто и не подумать не мог, что я девочка, да ещё голос простывший, и вся в синяках». Бекки смеётся: «А как тайна раскрылась?» Аннабель поворачивается к ней лицом, опираясь на локти и стараясь не сделать девушке больно. «А никак. До сих пор думают, что играли с мальчиком. Бабушке вот сказали, она даже расстроилась, потому что шорты покупала для мальчика». Ей нравится, как Бекки улыбается. Нечасто это увидишь. «Ты поэтому сейчас не стесняешься раздеваться?» — «А ты?» — обе смеются, спрятав лицо в ладонях. Впервые за долгое время они не сменяют друг дружку, как день и ночь. Смотрят фильм из отблесков мокрых дорог на стенах; выбегают под дождь босиком — одежда облепляет тело, мокрые с головы до ног, и улыбки сияют в потоках воды. Восхищение и смех под ритмы грозы, белые сорочки не скрывают наготы,— фонари, и горячий чай, сонные глаза, и Бекки будит Аннабель посреди ночи, послушать, как остывающий дождь роняет последние капли на зеркальную мостовую, и вытирает её ноги земляничным полотенцем. Ричард Роберт смотрит телевизор допоздна. На работе мучение. «Кофе и бутерброды с сыром»,— говорит Чопи, начальник,— «это всё, что нужно»,— пиратским голосом в чаду последних сверок, отчаянно дымит сигаретой. Поздняя телепередача — всё, на что остаётся сил. «Спящие»; но сегодня не спят: две девушки в белых мокрых сорочках после дождя тихо разговаривают. Одна из них рассказывает, что однажды собрала сумку с купальником, но на пляж взяла другую сумку, похожую, и плавала обнажённой. Вторая смеётся и помогает раздеться, а потом берёт пульт, направляет на Ричарда и выключает, резко, так что в глазах гаснет. Ричард Роберт приходит в себя только утром, когда снова пора на работу, надевает порыжевший зелёный полушубок и по жёсткому насту едва заметной тропой идёт между таких же утренних работяг, почти роботов. Газет никто не выписывает, но две сотни лет они продолжают выпускать пожелтевшие листки с новостями, устаревшими ещё за век до сдачи в типографию. Переживая рабочий день, он питается бутербродом с сыром, кофе и сигаретным дымом, и едва добравшись домой, снова включает «Спящих» — обычно одна девушка встаёт, пока первая засыпает. В тишине, под уютное потрескивание экрана, он проводит пальцем по её ключицам, по нежным пальцам ног, по кукольно узкой талии и маленьким, как у подростка, соскам; хотя это всего лишь картинка на экране. Она не просыпается после этого, а он закуривает очередную сигарету, пока её обволакивает малиновый и фиолетовый свет. Бекки во сне чувствует прикосновения и слабый сигаретный дым, но не в силах проснуться. После танца под дождём она готова проспать целые сутки, чтобы снова любоваться улыбкой Аннабель и брать её за руку. Аннабель приходит с работы рано и говорит: «Устала». Они сидят на постели, потому что снаружи небо осыпается ледяными каплями, и Бекки устраивается головой на коленях девушки и вдыхает её запах. На экране почти темно, только руки и тлеющий огонёк сигареты. Руки напоминают знакомого Аннабель с корабля. Девушка берёт пульт и, помедлив, выключает телевизор. Она испытывает смутное ощущение, что больше не увидит его. Бекки прижимается щекой к её коленям. Девушки решают выпить вина и сидят на сине-жёлтой кухне. Огни реклам и проезжающих такси облизывают их плечи мятными и малиновыми пятнами. Туманным утром в заброшенном парке аттракционов они катаются обнажёнными на деревянном коне, потому что Аннабель сказала, что это очень красиво: нагая девушка на лошади. Живые лошади остались в прошлой жизни. Металлические стремена прохладные под босыми ногами, а старое кожаное седло неожиданно тёплое. Волосы развеваются по ветру, плотный воздух обдувает тела, и через несколько кругов карусель замедляет ход, и они, спустив ноги на ковёр из фиолетовой листвы и бумажного снега, отдыхают от скачки. На заднем дворе цветочной булочной девушка в длинном кремовом платье собирает опавшие лепестки; рассердившись на надоевший телевизор, она выключает его, чтобы больше никогда не думать об этом. Где звучат колокольчики Девушка-солнце улыбается незнакомцам. В её волосах колокольчики и тонкие ленты ярких цветов: жёлтые и фиолетовые. На руках у неё миллион браслетов, медных и тканных, цветочных и прозрачных, бусинами и ягодами, а на левой щиколотке две красных ленточки. Когда она бежит к берегу реки, её длинная зелёная юбка, травная и лоскутная, обнажает колени и бёдра. На животе рисунок цветка, оставленный другом, а плечи и нос в веснушках. Она любит открывать грудь солнцу, поэтому короткая её рубашка, связанная из хризолитовых нитей, застёгнута только на одну пуговицу. Ноги её хрусталём разбивают поверхность воды, когда она балуется, сидя на самом краешке мостков. Юбка и рубашка оседают лепестками на досках, в солнечных лучах она скользит в воду, и плечи её карамельные. Она смеётся и отряхивается, и над водой её маленькая вишнёвая грудь — девушка не стесняется, когда играет в мяч, когда плавает или сидит на берегу, собирает цветы и землянику. И, облачённая в зелёное, со своей терпкой сумкой через плечо, растворяется в жарком полудне. На деревянных ступеньках кафетерия она оставляет узкие следы босых ног, потому что только что из фонтана, и край юбки ещё мокрый. Какую тьму скрывает девушка-солнце в своём сердце, пока сидит у окна и пьёт из трубочки смородиновый коктейль? Способна ли она подарить поцелуй первому встречному? Будет ли её тело подарком, украшенным лишь красными ленточками? Юной, одетой лишь в шорты и полоску ткани вместо майки, она с подругами пришла на пляж и плавала, сбросив всю одежду, потому что купальников не терпит. Для неё нет сложностей позировать фотографу, который расцвечивает мягким светом её грудь, ключицы, пальцы её ног, узкие бёдра и обнажённую спину; который может отблагодарить её лишь кофе с бутербродами. Она в лучах утреннего света стоит перед художниками-студентами и без сомнения дарит свою красоту тем, кому верит. Но под юбкой её, развевающейся на ветру, тонкие полоски острой стали у бедра, незаметные для окружающих. И в браслетах есть маленькие флаконы с жидкостью, дарующей быстрое угасание. Со спутницей, крошечной вдумчивой девушкой, серьёзно повествующей о программном коде и проектировании сложных систем, они лежат в ажурной тени сухо шелестящего дерева, и спутница рассматривает рисунки на спине девушки-солнца. «Татуировка?» — но девушка лишь невидимо улыбается ей в покрывало и качает головой. На ней хочется рисовать, и на спине у неё сейчас целые карты далёких морей и кладов, и по ним приятно водить кончиком пальца. Каждый день она может расцветать новыми цветами и мирами, и можно ли доверять своё тело иглам и долговечным