Подарок

— Поганец! — отрезвляющая пощечина по щеке. Рука у отца грубая, мозолистая, а голос низкий и пугающий. Он сжимает в кулаке нотный лист, кажется, одной из сонат, что Антонио хранит под своей кроватью. — Ты все еще смеешь думать о своей дурацкой музыке, когда мы все здесь на грани смерти? Считаешь, что особенный, только потому что крючки рисовать умеешь? Знаешь ли, вот этим целую семью не накормишь! — тупая боль стреляет в голову: младший Сальери жмурит глаза до цветных пятен и стискивает пальцы, впиваясь короткими ногтями в кожу. Правило номер один — терпение. Хороший ребенок никогда не вспылит на своего родителя. Отец вздыхает и отворачивается к нему спиной, продолжая что-то бубнеть себе под нос. Его плечи постоянно поднимаются от глубокого и частого дыхания: он едва сдерживает собственную ярость. Что же мешает ему, в конце концов, ее выразить? Правило номер два — молчаливость. Хороший ребенок никогда не скажет слово против своего родителя. — Вот это… — отец трясет бумагой, которая уже походит на обычный смятый лист, чем на жившую и звучавшую когда-то музыку. — Это подходит только для растопки камина. Это — ничто. Стань ты композитором, то умер бы в нищете, а так будешь продолжать мое дело. Хоть что-то из тебя да вырастет тогда. — и он пренебрежительно выбрасывает ноты прямо в огонь, наблюдая, как языки пламени быстро съедают углы и подбираются к самой середине. Правило номер три — покорность. Хороший ребенок никогда не пойдет против указов своего родителя. Антонио — хороший ребенок. Именно поэтому он дожидается, пока отец выйдет из комнаты, и только тогда позволяет себе выдохнуть напряжение. Ужасно-мучительно: мать умерла вот уже как два месяца. Заработок отца с каждым днем становится все меньше. Антонио терпит, Антонио молчит: старается меньше попадаться на глаза теперь единственного родителя. Лучше быть незаметным, лучше, чтобы о твоем существовании забыли вовсе. Все его братья и сестры тоже покорно текут по течению: как-то негласно согласились, что лучше никогда ничего не говорить против, чем чувствовать каждый невыносимый удар. Сальери прикладывает ладонь к до сих пор пылающей щеке и торопливым, но осторожным шагом выходит из дома, успев захватить одно лишь тонкое пальто. Леньяго молчит: впрочем, как обычно. Оно никогда не рассказывало ему ничего интересно. Сейчас это не важно — метель задувает за воротник, обжигая чувствительную кожу. Антонио несется со всех ног по заснеженной дороге, рискуя поскользнуться и тюкнуться острым носом в ближайший сугроб. Сейчас это не важно — единственные неторопливые прохожие провожают юношу грубо насмешливым взглядом, «чего только сейчас на уме у этих детей, что с них взять!». Сейчас это не важно — ворота на кладбище мертвенно-приветственно отзываются скрипом, когда Сальери берется за них покрасневшими от мороза руками. Множество одиноких могил покрыты невысокими сугробами снега: мертвых не помнят, мертвые никому не нужны. Это просто люди, которые когда-то родились, когда-то жили и когда-то умерли. Никто о них больше не вспомнит. И однажды Антонио придется встать в их ряды. Перед глазами плывет, мутнеет, когда он внимательно обходит могилы по протоптанной дорожке. Мать не была ангелом, ни в одном глазу: она была худощавой и строгой, с пронзительным властным тоном и ровной спиной. Кажется, еще бы шаг, и она бы смогла оттеснить отца на второй план, но шаг оказался не в ту сторону, и смерть незамедлительно замахнулась косой. Сальери присаживается на колени перед завядшими сорванными цветами и стряхивает с них снег. Мать не была ему другом, не была ему и матерью толком, но любовь к ней ударила в голову сама собой, и какое-то проснувшееся уважение заставляло из раза в раз приходить сюда Антонио, следить, чтобы могила не была засыпана снегом, а цветы оставались на месте. Может, мать не была хорошим или добрым человеком, но ее было так много в жизни Сальери, что не любить ее было невозможно. Чувство любви обвивалось лозой вокруг ненависти, отвращения и одновременно восхищения к этой женщине, чью натуру Антонио не знал совсем. Что она была такое, была ли она вообще? Может, эта женщина — лишь плод его детского воображения, и на самом деле ее никогда не было? Навряд