Amor non est medicabilis herbis

+ Очень хорошо понимает, что происходит, но не подает виду. Скорее всего, ты нескоро узнаешь, как он к тебе относится. Может быть, не узнаешь вовсе. + Я вижу тут две возможные динамики: он может принять тебя как (почти) равную и тогда это будет высокий союз двух ученых людей с долгими спорами о каком-нибудь малозначительном лингвистическом термине или попытками установить, где может находиться могила Ариадны; при ином раскладе Генри будет воспринимать тебя как личный проект и возьмется учить основам (в его представлении “основы” — это крайне обширная категория) классической филологии, истории искусства и литературы. До того, как твои сочинения по древнегреческому попадут в руки Джулиана, их проверит куда более строгий учитель. + Скорее всего, он приметил тебя до того, как ты оказалась в группе древнегреческого языка, и приложил какие-то никому неведомые, но очень эффективные усилия, чтобы притянуть тебя в их кружок. Твое место — здесь, подле него. Часто Генри не нужно даже поддерживать с тобой беседу, просто находиться в поле видимости и мирно читать, иногда поглядывая на тебя поверх книги (ты никогда не ловила эти взгляды глазами, но всегда физически их ощущала). + Медленно, но верно изолирует тебя от остального мира. Клуб любителей древнегреческого и без того не самое открытое общество, но твои социальные контакты стремятся к нулю. Ему в принципе не нравится мысль о том, что у тебя может быть какая-то жизнь за пределами этого круга. Бережет не только твою безопасность, но и “Чистоту” и “Изящество” (привет, жесточайший культурный ценз на книги, которые ты читаешь, пока, вечеринки и рок-музыка). + Что ему, напротив, нравится, так это видеть твою жизнь, как на ладони. Генри привык держать все под контролем и ты не представляешь, сколько власти над тобой он на самом деле имеет. В этом мало страсти или хотя бы азарта, свойственного, например, Банни, и много механически-монотонного; он просто знает твое расписание, знает, что ты ела на завтрак, знает, о чем ты говорила, когда в последний раз звонила родителям, знает, где ты сейчас. Генри просто не допускает ситуаций, которые могли бы пробудить его ревность. + Что, если они все же случаются? Парадокс, но с высокой долей вероятности обойдется малой кровью: ревность его сильна как смерть, включается моментально и заставляет его действовать быстро и четко. Всякий, кто хотя бы теоретически может навредить, отсекается на подлете. Пожалуй, это не касается только кое-кого из греческого класса (в его пределах Генри действует осторожнее). Случайный факт: в зависимости от того, изводит ли тебя Банни (непозволительно!) или, наоборот, любезничает (возмутительно!), он может умереть либо быстро, либо очень быстро. Лучше бы ему соблюдать нейтралитет. + “Древние греки” всю книгу пьют как не в себя и курят все, до чего дотянутся, но тебе этого Генри не позволит. На общих сборищах он разрешает тебе раз-другой наполнить стакан, но не более. Не вздумай курить тайком - он тут же учует. Кстати, теперь ты ложишься спать вовремя, no discussion. + Итого: Генри без лишних слов заявляет права на твою жизнь и перекраивает ее под себя. Неизвестно, какой формат в конце концов приобретут ваши отношения, но его неотступная мрачная фигура все время маячит где-то у тебя за спиной.