краскам? Она тихо рассказывает о том, что будет на ней нарисовано завтра и что было нарисовано вчера. Крошечная спутница, сев и прикрыв бёдра платком, грустно рассказывает, что тоже любит разнообразие и мечтательна — настолько, что в её четырёхмерных проекциях зима соседствует с летом, а осень путается с весной, как будто карту неправильно склеили; и объекты получаются вложенными сами в себя. Девушка-солнце улыбается, целует спутницу в тёплые коленки и тянет её за руку купаться. «Возможно, это не ошибки в коде, а интуитивно правильное решение». Спутница окутана облаком свободы и тепла, поэтому лишь поначалу смущена, когда ими двоими восхищаются, играют с ними в мяч, плещут водой, и закат тепло ложится на кожу, мягко оседает в груди. Она видит девушку-солнце в первый и последний раз, но ещё не знает об этом. Ночами в мыслях дождь, пелена непроглядная. Все её колокольчики, ленты, желание восхищения и поцелуи — ливень в солнечный день, который лишь на время смывает её страх одиночества. Занавес, под которым она скрывается от прошлого. Попытка быть нужной и желанной для тех, кто ей нравится. «Восхитись мной, а не просто девушкой, босиком танцующей в закате; погрузись с головой в моё сердце, в то, что я люблю»,— молится она, сама не зная кому. Она стоит на коленях перед свечой и выпивает остатки вина. Красная капелька стекает по её подбородку, прокладывает дорожку по тонкому горлу и останавливается сразу под ключицами. Девушка ложится на дощатый пол, смотрит в звёздное небо, которое сама себе придумала, и мечтает, чтобы на неё пролился тёплый дождь. Срезанные цветы — её романы длиной в шестнадцать часов, её бесконечные переписки и бумажные дневники, свидания с первыми лучами рассвета и нежные поцелуи перед прощанием навсегда. Она боится привязанности. В большом городе так легко потеряться. Ей нравится звук грома и выбегать босиком под дождь. Ей нравится покупать кофе и булочки в ночных будках. Она любит книги о школьной влюблённости и рассматривать акварельные иллюстрации к детским книгам. Она взахлёб читает книги по астрономии. В лавке она перебирает браслеты и ожерелья прежних веков, ведёт с посетителем, седым профессором, разговоры о царствах и древних монетах, исчезнувших языках и крошечных княжествах. Профессор покупает ей в подарок недорогой прозрачный браслет и рад бы пригласить её к себе на кафедру, преподавать юным студентам, но смотрит на её босые ноги, на рисунки на животе и сомневается. Электронной почтой, впрочем, обмениваются, разве что не абонентскими ящиками до востребования и не голубями. Ржавый корабль ростом с петуха на балконе, часы с задумчивой кукушкой, её рыжие волосы, разбросанные по подушке,— рассвет целует самое тёплое и янтарное. Рядом с ней, свернувшись клубком, ночует подруга, ещё перемазанная в краске. До утра рисовали друг дружку и друг на дружке, пили вино и откровенничали. Ладонь подруги лежит на груди солнечной девушки, и она не хочет, чтобы подруга её убирала. Завтракать без одежды ощущается иначе, чем вся ночь в бархатной наготе. Часы с кукушкой чуть завалились набок, как будто пожимают плечами. Черты лица солнечной девушки с легким намёком на маньчжурские степи. В утреннем свете скулы более мягкие, чем в вечернем или дневном. У подруги полные губы и браслет на ноге, а волосы бросают сиреневые блики, как в рождественском магазинчике. Во сне она шёпотом разговаривает на неведомых языках и любит сбрасывать с себя одеяло. На работе она проектирует приятные звуки и вселяет надежду в молодых музыкантов, поэтому её походные наушники больше её головы. С подругой — как две лодочки в заводях, старались оттолкнуться, не быть слишком близко, но бурные течения снова сталкивали их, отнимали людей, надежды и одежды, одинокие ночи и пустые дни. Обе боялись привязываться, старались не быть слишком похожими, но застёгивали цепочки на щиколотках друг дружке и помогали стричь волосы, красили губы рассветным смущением, целовали в плечи тайком, рассказывали о новых влюблённостях. Лежали вместе в душистой траве, смотрели на облака и на белоснежные самолеты, недосягаемые в высоте, как красивые старшекурсники в колледже. Лекции она всё равно читает. Запыхавшись, прибегает на пары, забирается за кафедру, серьёзно наморщив нос и оглядывая притихших учеников — сандалии она всё же умеет носить, пусть и с цветами, вплетёнными всюду, и на рубашке застёгнуты целых две пуговицы. Через минуту несмелый смех с задних рядов, потому что преподавательница-солнце рассказывает серьёзным голосом несерьёзные вещи, а потом, без перехода, несерьёзным голосом серьёзные вещи, и овладев вниманием серых, васильково-голубых, чайных, кофейных и хризолитово-зелёных глаз, совершенно серьёзно рассказывает серьёзные вещи. Через полтора часа никто не хочет уходить, потому что в неё влюблены уже не только мальчики, но и девочки, и они окружают её, возвышаются над ней, ощущают, как она светится и согревает, и улыбаются сами. Им хочется, чтобы она приходила почаще, а она и сама в них влюблена, только как же им сказать, что пригласили её на два-три раза, а потом серые папки с белыми листами сделают свою чёрную работу, и её снова не позовут быть постоянной любимицей? Лекции её как свидания; работа её вдохновенна; ночные кафе и удивлённый взгляд на утренние пожелтевшие деревья. Однажды утром едва теплеющий оттенок воздуха навевает лёгкую тревогу. Осенний свет на домах бледный, как лица возлюбленных после ссоры. Полоски солнца между домов неуверенно ложатся на капоты машин. Работу она завершает изящным и быстрым росчерком — несколько строчек кода на языке, которым в этом городе владеет она одна. Спутница, пляжная девушка-программист, увлечённо рассказывала о своей работе и не поинтересовалась, чем занимается девушка-солнце; поэтому любовалась ею, угощала сладкими пирожными, но на языке была лёгкая горечь, и под левой грудью было пусто. Тихий янтарный вечер, и душа требует билета, зажатого в горячих пальцах. С ней всегда лишь её сумка через плечо, ремешок потрёпанный, но сумка оттенка какао, когда оно чуть остынет и мешаешь его ложечкой; пятнистая, в значках и с привязанной обезьянкой в юбке и бусах. Подруга говорит, что владелица — такая же обезьянка. В сумке антикварный магазин и припасы, крошечный ноутбук и разбухший блокнот, все страницы которого — календари, фотографии, фантики, отпечатки губ, рисунки и портреты, торопливые записки и билеты в кино, оттиски пальцев рук и ног сажей и сангиной, стихи песен, мелодии и ритмы, орнаменты и алфавиты. Подруга прислала весточку из другого города, и это было даже хорошо, потому что не пришлось прощаться и плакать; но всё равно вытерла