ли. Отчетливо помня голос и вечно строгое «молчи», Сальери мог быть уверен — она была настоящей, поскольку говорила такое и не раз не только ему самому, но и другим своим детям. Она была грубой и бесчувственной по отношению к своей семье. Но Антонио любил ее, как любит свою обычную мать обычный ребенок. Ноги промокают в коленях, затылок обжигает снег: «Дворовые мальчишки пришли», — думает Сальери, потирая руки друг о друга и оборачиваясь через плечо. Но лицо не кажется ему знакомым: ни ссадины, ни синяка, ни одной пылинки на ангельско-светлом лице. Мальчишка, на вид лет шести, кажется, и сам не ожидал, что угодит снежком прямо в чужой затылок, поэтому, переминаясь с ноги на ногу, он пытается придумать хоть какое-то оправдание и заполнить неловкую паузу. — Что вам нужно? — громко спрашивает Антонио, не вставая, но и не отворачиваясь. — Entschuldigung, ich scheine verloren zu sein, — смеется мальчишка, делая пару шагов навстречу и внимательно смотря за чужой реакцией. Как с диким животным, ей Богу. Сальери выгибает бровь и принимается внимательно разглядывать собеседника в ответ. — Sehen Sie, mein Vater und meine Schwester und ich kamen hierher… — Я не понимаю по-немецки, — наконец прерывает его монолог Сальери, поднимаясь на ноги. Незнакомец оказывается на две головы ниже него самого, отчего выглядит еще мельче и смешнее. Антонио расплывается в улыбке. — Я плохо знать итальянский. — пожимает плечами он, протягивая вперед крохотную ладошку. — Вольфганг Амадеус Моцарт. Рад знакомиться. — Антонио Сальери. — Сальери накрывает ладонь своею и крепко сжимает, заглядывая в голубые глаза. Вольфганг Амадеус Моцарт — странное имя для странного худощавого мальчишки, что может быть лучше? Особенно когда он смотрит с таким восторгом на него, будто бы видит человека в первый раз за всю свою жизнь. — Что у вас произошло? — еще раз спрашивает Антонио, отчетливо выговаривая каждое слово. — Мы с отцом и сестрой приехать в Леньяго для выступления, и сейчас я заблудиться на этой… Этих улицах. — Моцарт пожимает плечами, улыбаясь во все имеющиеся у него зубы, и чешет светлый затылок. — И… Я хотеть извиниться за снежок. — Не думайте об этом. На какой улице вы поселились? — Моцарт задумчиво трет висок пальцем, скривив губы. Сальери терпеливо ждет минуту, две, отвлекая себя посторонними мыслями и стараясь даже не предполагать, что Вольфганг может не знать улицы, иначе ему же хуже. Он неловко хихикает себе под нос, отчего нежелательные догадки Антонио оправдываются — точно не знает. Но, вместо того, чтобы бросить его на морозе самому искать дом, он поправляет воротник пальто и спрашивает: — Хоть что-то помните? — Я… — Моцарт ведет ногой по снегу, наблюдая, как начинает проглядывать голая земля. — Там рядом есть дом с… Nein, die Häuser sind gleich… — Амадеус оборачивается через плечо, оглядывая ближайшие дома. — Река! Мы возле реки остановиться, там большой дом. Там мы жить сейчас. — Река… Далеко вы забрели. — Сальери не уверен, что, объяснив ему дорогу, можно будет с чистой совестью уйти: заблудится еще больше. С другой стороны и долго отлучаться нельзя: отец заметит, и тогда можно будет совершенно забыть о спокойствии в одной комнате с ним. Антонио разрывается между двумя противоположностями, нетерпеливо постукивая пяткой ноги. — Если я доведу вас до реки, вы сможете оттуда найти свой дом? — Амадеус счастливо трясет головой в знак согласия, с надеждой заглядывая в глаза. Сальери делает шаг назад, желая отстранить от себя пронзительные голубые глаза, и откашливается. — Тогда идемте. Он цепляется крепкой хваткой в чужую, закрытую перчаткой руку и уверенно тянет за собой прочь. Моцарту требуется пара секунд, чтобы все переосмыслить и сравняться шагом. Снег громко хрустит под подошвой: Амадеус любопытно озирается по сторонам, разглядывая все, что только может увидеть, полностью доверяя себя и свою жизнь человеку, с которым знаком не более пятнадцати минут. И как только можно так безответственно относиться к такой ситуации! Сальери бы точно отчитал этого мальчишку, будь он местным и хоть немного дольше знакомым для него, а так приходится лишь жевать язык и озираться, прокладывая в голове точный маршрут. — Запоминайте. — приказывает