***

Камилла, хрупкая, изящная, по-своему смертоносная Камилла виделась ему Артемидой; порой на занятии Генри видел, как она заводит руку за голову, чтобы поправить волосы, и был готов поклясться, что сейчас она выхватит стрелу из колчана. Не возлюбленная, но сестра, она прочно занимала в его сердце раздел под названием “я убил бы за эту девушку”, но не “я убил бы за то, чтобы эта девушка стала моей”. Последняя категория предназначалась тебе. Ты? Персефона, без всякого сомнения. “Кора, Деспина, Хагне…”, — он придирчиво перебирает в голове эпитеты, пока не останавливается на Мелиное [1]: рядом со стопкой книг на твоем столе стоит стакан чая с сияющей ложечкой меда. Всякий раз, когда ты рассеянно тянешься к нему и делаешь маленький глоток, это заставляет его думать “сейчас ее губы на вкус как мед”. Луч холодного сентябрьского солнца золотит сердцевинку стакана. В твоей левой руке рыжеет надкушенное яблоко. Ты шевелишь губами, повторяя какую-то какую-то строчку. Генри, напротив, уже четверть часа не глядит не в книгу, а на тебя почти в упор и надеется, что этот момент никогда не кончится. Застынет, как насекомое в янтаре. Момент кончается, когда ты поднимаешь голову и, потирая затекшую шею ладонью, жалобно говоришь: — …Генри, это ужасно! Этот реферат меня в гроб загонит, - и Генри понимает, что ты, конечно, не забыла о том, что он сидит рядом, но никак не могла видеть его тяжелый сверлящий взгляд. Так, в сущности, и должно быть. — Может быть, мне еще не поздно переметнуться на лириков? Это было вашей общей шуткой — ты то и дело грозила оставить источниковедение и изучать чистое искусство, а Генри мягко, но уверенно ставил тебя на место. “Тебе не должно быть просто”, - так говорил он, просматривая твои (отличные) эссе по Гекатею Милетскому, - “просто должно быть тем, кто тебя читает. Т/И, ты талантливый историк, не вздумай от этого бежать”. “Не вздумай бежать от меня”, - добавляет он уже мысленно, но это и не должно быть произнесено, это витает в воздухе. — Во-первых, - миролюбиво говорит он, уткнув взгляд в книгу (когда с ним такое было в последний раз? Парализующая невозможность сосредоточиться на чем-либо, кроме воплощенного отблеска совершенства рядом с ним?), - менять тему работы действительно поздно, ты просто не успеешь вникнуть в нее до пятницы. Во-вторых, ты просто переутомилась, только и всего. Знаешь что? Давай-ка сюда, я посмотрю, что получилось. И ты без лишних вопросов поднимаешься со своего места, ощущая немоту в затекших ступнях, становишься перед Генри, будто собралась отвечать ему урок, протягиваешь пачку листов. Если он самым мягким тоном советует тебе что-то сделать, значит, так тому и быть. Принимая листы из твоих рук, он смотрит на тебя сверху вниз и одно мгновение размышляет над этим парадоксом — совершенство, но не коронованное, а послушное, послушное ему, послушное ему одному. В груди становится горячо. “Проблема авторства “Περίοδος του Νικομήδη” — так озаглавлена работа, и Генри кажется, что самый твой почерк делает все написанное лучше и чище. Будет невыносимо сложно читать и думать не о тебе, а о тексте, но он справится. Одной рукой он тянется к сумке под столом, вынимает оттуда небольшую бутылочку и ставит перед тобой. — Что это? Вино? - с любопытством спрашиваешь ты, но Генри качает головой, не поднимая взгляда: — Гранатовый сок. Т/И, хуже вина только вино в середине дня... Угощайся, это тебя подбодрит. Его даже прописывают при анемии. И все время, пока Генри вычитывает твое сочинение, он старается не смотреть на тебя, замершую у окна, пьющую гранат маленькими глотками, губы в кровавом соку. Это непросто, но и Аиду, наверное, было также тяжело смотреть, как Персефона идет в его объятия и не бежать со всех ног ей навстречу. “...Но воспрепятствовал рок. Нечаянно пост разрешила Дева: она, в простоте, по подземным бродя вертоградам, С ветви кривой сорвала одно из гранатовых яблок И из подсохшей коры семь вынула зерен и в губы Выжала.” [2]. 1. Генри размышляет над эпитетами Персефоны. Мелиноей ее могли называть, имея в виду “мед” (“мели”). 2. Овидий. Метаморфозы V 534-538.