щёки и писала грустное в дневник. В сумку цвета какао девушка кидает ещё несколько книг и любимую куклу в полосатой футболке, накрепко запирает дом и бежит на скорый поезд, пока воздух не начал мёрзнуть. Она даже не думает о серьёзной поклаже, веренице чемоданов и выводке пухлых корзинок с вещами, которые всё равно не пригодятся. Звук поездов волнует ей сердце, и она проводит ладонью по груди, и браслеты звенят в лунном свете. Лето ещё не совсем отдало накопленное тепло, но ночами сентябрь разливается по нагретой земле и оставляет россыпи мурашек. Она садится в вагон и на ночных полустанках бежит вдохнуть немного местного воздуха, купает в нём ладони, а потом снова забирается к себе на верхнюю полку и тихонько болтает ногами, свесив их вниз. Вагон наполнен свистом и причмокиванием, и кто-то грызёт втихаря сухари и чавкает чаем, синхронизируясь со стуком колёс; девушка тайком кладёт конфеты под подушки спящим детям и выходит на следующей станции. Там сонный и взъерошенный город троллейбусами и голубями встречает её, зовёт внутрь себя рыхлыми таксистами и киосками с газетами, которые пачкают руки. На лавочке она съедает приветственную вокзальную слойку с кофе и идёт влюбляться в новых людей. В хостелах она тут же, как цветок на воде, прибивается к компаниям и оказывается в гостях, где её кормят так, словно она любимая внучка или невеста, и в мимолётных объятиях почти спокойно; театры и бары с музыкантами; но потом все снова растворяются, и сахар в чае тоже растворяется под гаснущий день, оранжевый, как её пряди, и на губах её две дорожки горькой влаги. Кто сказал, что слёзы солёные, думает она и в голове сочиняет песню про две реки слёз, которые встретились и наслаждаются оттенками горечи друг дружки. Для этого приходится на время украсть укулеле у соседа по комнате и босиком пробраться на крышу хостела. На крыше её встречает предрассветный кот и подёргивает усом, когда девушка берёт неправильную ноту, в остальном слушая весьма благосклонно, хотя песня на каком-то из наречий итальянского. Самый грустный цвет — догорающий прохладный день, канареечно-жёлтые окна пятнышками и отблески заката. Они абрикосовые, но задерживаются лишь на несколько мгновений, и в воздухе тут же темнеет. Девушка снова едет в поезде, всё дальше и дальше, и рассеянно глядит в окно. Скорая зима в маленьких городках уже чувствуется, хотя в воздухе не так холодно. Её ноутбук на коленях, работать приходится прямо в дороге, потому что в новых городах слишком любопытно, хочется знакомиться, фотографировать, рисовать, любить и танцевать. Девушка-солнце всю ночь не смыкала глаз, выбирая, куда уехать пережидать холода. Ей хочется тепла и цветов, а вокруг всё замирает и становится пепельным, свинцовым и тронутым ржавчиной. Она, хлюпая носом, с сожалением гладит оставшиеся листья на ветвях. В воздухе серебрится, на девушке шаль, а пальцы покраснели. Она размышляет: «Цветочная булочная, чайная картинная галерея, музыкальная кондитерская» — почему бы не попробовать всё? Но начинать нужно всегда с того, что приходит в голову первым. Когда начинаешь что-то с чистой страницы, надежды внутри живут и дают жить ярче. Ей бы хотелось сидеть с гитарой на крыше медленно стучащего поезда. Ей бы хотелось дарить на пляже коктейли, одетой в одну набедренную повязку и цветочные бусы, под электронную музыку, позволяя телу двигаться в ритм и улыбаться каждому. Но она, сонная, просто смотрит в окно на бесконечные поля и опустошённые берёзы, слушает песни рельсов и пьёт янтарный чай, древностью и крепостью из мезозоя. Попутчик напротив развлекает её рассказами и проницательностью. Он видит её одиночество через улыбку и цветные ленты. Он угадывает, кем она работает. Проговорили несколько часов подряд, и ему интересно всё; он рассказывает про музыкальные фестивали, искусственный интеллект и горские языки со щепотками непроизносимых звуков, но ещё больше спрашивает и слушает. Она заворожена, и даже свернувшись под одеялом и грея босые ноги одну о другую, блестит на него глазами и старается не уснуть под его мерный голос. У него красивые руки и усталые глаза. Волосы чуть примяты, а тёмно-зелёная рубашка расстёгнута на две пуговицы. Девушка мечтает и улыбается, и всё равно засыпает. Просыпается она от желания воздуха и любви, но попутчик уже вышел на своём полустанке, а поезд сосредоточенно стучит по рельсам. «Вас по телевизору не показывают? Ощущение, как будто о вас всё знаю» — тёплый голос растворившегося попутчика с восточными нотами пачули и мандарина. Откуда-то пахнет жасмином, и от этого не так грустно. Она выходит там, где запах моря. Поезд, тоскливо свистнув в беззвёздное небо, уезжает прочь. Девушка бродит по прохладному песку босиком. Море вздыхает. Ветра налетают и звенят колокольчиками в волосах. Она снимает колокольчики, кладёт их в сумку и разговаривает с шумом волн. Вдалеке корабль, чуть покосившийся. На нём вспыхивает неясными огоньками ночная жизнь. За спиной сонный город с узкими улочками. В воздухе тепло, и от этого спокойно. Она находит заброшенное кафе; досыпает утром, свернувшись в задней комнате и положив руку на бедро — туда, где притаились полоски стали: ночные посетители были настойчивы, но в конце расстроенно испарились в сумраке. После полудня в кафе кавардак и музыка: играет «Жизнь в розовом свете», потому что стены цвета очень пыльной розы, и босоногая девушка, нацепив лишь рубашку, которую не жалко, украшает кафе цветами, и пекарня, очнувшись от долгого сна, наполнена аппетитными запахами. Вывеска тоже отчищена и блестит; книги и дневники повсюду, девушка чихает от пыли, но полна решимости. Засыпает она прямо на полу, раскинув руки и ноги, в лучах тёплого света, на полчаса, вскакивает и исследует задние дворы. Находит зиму и лето, куда можно сбегать при необходимости, гладит пальцами рассаду и рассматривает оживлённый телевизор; двери в холод и тепло, в море и в подземелья, в невнятно звучащую речь и белые одежды до пят, в обжигающий песок и в электронные мастерские. «Кто-то неправильно склеил карту», решает она и занимается своими делами. Круассаны с запечёнными цветами и рогалики с васильками, пирог с лепестками вишни и багеты с голубыми цветками, хрустальные печенья и таёжный чай. Пол блестит, на стенах молодая зелень, и догорающий день на тёплых розовых стенах рисует прощальные пятна света. Ночью девушка неслышно гуляет по городу и оставляет везде лакомства и приглашения, которые она написала от руки на блестящей тяжёлой бумаге. Наутро она уже в длинном кремовом платье, и ткань нежно струится по телу, волосы небрежно убраны лентами и цветами, а в глубине звучит саксофон в