Антонио, дергая Амадеуса за руку. Мальчишка удивленно поворачивается голову в немом вопросе. — Если опять заблудитесь, чтобы знали, куда идти. — Если я опять посметь заблудиться, я опять отыскать вас. — смеется Вольфганг. И этот смех — заливистый и звонкий — самый громкий, что мог бы услышать Леньяго. Моцарт жмется ближе, плечом к плечу, и Сальери позволяет эту вольность (опять же только из-за того, что мальчишка маленький и незнакомый, к тому же потерявшийся! Наверняка ему хоть немного, но страшно). — Тогда постарайтесь не заблудиться. — Антонио сворачивает в переулок: Вольфганг наступает ногами по застывшему от недавнего дождя льду и, едва не поскользнувшись, шагает следом. Так непривычно, что кто-то идет прямо подле, дышит почти в самое ухо и крепко стискивает твои пальцы: даже его собственные братья и сестры не были так преданы и отзывчивы, как этот Моцарт. — Мы приехать в Италию месяц назад. — начинает свой рассказ Амадеус (отчего же все они так спешат поведать свою историю первому попавшемуся прохожему?) — Мы… Вернее, я должен быть играть для Его Величества мой сочиненный концерт сегодня, и я играть, но ему не понравиться. Он назвать меня самвлюбленным дураком, а я вспылить на Его Величество. Я не люблю… — Сальери удивленно переводит взгляд на Моцарта, что впервые смог правильно сказать нужную форму слова. — Когда меня называть дураком, особенно самовлюбленным! И поэтому отец злиться на меня, а я убежать. — о, ну конечно, такой вариант нужно было предположить с самого начала их встречи! Ведь не будет же потерянный в чужом городе мальчишка выглядеть так счастливо, к тому же кидаться в незнакомцев снежками и с азартом идти с одним из таких к реке. — И теперь вас отругают? — Антонио замирает на месте, оглядывается направо и налево на наличие повозок (Вольфганг повторяет все в точности за ним) и спешно переходит дорогу, не расцепляя хватки. — О, конечно. Отец в ярости. — Моцарт дуется, горделиво фыркнув носом и образовав тем самым пар, который быстро растворился в воздухе. — Он никогда не быть мной доволен. Даже когда я все делать идеально, он говорить, что этого недостаточно. Я не понимать, чего он хотеть от меня и моей музыки, если это ему не нравится. Антонио давится воздухом и удивленно поворачивает голову к напуганному Вольфгангу, видимо, наконец полноценно прислушавшись к разговору. Он еще раз оценочно осматривает мальчишку с ног до головы — ну не может ему быть больше десяти!.. — и собирает мысли в кучу. Такой юный и пишет музыку? Хотя, ведь музыку можно писать и плохо, не так ли?.. — Все хорошо? — наконец спрашивает Моцарт, чуть склонив голову и заглядывая в чужие глаза. Сальери машет свободной рукой, немо отвечая на вопрос, и задает свой: — Вы композитор? — Да. Я написать несколько концертов и сонат, меня называть ребенком-гением, а теперь… Теперь, кажется, я им надоесть. — беспечно пожимает плечами Вольфганг, будто бы это не стоит внимания. Где-то вдалеке бешеным лаем заходится дворовой пес, слышится возня и грубые людские крики. Отвлекшийся на это Моцарт быстро схватывает оставленный рассказ. — Я композитор, правда, пока что плохой. Но с годами я обязательно стать лучше! Сальери улыбается — скорее, это даже полуулыбка — и подталкивает замершего вслед за ним на месте Моцарта в спину. Мальчишка разворачивается к нему лицом и пресмешно вскидывает брови, напрягая плечи и вжимая в них голову. Право, такой на вид спокойный и в меру общительный, он стал ему хорошим спутником на эти пару минут их шествия до реки, которую Амадеус замечает не сразу. — А, мы прийти. — не скрывая разочарования, мямлит Моцарт и протягивает крошечную ладонь вперед. — Рад был познакомиться, Антонио! — он широко улыбается, прикусывая уголок рта. — Взаимно, Вольфганг Амадеус. — кивает в ответ Сальери, пожимая протянутую руку. — Можно просто Вольфганг! Вы мне все же друг, как бы не противиться. Кажется, щеки краснеют не от одного только мороза: счастливый донельзя Моцарт машет ему рукой и быстро убегает прочь; заледенелая река издалека поблескивает от солнца. Антонио облизывает обветренные губы и не может сдержать смешка, когда Вольфганг едва ли не валится в сугроб от слишком скользкой дороги. Право дело, чудной мальчишка!