тон симфонии ароматов. Первую посетительницу, сонную и очень худенькую, зовут Бекки — солнечная девушка тут же знакомится с ней и представляется первым попавшимся именем с деревянной таблички, ворох которых она нашла под прилавком — Латиния, кажется. Она дарит Бекки пирожное с ароматом лилий и приглашает забегать на чай. Бекки нерешительно улыбается и кивнув, выходит, и дверь звенит колокольчиком. Редукция пространства Тело её становится огнём и воздухом, когда конь скачет, не разбирая дороги, потеряв управление, отдавшись пути и редким звёздам. В голове её песни, стремительные и водяные, печальные и нежные, на маньчжурском или чжурчжэньском языках. Пятки её впиваются в бока жемчужного коня, но едва ли он это чувствует, слившись с небом, в звёздном облаке пыли, с грохотом поглощая пространство и время. Руки её вцепились в гриву, шея пригнута, но девушка всё равно видит и чувствует всё вокруг. Она доверяет коню, и он знает это. Скорость — её стихия. Дочь степей и ветров, она всегда стремительна. В её воспоминаниях она лишь в набедренной повязке из шкуры и плетёных верёвок, в кожаных браслетах на предплечьях и с цветами в волосах, она бежит по лесу с оленем, отбившись от стоянки, и сколько лет прошло с тех пор? Две тысячи или четыре, двадцать или сорок? Она порой не узнаёт языки, на которых говорят люди, но в памяти её ещё те времена, когда и слов никаких не было, только взгляды, движения и желание жить. В волосах её золотые украшения — цепочки, птицы и цветы,— на бедре серебряная фляжка с живительной водой, и это всё, что при ней есть ценного. Она любимая дочь хана, и она не знала отказа ни в чём, но и его эпоха закончилась, и вот она скачет на коне, не разбирая дороги, в коротких тёплых юбке и куртке, в меховых сапожках и в кожаном обруче на волосах. Её колени в ссадинах, ладони порой кровоточат от того, как сильно сжимает упряжь и гриву. Но она должна раствориться в далях, потому что очень любит жизнь. У неё десять тысяч имён, и самое древнее, что она помнит — Туманность Андромеды; с этим именем, стараясь успеть за пять миллиардов лет, она летит навстречу своему возлюбленному, Млечному Пути, целовать, слиться звёздами и всем телом, разбросать по окрестностям планетные системы и созвездия, окутать всё звёздной пылью. Запылённый конь, светлый, как день, переходит на шаг, и девушка одним движением сбрасывает с себя одежду и украшения. Конь, понукаемый, тревожный, входит в воду. Вода — единственное, чего он боится. Его порой сложно заставить зайти в воду, зато потом не заставишь выбраться на берег. Он фыркает и перебирает ногами в поисках опоры на дне. Нагая девушка заставляет его идти глубже, сжимает коленями, купает, уговаривает тихим голосом и забирает волосы, чтобы не лезли в глаза. В воде она чувствует себя спокойно. Кажется ей, или снилось, или было это на самом деле, но помнит она себя ещё первой рыбой на этой планете, самой стремительной и самой выжившей, ещё когда берега не были так близко, когда карта земель была совсем другой. Разгорячённый конь остывает, окунает морду в воду, и девушка, сжимая его бока голыми пятками, направляет его на берег и, обжигаемая ветром, скачет по степи — обсохнуть в одно мгновение и спешиться. Она целует коня в морду, и в ответ он издаёт невнятные звуки: то ли доволен, то ли смущается. Девушка отпускает его пастись, благо в травах и цветах сейчас нет недостатка. Она неторопливо спускается к озеру, туда, где бросила одежду и украшения, и травы ласкают её босые ноги. Солнце затерялось в степях и облаках, и не поймёшь, жаркое лето или уже осень дышит. Тело её небесно-оранжевое в угасающих лучах. В дурманящих травах, что ей по пояс, девушка сидит на берегу, не одеваясь, смотрит на медное зеркало воды. Заходит в воду по бёдра и идёт по отмели, слушая песни ветра. Песни спокойны и мелодичны, флейты и нежные голоса, и девушка вполголоса подхватывает песню — на китайском языке, вспоминая слова; странствующая принцесса напевала ей их. В памяти много наречий и повестей. Она читала Пу Сунлина и поддразнивала его за его манеру писать сложно и вычурно. Когда-то она была одной из первых, кто прочитал записки Сэй Сёнагон. Монгольские и персидские песни она помнит наизусть. Шумерский и эламский за давностью лет выветриваются, приходится вспоминать нарочно, что ей рассказывали. Ветер стихает, и девушка неожиданно смущается — стоит голая в воде и поёт, замечталась; она смеётся над собой, скользит на глубину, плавает, пока воздух не становится густо-синим, и снова обсыхает на берегу. Неспешно вплетает в волосы украшения. Раньше это делали заботливые прислужницы, но когда остаёшься одна, всё приходится менять. Когда на бешеной скорости скачешь на коне, многое обращается совсем иной стороной. Ей нравится быть одной и свободной. Она не скована условностями и обещаниями, и лишь конь и ветер — её единомышленники. Цветы касаются груди, густые тени целуют в плечи, и губ касается задумчивая улыбка. Девушка натягивает курточку и юбку, заплетает волосы в косы и сворачивается в травах, и широкие листья укрывают её ступни. Ночь, воздушная юрта, опускается бархатным пологом, на сводах — любимое созвездие Сидящей женщины, россыпи воспоминаний и летающих огней. Свежий воздух стелет туманами, чтобы мягче спалось, и ранним утром конь, найдя её, будит, мягко подталкивая губами в плечо. Девушка гладит его по морде, седлает и снова скачет вдаль, не загоняя коня, уходя от встающего солнца и чувствуя его розовые поцелуи на своих щеках и голых коленях. Изнурительный путь приводит к воде. Всегда к воде — и миллионы лет назад, и сейчас, когда лента реки вьётся между призрачных ив, омывает ноги и обветшавшие дома, и горячий закат ложится вдоль берега, тянет её за собой, соблазняет молчанием и рыжими пятнами солнца на плечах и бёдрах. Поселение пусто, и в объятиях белых берёз покосившиеся дома в отчаянии зовут чёрными окнами. Девушка ночует под соломенной крышей, лакомясь ягодами и фруктами, и сил хватает, только чтобы упасть на ворох старой одежды и мгновенно уснуть. Утро застаёт её обнажённой у чугунного чана с водой. Утренний свет ласкает мокрое тело. Привыкшая к шатрам, к шёлку и нежному прикосновению тонких золотых цепей, к скользящим ладоням юных прислужниц, она заворожённо бродит по заросшим садам, лакомится малиной и остаётся здесь ещё на день. Но ветер гонит её вперёд, и много на её перегонах таких поселений, сумрачных городов и рассеянных одиноких хозяйств. Её и коня нечасто встречают радушно, и порой приходится доставать клинок тонкой стали, а порой растворяться в облаке пыли, благо, конь быстрее ветра. Утро сменяется утром, песни тают в горячем воздухе, и однажды девушка понимает, что степи и озёра давно закончились. Всё, что было в её недавнем прошлом, осталось там, и дни её полностью изменились. Она всё ещё живёт воспоминаниями о милых её сердцу табунах лошадей, о безумных скачках, о винных пирах друзей хана, каждый из которых ласкал её взором. Но в городах, в серой кайме камней она лишь застывшая раковина в море, янтарь в ладонях, хранящий остатки древних существ, возрастом в семнадцать тысяч лун. Здесь на её меховую юбку и куртку, на украшения смотрят странно, здесь она экспонат в музее и древние письмена, мимо которых хочется пройти поскорее или тут же приняться изучать их под стеклом. Здесь она, сдерживая слёзы, оставляет коня на постоялом дворе и гладит его понурую морду, отправляясь окунаться в ритм города. Всё, что составляло некогда её дни, теперь полностью растворилось в тумане. Лёжа в прокуренном номере, она ощущает, как город поглощает её и подавляет. Разменяв пару согдийских монет, девушка покупает на распродаже полосатую футболку, шорты и туфли, а также симпатичную сумочку-торбу, внутри которой горит свет и очень уютно. Она выбирает в лавке древностей книги на португальском и других языках, складывает на них песни. Здесь звучит джаз, и эта музыка непривычна для неё, хотя и подхватывает её тело сумбурными чувственными течениями. Она окунается в лето любви, и незнакомые юноши окутывают её головокружительными дымными ароматами, уносят в небытие, и утром просыпаться сложно; незнакомые девушки танцуют с ней и для неё, ласкают её губы, бёдра и грудь, и жар заполняет тело, а на подбородке капли сладкого вина; её монгольские песни завораживают, и в сладком дыму она любуется обнажёнными телами в танце, лишь одним голосом покоряя, насыщая и исторгая наслаждение у случайных спутников. Утром она неизменно идёт обнять жемчужного своего коня, пока не находит стойло пустым, и ещё месяц, покинув дансинги и бары, безутешно и безуспешно ищет верного друга. Она прячет свою маньчжурскую одежду, разобрав кладку в стене одного высокого здания. Когда-нибудь она за ней вернётся. Без сожаления отрезает свои длинные волосы. В нескором поезде, на узкой полке, она размышляет, косо глядя на лохматого попутчика, разгадывающего кроссворды и развлекающего её скучными историями про мошенников; как же сократилось её жизненное пространство? Быть галактической возлюбленной, погружаться на самое дно глубоких океанов; обнимать целый мир с преданным оленёнком, чувствуя босыми ногами поцелуи горячей травы; скакать, прижавшись к шее верного Жемчужного; задыхаться в дешёвом отеле, а потом ютиться на узкой полке, которую, верно, придумали для угрей и ужей, но никак не для дочери хана, привыкшей к свободе. Она с грохотом опускает ладонь на столик между лавками, и ложечки подскакивают в стаканах с подстаканниками; попутчик замолкает и нервно ложится спать. Остаток ночи с ней разговаривают лишь колёса, да ещё рельсы поют ей свои монотонные песни о северных ветрах. Она выходит там, где пахнет морем, где зацветает весна и в груди разливается надежда. Огромный корабль, чуть накренившийся набок, зачаровывает её. Оставив лодочки-туфли где-то у трапа, как перед входом в уютный дом, она тихо ступает по палубам, рассматривает такелаж, вдыхает в такт трепещущим парусам, и эта громада металла, неспешно покачивающегося в волнах, кажется ей почти родной. Она ныряет вслед за мальчишкой, неосторожно скользнувшего вдоль борта вниз, мокрого, приводит его к родным, и её благодарят со слезами, суют в руки банкноты и сладости. Она пожимает плечами, улыбается и устраивается работать спасателем. На корабле для неё всегда есть дело. Она выбирает себе имя Аннабель, потому что теперь она корабельная девушка и потому что кто-то из детей на борту изучал азбуку, и она, помогая переставлять буквы, получила красивое имя. В городе не слишком людно. Душа девушки требует просторов, и, взяв в прокате мотоцикл, норовистый и жемчужный, стремительный и буйный, она взметает тучи песка, останавливаясь на побережьях, в скалах, вглядываясь в травные, бетонные и морские дали. Управлять мотоциклом несложно, хоть и в нём есть своя душа, но в нём нет столько стремления к звёздам, и купаться он совсем не любит. На побережье в грозу, очарованная огромными волнами, она замечает лодку, полную отчаяния, с тремя людьми на борту; спустя час волны продолжают грохотать, но лодки уже не видно, и на берегу, прижавшись друг к дружке, задыхаются от рыданий Аннабель и Бекки вдвоём, продрогшие и мокрые насквозь. Аннабель обещает себе беречь Бекки и увозит с собой в ту квартиру на втором этаже, где обосновалась сама. Несколько недель Бекки просто лежит, глядя в потолок, и иногда ест. Вечерами, приходя с работы, Аннабель застаёт её в той же позе. Помогает одеваться, кормит, выталкивает из дома, вытирает ей слёзы, расчёсывает, ругается, поёт ей, пьёт с ней, ночи напролёт лежит, обнимая, и Бекки оживает, а Аннабель теперь может спать ночами. Она уже влюблялась триста лет назад, прогуливаясь в китайских садах, непривычно для себя была робкой и не красноречивой; могла только петь для принца, потому что так было проще выражать свои чувства. Тогда хан не одобрил её увлечения; сейчас одобрять некому. В сезон туманов она ищет встреч с незнакомцем в зелёной рубашке, и проговорив несколько дней, наконец узнаёт его имя. Ричард рассказывает ей о своей работе, о бесконечных новостных лентах, о жарких сверках и страстной корректуре, и они поражаются бессмысленности того, что оба делают. Но обоим нравится их работа, и есть хоть какой-то смысл в существовании. «Ты ведь спасаешь людей!» — «Никогда не знаешь, кому именно ты помогаешь…» — он удивляется и хочет возмутиться на эти слова, но, подумав, лишь восхищается: «И всё равно помогаешь». Они вместе пьют бурбон, любуясь с борта огнями города, который всё больше оживает; в глазах огни расплываются, и она крепче берётся за локоть спутника. Она ступает босыми ногами по влажной брусчатке в рассвете, когда они с Ричардом на ходу пьют кофе после бессонной ночи, и потом прощаются. Девушка стесняется признаться, что осталась бы с ним и на ночь, и дольше, и чувствует себя глупой, и лишь свет звёзд немного успокаивает её. Знает ли она, что Ричарда Роберта больше никогда не увидит? Если и не знает, то звёзды подсказывают. Она возвращается к себе, но Бекки там не находит. Каждую ночь и каждый день она ждёт её, и ищет, но девушки нет, и никто её не видел. Она больше не может гладить её по обнажённой худенькой спине и целовать, как свою тайну, однажды спасённую из бурных вод. К кораблю она не приходит, потому что Бекки попросила её отдохнуть и взять