***

Музыка скрипки долетает из открытого окна вниз: Антонио елозит на толстой ветви дерева и шмыгает кровавым носом, стирая алую жидкость тыльной стороной руки. Левую щеку неприятно саднит сильнее обычного, но он не обращает на нее внимание: только лишь слушает музыку, пока его собственная сейчас разгорается очередным адским пламенем в камине. Правильно говорил отец — нечего заниматься ерундой, когда дома едва ли можно найти лишнюю крошку хлеба. А старшему брату можно все, потому что давать отпор отцу он мог уже с малых лет, отчего теперь получал такое уважение с его стороны. И конечно, он мог сейчас стоять в кабинете своего давнего педагога и играть на скрипке, нежно и плавно вести смычком по струнам и извлекать из них музыку, посланную с небес. Ему можно, в то время как Сальери должен был закусывать щеку изнутри, только чтобы вопль горькой обиды не вырвался наружу. А обидно было очень. Кровь с носа стекает к губам. Юноша чувствует привкус металла и вновь трет рукой, теперь размазывая по лицу. «Ты что, плачешь?! — кричал разъяренный отец, когда первые соленые капли беззвучно стукнулись о пол, до смерти напугав при этом Антонио. Зажимая рот рукой, он мотал головой из стороны в сторону, весь сжимаясь и мечтая только о том, чтобы стать меньше и незаметнее. — Как баба, был и остался, ничего толкового из тебя не выросло! Сдохнешь, как псина, где-нибудь в прислуге, и никто даже не подумает о тебе вспомнить!» Правило номер один, правило номер два, правило номер три… Сальери прижимает колени к груди, абсолютно наплевав на риск упасть с дерева, и обхватывает их руками, беззвучно всхлипывая и вздрагивая в плечах. Он не стал хорошим ребенком, он плохой и бесполезный, по словам отца. Что бы сказал мать? Стала бы она его защищать или согласилась бы с отцом? Не важно; она давно мертва. — Антонио! — слышится восторженный вскрик внизу. Сальери едва не теряет равновесие от неожиданности и выглядывает из-за толстого ствола дерева, заранее надежно зацепившись за него. Стоящий внизу Моцарт машет ему рукой, припрыгивая на месте то ли от радости встречи, то ли от покалывающего мороза. Антонио без слов просит его быть потише, но — к сожалению — из открытого окна слышатся тучные шаги и слова: «Как же надоели эти дворовые мальчишки, как считаете?», после которых хлопаются створки. Музыка замолкает, Сальери вздыхает и опускает руки, закинув голову к небу в умоляющем жесте. Продолжающий стоять внизу Вольфганг, видимо, заподозривает что-то неладное и уже с готовностью хватается за дерево, чтобы лезть к другу, но тот его опережает: — Стойте. Я сейчас спущусь. — пара мгновений и Сальери, в одной рубашке, брюках и туфлях оказывается перед недавним знакомым. Прошло около недели с их встречи, но Амадеус, видимо, имеет не только хоть какие-то способности к сочинительству — как он сам говорил, — но еще и хорошую память, раз запомнил Антонио. — Доброго дня. Что-то случилось? Опять заблудились? — ухмыляется он, когда молчание затягивается, а чужие глаза уж слишком пристально продолжают осматривать его. — Где ваше пальто, на улице мороз! А нос, что произойти с вашим носом?! А щека, Антонио? Вы плакали? — вскрикивает, наконец, Вольфганг, всплеснув рукой в сторону юноши, который на это лишь пожимает плечами, отводя взгляд в сторону. Не получив никакого ответа, Моцарт спешит сбросить с себя пальто и накинуть его на чужие вздрагивающие плечи. — Я не возьму его. — мотает головой Сальери, устало взглядывая исподлобья, что заставляет Моцарта замереть и в ожидании уставиться на него. — Если у вас нет ничего серьезного или такого, что могло бы угрожать вашей жизни, то я предпочту уйти, поскольку, как вы заметили ранее, на улице и вправду холодно, а слушание вы мне сами согнали. — он шепчет торопливо-загнанно, как напуганное животное, отчего мальчишка едва ли поспевает за его мыслью. Встречаясь с непонимающими глазами, Антонио лишь ухмыляется и треплет Вольфганга по голове, словно младшего брата. — Идите домой, Вольфганг. — И оставить вас так?! — возмущается он, еще раз кивнув головой на Сальери. А после, не теряя ни секунды, хватает его за запястье и тянет следом за собой. Опешившего от столь резких действий Антонио отбрасывает назад: он едва может переставить ноги и, не успев даже ничего осмыслить, шагает следом. — Вы помочь мне недавно, теперь помочь вам я. Мы быть квиты друг с другом! Эти неправильные итальянские глаголы с немецким акцентом, этот восторженный от собственных идей голос и эти блестящие глаза успокаивают быстро бьющееся от страха сердце: Сальери отнимает руку из чужой крепкой хватки и пристраивается рядом, не пытаясь даже взглянуть в сторону собеседника, который сейчас, очевидно, празднует свою маленькую победу. Теперь и Антонио идет неизвестно куда с едва знакомым человеком, пускай и мальчишкой. — Вам нравится игра скрипки? — вновь начинает диалог Вольфганг, на ходу следя за разгорающейся игрой мальчишек неподалеку. Они хохочут во весь голос, опрокидывая друг друга