отпуск. В бесплодных поисках она останавливается возле цветочной булочной, которой ни разу до того не встречала; но запахи такие знакомые — у Бекки не было своих запахов, и Аннабель наделяла её ароматами выпечки, что та приносила домой, и масла на цепях мотоцикла, и дыма сигар людей с танцпола, и морской горькой соли. Круассаны с цветами нигде больше не встретишь; вздохнув, Аннабель берётся за тёплую ручку двери и входит в розовый полумрак. Золотоволосая улыбчивая девушка за прилавком, взглянув на гостью, нацепляет себе на светлое платье табличку с именем: Минчжу. Аннабель чувствует, как теснится в груди; совпадение ли, что девушка — тоже Жемчужная? Минчжу угощает её ореховыми слойками с лепестками едва расцветшего мака и чаем из дубовых листьев, чтобы девушка почувствовала себя спокойно. Двери заперты, окна распахнуты, и вечерний воздух янтарём льётся по подоконникам, купает ноги девушек, босиком сидящих прямо на полу. Бутылка ароматного южного вина раскрыта и пуста наполовину, и волнами, всплесками, бурными водами льются рассказы Аннабель — о пустоте вокруг, о Бекки, к которой она слишком привязалась, о том, как сложно жить в саду расходящихся людей. Они с Минчжу украшают друг дружку цветами с головы до ног, и тёплый бриз рассеивает ароматы, позволяет им звучать фейерверками, остывать на губах. Минчжу, солнечная девушка, говорит ей: «Когда тебе кто-то нравится, ты находишь в этом человеке своё отражение. Когда человек уходит от тебя, значит, в тебе самой ушло навсегда то, что перестало быть нужным». Аннабель впитывает эти слова с каждым глотком ежевичного вина. «А танцевать в ночном дансинге ты можешь и сама, если нужно. Хочешь, я буду танцевать для тебя?» В волосах удивительной девушки колокольчики, и, легко поднявшись, она медленно кружится по глазурному полу, как галактика. В верхнее круглое окно видны звёзды. Аннабель говорит, что снова хочет быть галактикой. Минчжу намазывает на цветочный хлеб паштет из утреннего воздуха и отвечает: «Ты и есть галактика, а может быть, и целая вселенная» — угощает её бутербродом и снова садится рядом,— «в этом плане за последние пять миллиардов лет ничего не изменилось». Чем больше отдаёшь человеку, думает она, тем сильнее к нему привязываешься, и почему не наоборот? Где-то в устройстве мира допущена ошибка. Аннабель обнимает её колени и засыпает рядом. Девушка-солнце укрывает её стёганым одеялом и целует в маньчжурские скулы. Кофейные похождения Ей нравится думать, что она живёт в нескольких измерениях. Университет и дом, изысканность и чёрная работа. В университете она принцесса, дома она воспитатель, няня, швея, кухарка и уборщица. Трое младших братьев и две младшие сестры, все неродные. В университете к ней стесняются подойти, потому что считают, что она недосягаема и избирательна; дома её не стесняются будить, едва она падает в постель. Она сбегает на чердак или в подвал. Чердак — её астрономия. Там она близка к звёздам. Там она сама почти становится созвездием, Кассиопеей или Андромедой. В подвале она отодвигает мешки с крупами и старым тряпьём, открывает неприметную дверцу, заросшую мхом и египетскими буквами, и выходит в маленькую заброшенную кофейню. Здесь десятки мешочков с кофе, и редкие свободные мгновения она посвящает медитации: молоть, обжаривать, варить, придумывать сочетания, выбирать бутылочки с сиропами, наливать в чашечки и наблюдать за тем, как в золотистой пенке зарождаются галактики. Варшавская карамельная шапочка, капелька виски в ирландском кофе. Изысканные сочетания с морской солью или можжевельником она безжалостно выплёскивает за окошко. Но ароматы амаретто, ванили и шоколада погружают её в нирвану. Здесь серебристая пыль и запахи забвения, и здесь она ходит босиком. Медный кувшинчик с кофе как стихи. Ей хватает двух или трёх глотков, и потом её всё равно снова зовут в обыденный мир: её привычными именами «Ты где?» или «Ну вот, опять». Она сумрачно сообщает, что живёт как в сказке. Потому что по всем канонам её, неродную дочь, оставляют про запас, дают самую неблагодарную работу. Белоснежка и семь гномов, только пять гномов маленькие и капризные, а двое старшие и такие же капризные. Гречка, полы, прополка, вызов электрика, гора тарелок и предательски притаившаяся сковородка, копоть с ламп, сборы младших и походы на почту за тридевять земель. Она не любит бывать дома и при любом удобном случае сбегает к молодому человеку, а в моменты, когда свет совсем не мил, подруга увозит её на своей машине: на вечеринки, на пустынный пляж за городом, где они могут купаться голышом. Подруга, как диджей, устраивает пляжную вечеринку, развесив остатки одежды на деревьях, делает массаж её ногам и песком рисует на её животе египетские иероглифы, которые в закатном солнце кажутся золотыми. На вечеринку подруга собирает её сама, находит джинсы с невероятно низкой талией и крошечную блузку. Молодой человек и подруга — как ангел и бес, только непонятно, кто из них кто. Он её оберегает, от обидчиков не оставляет и растёртого порошка, она искушает свободой и дорогами. Он ругается, что девушка поздно приходит, и не хочет ничего слушать, подруга рассказывает про свою науку на перепутье биологии, физики и фоносемантики. Молодой человек дарит тёплую куртку, как раз в её вкусе, стильную и нежно-голубую, и телефон, который он настроил сам. Он не любит танцы и музыку, а подруга всегда говорит ей, что во время танца тело отдаёт всё ненужное, наполняется чем-то хорошим, и это жизненно необходимо. Молодой человек заботится о ней и кормит, а подруга говорит, что её тело совершенно; постоянно с камерой, подруга всегда фотографирует её, и у девушки полная фотолетопись от влажных глаз и нежных губ до пальчиков ног; она может изучать себя по снимкам и составлять мозаику своего подсознания. Девушка утомлена решать, что хорошо, а что плохо. С молодым человеком она скована, а с подругой смущена. Она убегает в себя и пишет дневник в письмах к придуманной девочке, Аннабель. У неё никогда не было кукол, а бумажные дневники она не ведёт, потому что однажды дневник нашли и долго разбирали вслух. Приходится всё запоминать. Придуманная девочка родом из детства, и она, конечно, никогда не отвечает на письма, но девушка знает про неё всё: что та любит лошадей и знает десятки языков, добрая и заботливая, любит книги и бережно обнимает, когда ей плохо, потому что любит безусловно и без причин. И ничего не заставляет делать. Девушку называют Теорией струн за её немыслимую худобу, Черешней — за цвет губ и маленькую грудь, но она представляется лишь одним именем: Бекки — не Ребекка, просто Бекки. Имя давным-давно нашла в старой книге без