в снег и засыпая сверху. — Да, очень. — честно признается Антонио, чувствуя, что этому маленькому взрослому человеку он может доверить такое важное для его сердца. — Скрипка — удовольствие для богатых, особенно в плане учителя, если вы, конечно, не талант. У нас скрипка была только у брата, хотя и у меня когда-то была, а теперь… — щемящее чувство стреляет в сердце. Сальери шмыгает носом и отворачивается. — …А теперь нет. И больше не будет. — Не стоить делать поспешных выводов! — мало обнадеживающе восклицает Амадеус, поворачиваясь обратно к Антонио. — Моя матушка говорить, что никогда не может быть все так плохо, всегда есть что-то хорошее. И вы найти что-то хорошее, порадуйте-… Порадуйтесь за своего брата, ведь он иметь скрипку и может дать ее вам! Сальери пожимает плечами: конечно, искушающе, чтобы Франческо дал ему скрипку хотя бы подержать, снова вспомнить мягкое скольжение смычка и звук гармонии. Раньше это было возможно, раньше отцу было все равно: брат, улыбаясь раздраженному бормотанию старшего Сальери, протягивал инструмент восхищенному Антонио и разучивал вместе с ним произведения. Они разучивали вместе Корелли, разбирали Скарлатти и с удовольствием вслушивались в мелодии Леклера. А теперь отца едва не выворачивает от одного упоминания этих фамилий: он со злостью мнет каждый лист с музыкой и выбрасывает его в камин, пока от него не останется один пепел. Было больно, было обидно, но Антонио — хороший ребенок, поэтому он учится молчать, терпеть и слушаться. — Антонио? — Сальери вздрагивает, как от удара кнутом, и, отчего-то покраснев, поворачивает голову к остановившемуся Моцарту, который изучающе взглядывает в самые глаза, нахмурив светлые брови. Видимо, слишком долгое молчание и так не очень общительного собеседника очень насторожили его. — …Я радуюсь за своего брата. — наконец кивает головой Сальери, этими словами смягчая всю горечь внутри себя. В любом случае, Франческо ни в чем не виноват: навряд ли даже он смог бы противиться в этом плане отцу, насколько бы упертыми они оба не были, поэтому братьям оставалось только повиноваться. Один мог идти на все четыре стороны, а второй был обязан продолжить отцовское дело. Ничего не сделать. — Он талантливый скрипач, у него хорошие учителя. — с некой гордостью в голосе добавляет Сальери, слабо улыбаясь от первой теплой мысли о брате. — Я не сомневаться в этом. — кивает головой Вольфганг, вновь продолжая путь. — Вы хороший человек, Антонио, я знать это. Искренний и открытый ребенок, самый настоящий. Как же может он судить по человеку, зная его лишь из одной встречи? Да что уж зная — только лишь говоря с ним! Таких сразу убивают или приструняют в обществе, делают похожими на других: навряд ли и этот долго проживет со своим веселым характером и верой во все самое хорошее. — Я уезжать через два дня. — после продолжительного молчания говорит Моцарт, опустевшим взглядом уставившись на свои ноги. Сальери беззвучно вздыхает и трет глаз рукой, пытаясь найти подходящие слова для ответа. То, что Вольфганг считает его другом, не значит, что это обоюдно: Антонио его даже за знакомого едва ли принять может, поэтому известие об уезде почти и не трогает сердце. Но нельзя же промолчать, проигнорировать? — Я буду по вам скучать. — как можно более искренне говорит Сальери, плотно сжимая губы от внимательного взгляда на себе. Этот ребенок прожжет в нем дыру когда-нибудь, ей Богу! — Я тоже быть по вам скучать. — кивает Моцарт. Река вновь встречает их умиротворенным молчанием: редкие голые деревья на ее берегу колышутся от порывов ветра и сцепляются между собой ветками. Вольфганг сворачивает налево — перед этим внимательно и медленно пройдя по скользкому льду — и прибавляет шаг, оборачиваясь через плечо на плетущегося Антонио. — Вы поругаться с кем-то? — бормочет вопрос Амадеус, которого едва ли удается расслышать. Сальери молчит — размышляет, стоит ли рассказывать об этом, не будет ли больше проблем? Хотя, кому этот ребенок может нажаловаться, тем более, если почти что ничего не знает? — С отцом. Он считает музыку бесполезным занятием, поэтому очень злится, когда видит мои сонаты. — пожимает плечами Антонио и хмурится от собственных мыслей. Вольфганг чуть-чуть притормаживает, чтобы сравняться с ним шагом, и пытается собрать смысл сказанных слов в своей голове. — Вы тоже композитор? — наконец доходит до него, и мальчишка в восхищении поворачивает к нему голову. — О, тогда вы просто обязаны быть идти ко мне! Кажется, никто из старших не ценить мою музыку в должной мере, но я как вы, и вы точно понять меня, ведь так? — Амадеус улыбается и останавливается напротив одного из домов, которые находятся на расстоянии друг от друга, закинув голову вверх, к самым верхним окнам. — Моя комната на втором этаже. Сомневаюсь, что мы сметь идти через парадную дверь, мой отец не любить, когда я приводить друзей в дом. Как глупо, как наивно! Он привел его к дому, в котором он вообще не имеет права быть. Не могут же простые люди позволить себе отдельный дом, к тому же так искусно построенный, наверняка он едва ли не внук какого-нибудь австрийского императора. Какой кошмар, Сальери точно пропал!.. — Я провести вас, но аккуратно. — все же решает он, постукивая ногой в нетерпении. — Отец не выходить ко мне, когда я приходить, должно повезти! Идем? Антонио вздыхает и кивает головой: назад дороги нет, чего уж сделать. Дверь в комнату Амадеуса тихо закрывается за их спинами: еще секунда и, кажется, у Антонио отвалится челюсть. Такая просторная и широкая комната, которая свободно могла уместить в себе человек тридцать, предназначена всего для одного ребенка! Отец точно не пожалел денег для него. — Возьмите. — Сальери оборачивается на Моцарта, протягивающего ему белоснежный платок. Застыв на пару секунд, он не сразу понимает, к чему это, поэтому Амадеус смеется и сам аккуратно вытирает кровь, пока на лице не остается ни одного пятна. Юноша смущенно кивает и шепчет «спасибо», продолжая оглядывать комнату. Стоящий в углу клавесин сразу приковывает внимание. Совсем новый, едва тронутый (а может быть, и тронутый, но с такой осторожностью!), на его крышке лежат целые стопки нот. Моцарт, заметив такой пристальный взгляд к своему инструменту, счастливо скалит зубы и подходит к нему, хватая первые попавшиеся ноты и протягивая их Сальери. — Hier. Можете сыграть. — Я не умею играть на клавесине. — отзывается Антонио, забирая из рук листы и проскальзывая по ним изучающим взглядом. Он слышит удивленное бормотание Вольфганга лишь краем уха, воспроизводя в мыслях мелодию. — У вас… Интересное голосоведение, никогда такого не видел. И формы очень… Необычные. Может, поэтому никто и не понимает того, что вы пишите. — Они не не понимать, они не хотеть понимать! — шипит Моцарт, ведя пальцем по клавиатуре. — Там все намного просто, если хотеть разобраться. — он встает позади него, вглядываясь в ноты из-за его плеча, и щурит глаза. — Эти мелодии сами рождаться во мне, я их не выдумывать. Может, они происходить из меня самого и поэтому никто не хотеть понимать их? Антонио качает головой, не находя нужного для него ответа, и возвращает ноты. — Вы сказать, что не уметь играть на клавесине. — решая более не углубляться в ненужную сейчас тему говорит Амадеус, отходя обратно к инструменту и наклоняясь вниз. — Но ведь… — его глаза блестят восхищенным светом, когда он выуживает скрипку. — Вы уметь играть на этом? Антонио давится воздухом, жадным взглядом рассматривая ее. Конечно, не было ничего удивительного, что у Амадеуса могла оказаться скрипка, и все равно мысль о том, что Сальери сейчас может на ней сыграть, пожирала изнутри томительным ожиданием. Моцарт делает пару шагов вперед и протягивает инструмент вместе со смычком, расплываясь в улыбке. — Вы можете сыграть. — шепчет он, дожидаясь, пока чужие руки возьмутся за протянутую скрипку. — Прошу. — Антонио сомневается и мнется, но когда вновь встречается с приглашающим взглядом, осторожно кладет инструмент на плечо и прижимает его подбородком. Амадеус присаживается на кушетку, упершись руками в мягкую обивку и в ожидании уставившись на него. Руки подрагивают, а сердце стучит в бешеном ритме: казалось, прошло слишком много времени с того момента, когда Сальери в последний раз брал в руки скрипку. Все мелодии, ранее разучиваемые с братом, в момент выветрились из памяти так же быстро, как и умение на ней играть, словно он взял инструмент первый раз в жизни. Какой кошмар! Особенно ужасно становилось от чужого взгляда: Моцарт ждет, Моцарту хочется услышать музыки. — Я… — Антонио опускает руку со смычком и взгляд. Вольфганг склоняет голову набок и хочет что-то сказать, как по ту сторону двери слышатся шаги и раздраженный мужской голос. Моцарта всего передергивает: он вскакивает на ноги и даже слишком грубо выхватывает скрипку, убирая ее обратно на клавесин, а сам мечется из стороны в сторону. В секунду счастливый мальчишка превращается в напуганного ребенка. — Надо вас спрятать, надо вас выводить. — шепчет он нервно, цепко хватая Сальери за руку. — Он будет в ярости!.. Вам надо, надо… — Антонио вздрагивает, когда приближающиеся шаги становятся слышны слишком отчетливо. Все, это конец, его точно убьют! Юноша оборачивается вокруг своей оси и не находит ничего лучше кровати. Спрятаться, хотя бы под нее. Моцарт, подхватывая его взгляд, одобряюще кивает головой. — Другого варианта нет. — жалобно шепчет он. Сальери быстрым шагом подходит к постели и, опустившись на пол, залезает под нее. В этот же момент с глухим стуком о стену распахивается дверь: Антонио зажимает рот рукой и старается вдыхать мелко и через раз, чтобы не было слышно даже дыхания. Стоит только постараться, и никто не узнает о его нахождении здесь. — Wolfgang! — строгий, режущий голос пугает даже Сальери. Совсем как голос его собственного отца. Из-под кровати он может высмотреть только ноги: Вольфганга и незнакомого человека в строгих брюках и лакированных туфлях. — Warum beschweren sich