обложки. «Бекки и её отношения с кофе. Я так назову книгу о тебе»,— смеясь, говорит подруга,— «или так: Кофейные похождения моей лучшей подруги». Они вместе не так часто, как хотелось бы. Подруга любит всё египетское и называет себя царевна Сатамон, и имя приживается. В ней встроенный генератор энергии. От её вкрадчивого голоса, чуть-чуть грудного, Бекки тает и плавится, как свечка. С подругой в университетской столовой они устроили дебош: Бекки готовила кофе на всех желающих, а Сатамон развлекала всех игрой на фортепиано. Никто не признался, почему столовая была открыта, откуда были запасы кофе и ликёров, но подруга шёпотом сообщила, что хочет повторить это на тропическом побережье, готовить коктейль «пинья колада» в одной только юбке из широких листьев, устроить музыкальный беспредел и бегать купаться голыми под атлантическими звёздами. Однажды ранним утром молодой человек разбудил Бекки, посадил в машину, сонную и взъерошенную, и она, как воробей, сидела на переднем сиденье, подтянув к себе коленки, пока они ехали куда-то. Но рассвет над водой был прекрасен, и девушка даже удивилась, потому что молодой человек обычно не был чувствительным к тонкому и нежному. Конечно, это было один раз, но вкусный кофе в термосе и бутерброды со свежим сыром и ветчиной она всё равно никогда не забудет. Звёзды тихо растворялись в розовом небе, и она готова была плакать от того, как ей было хорошо. Наблюдая ночами с чердака за звёздами, она представляет себя в прозрачной сфере, хрустальном коконе, одновременно самом прочном и очень хрупком, обнажённую, бесконечно падающую сквозь звёзды и галактики, одинокую и наполненную, родную звёздам. Мерцающий шар растворяется в атмосфере, а она приходит в себя уже на Земле, нагая, полностью одинокая, потому что как ещё иначе объяснить, что у неё нет никого родных? На одной из вечеринок её молодой человек и подруга искрят, оказавшись вместе на двух квадратных метрах. Бекки кажется, что они вцепятся друг в друга и разорвут на части или окажутся одним ослеплённым комком страсти, потому что слова их на грани взрыва, вспышки, и кончики пальцев у Сатамон дрожат, а у молодого человека ходит кадык и играют желваки. Девушка сбегает: идёт на кухню, заваривает себе крепкий и не самый вкусный кофе. Выходит на задний двор, к воде, сбрасывает туфли и забирается в лодку. Ночь не самая тёплая, босые ноги мёрзнут, но в голове от свежего воздуха лучше, и она привычно смотрит на звёзды. Ей хочется вернуться туда, в свой кокон, и она готова снять одежду, чтобы это произошло. Кассиопея отлично видна, и Туманность Андромеды спокойно и влюблённо сияет в своём тригонометрическом созвездии. К удивлению Бекки, молодой человек и подруга идут к ней. Оба чуть смущены, и в груди девушки тесно. Они садятся к ней в лодку, просят прощения и решают прокатиться вместе. Молодой человек заводит мотор, и они плывут вдоль берега. «Мы не далеко заплыли?» — Бекки произносит эти слова про себя, потому что чувствует себя лишней. Звёзд не видно. Ветер приходит без предупреждения. Она оказывается в воде, а лодку и их двоих просто теряет из вида. Сколько потом ни пыталась думать об этом, не могла поймать момент, когда волны стали до неба. Только в фильмах это зрелищно и занимает полтора часа экранного времени. В жизни просто в одно мгновение теряешь всё. Она приходит в себя на берегу. Слёзы текут без остановки, и её обнимает незнакомая девушка, которая говорит, что её имя Аннабель. В ней есть что-то удивительно близкое. Она почти как придуманная девочка из детства. В руках Бекки сжимает стаканчик из-под кофе, измятый и вымокший. Она отстранённо рассматривает расплывшийся рисунок на нём и выкидывает стаканчик. Аннабель заботится о ней, покупает туфли, какие ей нравятся,— и как она угадала? Рассказывает, где здесь клубы и кофейни. Бекки кивает. Она день за днём завтракает, а потом снова закапывается в постель и так спит весь день. Она не помнит, есть ли на ней одежда. Она идёт в душ, потому что Аннабель так говорит. На какие-то мгновения приходит в себя только во время танца, и ей нужно обнажение, слёзы, эмоции, объятия, и хорошо, что у неё есть мотоцикл, который ей оставила Аннабель. Она с замиранием сердца ждёт, когда сонная Аннабель, приходя с работы, проводит ей тёплой ладонью по спине, или слушает стук её сердца, и в этот момент Бекки едва дышит. Это редкие моменты, когда девушка чувствует хотя бы что-то. Прикосновения и поцелуи она бережёт и запоминает. Свой безмолвный дневник она так и продолжает вести. Когда Аннабель прикасается губами к её левой лопатке, Бекки не сдерживает слёз. Корочка льда подтаивает. Дышать становится легче, но кофе она больше не пьёт. Только однажды, когда солнечная девушка в цветочной булочной просит её помочь и приготовить кофе, Бекки соглашается и улыбается, глядя на искреннее изумление хозяйки, потому что кофе получается великолепным. Она находит крошечную щепотку гималайской соли, тростниковый сахар в янтарных кристаллах, придирчиво выбирает кофейные зёрна и тонкие флаконы с сиропами и ликёрами. Когда кухню заполняет густое облако ароматов, почти шоколадное на ощупь, солнечная девушка касается её руки и просит подумать, не хочет ли Бекки работать здесь. На заброшенной карусели в пустом парке аттракционов Аннабель рассказывает ей свою историю. Бекки слушает и старается не заплакать. Обнажённой она чувствует себя рядом с ней совершенно естественно и очень близко к звёздам. Они неторопливо возвращаются домой, глотая утренний воздух и не в силах надышаться, как будто учатся этому заново. Когда Аннабель засыпает, Бекки спускается босиком, чтобы не стучать каблуками, на улицу и идёт к кораблю. Она на нём ещё ни разу не была. Пока она стоит на борту, корабль отваливается от берега, качнувшись неуверенно, и начинает свой путь. Вокруг только вода, устойчивый ветер, и небо звёздное. За кормой вода разбивается вдребезги. На одной из стоянок девушка видит двоих — её молодого человека и подругу, на набережной, залитой ранним абрикосовым светом. Она едва скользит по ним взглядом. В груди пустота. Когда корабль проплывает мимо дикого берега, девушка смотрит на стремительно скачущего коня, одного, без всадника. Это зрелище зачаровывает её. Она любуется тем, как конь, жемчужный в рассветном воздухе, движется, словно для него не существует камней, круч и обрывов. Он готов окунуться в звёзды. Девушка тоже. Она думает, что если корабль вернётся на свою стоянку, то она придёт к Аннабель, где бы та ни была, и крепко её обнимет, и тоже прикоснётся ладонью к её сердцу и будет слушать её дыхание. И, наверное, устроится работать в цветочную булочную, готовить