die Leute hier über dein unangemessenes Verhalten bei mir? — Ich habe nichts Falsches getan, Vater, sie lügen! — сдерживая порывы, спокойно отвечает Амадеус. Отец. — Du stehlst also keine Brötchen? — младший Моцарт болезненно вскрикивает, и Сальери замечает, как его ноги дергаются в попытках вырваться, сорваться с места. — Du hast nicht viel Spaß mit Jungen, die für unsere Familie nicht so gut sind wie Diener — Haustiere! — голос переходит на крик. — Warum gehst du, anstatt Musik zu machen, wo zum Teufel hin?! — Vater, lass mich los, es tut mir weh! — хнычет Вольфганг. Раздается удар, и напуганный Амадеус валится на пол, больно ударяясь плечом. Он поднимает глаза, полные слез, на лежащего под кроватью Антонио, и сглатывает в горле вставший ком. Сальери боится не меньше него самого. — Denkst du, es ist mir eine Freude, wenn diese verdammten Italiener jeden Tag zu mir kommen und sich über dich beschweren?! — продолжает отчитывать старший Моцарт, присев и схватив сына за грудки. — Ich verbringe meine Zeit und mein Geld nicht damit, dass du dich wie ein Obdachloser benimmst! Ошибка, одна лишь допущенная ошибка ломает все: отец замечает взгляд, направленный куда-то мимо него, куда-то под кровать, и сам переводит взгляд туда. Антонио бледнеет, когда встречается с потемневшими от ярости глазами родителя. — Hast du jetzt einen Landstreicher in unser Haus geführt?! — старший Моцарт подходит ближе к кровати с намерением самолично достать Сальери оттуда, но юноша оказывается быстрее: он торопливо, как загнанный зверь, выскальзывает наружу и отбегает ближе к Амадеусу, разглядывая нахмуренное взрослое лицо. — Nun, nichts, jetzt werde ich deine Erziehung richtig machen. — Бежать. — шепчет Вольфганг, сложив брови домиком и подняв взгляд на Антонио. Старший Моцарт обходит их двоих, загораживая собой дверь. Сальери делает шаг назад, и еще один, и еще, не отводя взгляда. Амадеус поднимается на ноги, отгораживая друга собой, и вскрикивает, отрезвляя от оцепенения одним лишь словом. — Бегите! Сальери разворачивается и слышит, как младший Моцарт вновь валится на пол. Секунды идут на счет, одно неверное движение и это будет концом: Антонио раскрывает окно и, не думая ни о чем, спрыгивает вниз. Боль прожигает в первую очередь ноги от неудачного приземления: все же, второй этаж не такая уж и низкая высота. Сальери падает на снег, вмиг пропитывающий одежду, но сразу же вскакивает и несется прочь на подкашивающихся от боли и страха ногах. Наверняка дома его вновь отругают, отчитают и, может, даже запретят выходить на улицу. Плевать: главное — вообще вернуться живым. Обидно только за одно: обидно на Вольфганга, который остался с этим тираном в доме.

***

Вина закладывается в сердце, заполняет легкие и опьяняет мозг. Антонио сам себя наказывает, запретив вообще появляться на улице без какой-либо надобности, будь то день или ночь. Может это было неосознанным страхом встретиться с Вольфгангом, которого он тогда так бессовестно бросил, может это было нежелание случайно пересечься с его отцом, который точно бы разглядел в нем того самого, кто был в их доме тогда, или какая-то другая причина. В любом случае, Сальери в большинстве случаев отказывался от еды и запирался в комнате, продолжая только писать-писать-писать. Подоконник, стол, каждый угол комнаты: все было заполнено музыкой — единственным, что у него оставалось. Правда, иногда это приходилось прятать под кровать, когда неожиданно заявлялся отец со своими наставлениями о жизни. Праздник должен был быть уже завтра: Антонио знал, что ему было бесполезно чего-либо ждать. Ничего радующего сердца он не должен был получить, и сам не собирался никому ничего дарить. Да и разве можно, в его-то случае: некому было дарить, а те редкие люди, которые были хоть чуточку ему знакомы, навряд ли обрадовались бы подарку от него. Ну, не считая исключение. Сегодня первый день за последние недели, когда Сальери выходит на улицу. Солнце кажется слишком ярким и слепящим: Антонио жмурит на несколько секунд глаза и, запахивая воротник пальто, несется по дороге со всех ног. Он не знает, сколько у него времени до того, как отец вновь осознает пропажу сына, но надеется, что успеет сделать все до того, как старший Сальери придумает ему должное наказание. Антонио прилагает все усилия, чтобы в порыве не смять листы, которые сейчас так надежно прижимает к груди: ноги разъезжаются на заледенелой дороге, но он все равно не сбавляет темпа, оглядывая здания, которые пробегает. Нельзя пропустить нужного поворота! — Поганец! — вскрикивает какой-то прохожий, когда Сальери врезается в него, но, даже не извинившись, бежит дальше от сковывающего горло страха: и опять в памяти образ отца, грозно нависающего над ним и готовящегося нанести очередной из ударов по впалой щеке. Правило номер один — никогда не останавливаться. Если чувствуешь, что страх хватает за ворот, нужно бежать в два раза быстрее. Антонио все же поскальзывается — а чего он ожидал от