ароматный кофе. Корабль продолжает плыть вперёд, и нужно кого-то найти, чтобы спросить, какая конечная точка, но пока она лишь смотрит на звёзды, медленно исчезающие в рассветном небе. Слияние и поглощение Обнажённая луна в клубах пара из облаков скользит по мокрому небу и смущённо прячется за деревьями. Что может быть более чувственным и красивым, чем открытое горло, когда девушка запрокинула голову, глядя в небо? Вспоминается сосредоточенная девочка лет пятнадцати, с улыбкой в глазах, в кремовом пуховике, которая шла по раскисшему снегу, и целое мгновение пахло от неё шоколадом, а может, шоколадными сигаретами; её волосы были расчёсаны наоборот, и выглядело это как беспорядок на голове, но какой-то родной. Она взглянула, выстрелила глазами мгновенно, и во взгляде было шестьдесят тысяч эмоций, желание и противостояние всему миру, музыка и поглощение интересом. А потом исчезла навсегда. Почти усталая изысканная девушка в кафе на концерте, с тяжёлой грудью, с губами сложного рисунка, и судя по тыльной стороне ладоней, ей лет тридцать. Играют контрабас и электрическая скрипка. Прикосновение запястья в переполненной электричке. Весёлое удивление, если пожать руку. В траве, лёжа и прижимаясь щекой к землянике, она болтает в воздухе босыми ногами и улыбается снизу вверх, щурясь на солнце, и в ночных воспоминаниях можно снова положить руку ей на щиколотку и гладить ступни, когда одеяло отворачивается краешком. Полны карманы фотоаппаратов, и нос испачкан пыльцой цветов. Выбраться из вороха образов и воспоминаний. Выключить телевизор и написать себе письма, которые никогда не будут прочитаны. Она катается на качелях. Огромных, во весь рост сумрачных деревьев. Амплитуда невероятная, во весь мир, сжатый до пределов ароматной дубравы. Ночью запахи такие влажные. В какой-то момент она отпускает руки и по инерции летит, оставив за плечами качели и страхи. В этот короткий момент она чувствует настоящую свободу. Ту, которая ощущается лишь в полной пустоте и в полёте. Когда грудь заполняет всё то прохладное пространство, что вокруг. Когда нет ничего: опоры, мыслей, ориентиров. Есть лишь космос внутри, и ужас с восхищением становятся единым целым. Всегда после этого раздаётся всплеск и весёлый смех — качели совсем рядом с водой. Но не в этот раз. Полёт продолжается, и нагое тело продолжает обнимать воздух. Луна, растеряв остатки смущения в клочках облаков, летит рядом с ней. Взлететь по сложной траектории вверх, вдохнуть остатки атмосферы и слушать голос танцовщицы из фильма. Смотрела этот фильм в глубоком детстве в поселковом кинотеатре, ещё когда ходили на любое кино, а фильмы привозили на бобинах плёнки в больших консервных банках. Где то детство и те фильмы? Она застала ещё чёрно-белые телевизоры с крошечными экранами. Единственный телевизор на весь городок. Музыка только живая, и вино не тайком, и грудь украшена только цветами и рисунками, и всегда босиком, а от ощущения гитары, прижатой к телу, любишь весь мир. Она — девушка-солнце. Ей нравится зелёный цвет, и она с жадностью поглощает всё новое, и музыку Колтрейна, и книги Керуака, и орбитальные станции, и компьютеры Макинтоша, и нейронные сети. Она сама нейронная сеть. Обучается легко и быстро. Подвижна и улыбчива. Погружается в чистую воду, смотрит на солнце и жадно занимается любовью. Электроника и каменный век не противоречат друг другу. Ей нравится смешивать смыслы, кулинарию и цветы, писать песни на мелодичных языках и помогать тем, кого она даже не знает. Она боится одиночества и всегда стремится к нему. Она любит целоваться тихими зимними ночами. Ей кажется, что полёт остановился, но это лишь облака и звёзды синхронизировались с её мыслями. Те самые звёзды, внутри которых она родилась, где-то в Туманности Андромеды, где впервые влюбилась и впервые, окунувшись в рождение жизни, летела на жемчужном коне по лоскуткам времени и пространства. Она — царевна, дочь хана, которая носит старенькие шорты и безразмерную полосатую футболку. От ощущения качающихся волн, застывших кораблей и падения она почти пьяна, наполнена ямайским ромом от плеч до пяток. Если пить ром, то по крошечному глоточку, тогда он очень вкусный; если больше — размываются вкусовые ощущения; лучше всего добавлять его в чай или кофе, ром добавляет оттенков и лёгкой остроты звучанию вкуса. Аромат напоминает ощущение от любования янтарём. Раздаётся всплеск и весёлый смех. Она всё же окунается в воду. Какой бы долгий полёт ни был, он всё равно заканчивается. Она не боится воды, она лишь спасает древних рыб от воздуха, а пьяных джентльменов и юных девушек от бурных вод. Даже после кораблекрушений и потерь она не боится волн. Внутри течений, внутри танца дождя она чувствует себя спокойной. Даже если она неподвижна, она знает, что танец спасёт её от прошлого и даже настоящего. Сквозь влажный воздух лунный свет струится по её длинным волосам, целует пальцы её ног, когда она растворяется в ощущениях на поверхности воды, ласкает её ключицы и косточки на бёдрах. В её руках цветы, сорванные на дне огромного моря, и с этими цветами она испечёт самые нежные печенья и отправит в подарок своему возлюбленному, Млечному Пути, который всегда далеко и почти близко, смотрит на неё в телевизор и неслышно касается кончиками пальцев. В бременских предместьях у неё был друг-гитарист и соседка-скрипачка, которые терпеть друг друга не могли и ссорились, потому что перебивали друг друга, репетируя разные партии в одно время. Девушка пригласила их в гости, угостила цветочными рогаликами и сказала, что они будут отличной музыкальной группой, и с тех пор скрипачка и гитарист были неразлучны. Ей нравится смотреть на людей сразу со всех сторон. Она включает маленький свой компьютер, уместив его на коленях, и создаёт четырёхмерные проекции, путаясь во временах года и оттенках эмоций, перескакивая с фортрана на санскрит, с итальянского на маньчжурский и густо рассыпая смыслы по ночным дорогам. У неё большие наушники и пульт управления звучанием. Она хочет уплыть на корабле вновь в своё лето, но не знает, получится ли попасть снова в ту эпоху, которая ей нравится. Она будет снова подниматься на чердак и любоваться вселенной, и её конь под окнами будет нетерпеливо прядать ушами и поднимать звёздную пыль копытами. Ей хочется кофе, но всегда будет достаточно двух или трёх глотков — ей важно, чтобы можно было угостить кого-то этим вкусным кофе. Она тихо поёт свои монгольские песни, перепрограммируя мир вокруг и внутри себя. У неё десять тысяч имён. Наступает утро; она снова лежит в траве, и ноги её босые ласкают нежные травы, и губы в земляничном соке. Иногда время замирает.