неуклюжего бега на льду? — и падает, ударяясь бедром. Тупая боль пронзает тело, но Сальери вскакивает обратно и несется дальше. Пальто раскрывается, холодный ветер обволакивает тело и забирается под не застегнутую до конца рубашку. Правило номер два — нужно терпеть. Сколько бы раз обстоятельства не складывались против тебя, нужно продолжать работать в два раза усерднее. Мертвая речка оказывается по правое от него плечо: Антонио уже издали замечает нужный дом и от осознания этого ускоряется. Конечно, ноги зудят от такой неожиданной и большой нагрузки, но разве сейчас это важно? Когда счет идет на мгновения, когда нельзя терять ни секунды, разве можно думать о том, как тебе самому плохо? Когда твой друг, которого ты когда-то оставил в трудный час, вот-вот уедет, разве можно остановиться и дать себе передышку? Сальери приближается к дому, но вместо того, чтобы постучать в парадную дверь, он карабкается вверх по дереву одной рукой, второй же продолжая удерживать ноты. Правило номер три — дорожи тем, что имеешь. Если это что-то хотят отобрать, то борись в два раза сильнее, чтобы оставить свой отпечаток. Окно оказывается открытым, но Антонио не решается залезть внутрь: лишь оставляет ноты на подоконнике — перед этим удостоверившись, что треклятый ветер не унесет их прочь в случае чего — и слезает вниз. Даже сейчас увидеться с Моцартом, хоть мельком посмотреть ему в глаза, кажется солью на открытую рану. Сальери все еще предатель, но разве можно его винить за то, что он испугался? Все ведь чего-то боятся, не мог же он, в самом деле, лезть с кулаками на взрослого?.. К дому Антонио плетется уже спокойнее, пытаясь восстановить сбившееся дыхание и успокоить бешено бьющееся сердце. Он едва переставляет ноги, смотря только на них, и дрожащими руками закрывается пальто от очередного ветра. Что же, задуманное исполнено, значит, можно и сделать передышку. Сальери сворачивает на знакомое кладбище, распахивая скрипящие ворота настежь. Без промедлений он шагает к нужной могиле, но, не дойдя двух шагов, останавливается, как вкопанный, едва ли веря своим глазам. Вместо завядших цветов на могиле лежит скрипка с конвертом. Юноша доходит разделяющее расстояние и присаживается на колени, берясь сначала за скрипку. Совсем новая, никем не тронутая, она так приятно лежала в руке, так привычно, но так желанно. Антонио, взяв подрагивающей рукой смычок, кладет скрипку на плечо, прижимая ее подбородком, и ведет смычком по струне. Идеальное «ля», без всякой фальши даже на полутон. Это даже не музыка, и все равно Сальери готов плакать от одной лишь ноты, сыгранной на инструменте. Он бережно откладывает скрипку со смычком обратно, забирая наконец конверт, перевязанный веревкой и с надписью «для Антонио Сальери». «Антонио! Мне жаль, что мы поссорились в два дня до моего отъезда, и мне жаль, что вы видели мою ссору с отцом. Я так хотел сделать вам приятно, что в конце концов сделал все хуже (как, впрочем, и всегда). Возьмите же вы эту скрипку как мой слезный подарок вам, за то, что вы сделали и за то, что вы стали мне другом в незнакомом городе. Спасибо вам! Я смею надеяться, что мы с вами еще встретимся. Я буду рад вновь с вами пообщаться и может даже сочинить что-либо вместе. Но пока я говорю лишь «до свидания». Прим.: Писать помогала сестра, поэтому, как видите, ошибок стало намного меньше. Надеюсь, что это тоже вас хоть немного обрадует! Искренне ваш, Вольфганг М.» Антонио расплывается в улыбке и смаргивает слезы на глазах: как же искренен этот маленький взрослый человек! Ведь любой другой — конечно же — обиделся бы, а этот винит одного лишь себя. Однозначно: теперь, после таких слов, Сальери обязан называть его другом, пускай и на такой короткий промежуток времени. Да, может, они и не успели толком обсудить что-то о себе, да, может, они не успели толком познакомиться, и все же стали дружнее, чем кто-либо во всем Леньяго. И все равно на обоих отцов, все равно на неуклюжесть и невезение! Сальери верил, что, дай им еще немного времени, и они готовы были бы отдавать жизни друг за друга. В чем-то похожие по своей натуре и судьбе, они бы заполнили скучающие серые будни друг друга. А пока, в самом деле, только «до свидания»! Антонио касается губами могилы матери и, прижимая теперь скрипку к груди, встает на ноги. Конверт прячет в карман, смычок зажимает в свободной руке. Антонио Сальери — не самый хороший ребенок, поэтому, по приходе домой, он спрячет скрипку с инициалами на ее корпусе АС в самое укромное место — далеко не под кровать, иначе сразу найдут все, кому нетрудно — и будет доставать только тогда, когда отца не будет дома, счастливо при этом улыбаясь. Вольфганг Моцарт — тоже не самый хороший ребенок, поэтому, когда отец лишний раз отвернется в дороге или уснет, он достанет из своего маленького чемоданчика ноты, на которых будет написано «Соната си мажор. Для моего дорогого друга Вольфганга Амадеуса Моцарта» и еще раз перечитает всю партитуру, счастливо при этом улыбаясь.