Slowly You Fade

Love what if I told you I’ve been sinking in my sleep? Still lost in that moment Just a fading memory

Лука открыл глаза в густом полумраке, который разгоняла только тусклая лампа, покачивающаяся под потолком. Он давно привык засыпать под гул бегущего по волнам корабля, и звук, нарушивший ровную мелодию поскрипывающих бортов и трепещущих парусов, мгновенно разбудил его. — Амиция? В слабом теплом свете он различал ее спину и длинную, рассыпавшуюся косу. Она сидела в постели, сжавшись в комок и спрятав лицо в коленях, и спустя мгновение Лука услышал протяжный, сдавленный стон, переходящий в безутешные рыдания. Плечи Амиции вздымались, как в судороге; худые лопатки остро торчали под белой тканью рубашки. Путаясь в одеяле и едва не упав на дощатый пол, Лука ринулся к ней. — Амиция, умоляю… Он обхватил ее плечи, мучительно чувствуя, как сильно они дрожат. Амиция не отреагировала на прикосновение, даже сжалась еще сильнее, словно ее мучила нестерпимая боль. — Взгляни на меня, прошу! — с отчаянием воскликнул он и с усилием заставил Амицию распрямиться. Лицо Амиции было мокрым и горячим от слез, которые без остановки лились по щекам. Она плакала и плакала, явно ничего не видя и вряд ли осознавая, где она; Лука предположил, что она проснулась из-за ночного кошмара, но теперь с ужасом понимал, что это могло быть что-то другое, более страшное. Дурные сны беспокоили ее и раньше, но никогда до этого Лука не видел ее настолько разбитой. — Гюго… Гюго… — различил он среди всхлипов и стонов. Сердце его ухнуло вниз и не разбилось только потому, что у этой бездны не было дна. Плохо. Очень плохо.

And I would do anything just to feel close to you And I would give everything just to rewrite the truth

Почти десять лет прошло с самого страшного дня в их жизни. Семь из них Лука и Амиция провели в дороге, которой не было видно конца, разыскивая других носителей или хотя бы их следы, но все было тщетно. Орден слишком тщательно оберегал свои тайны; а может, и не было уже никаких тайн, как и не было тех, кто мог бы защитить их от непрошенных глаз. Подсказки вели их по ложному следу, на вопросы не находилось ответов, а совпадения оказывались всего лишь совпадениями. Теперь они плыли за море, туда, где был только песок и желтый камень, и надежда их слабела с каждым днем. Лука видел, как устала Амиция. В последние недели она почти перестала спать, мало ела и редко разговаривала, предпочитая в сотый раз изучать свои дневники, с которыми не расставалась ни на секунду. Она осунулась, глаза, которые всегда были такими блестящими и страстным, потускнели, под ними залегли пурпурные тени. Лука был бы рад сделать для нее что-то, что помогло бы ей поспать; но они были на корабле, все его травы закончились еще месяц назад, а впереди был еще месяц пути, который теперь казался бесконечным. Он надеялся, что это пройдет. Почти заставлял себя верить в это каждый раз, когда Амиция подпрыгивала на месте от любого громкого звука или отшатывалась от его касания. Ей просто нужно немного времени — так он говорил к себе, когда заставал Амицию в пугающей неподвижности и со взглядом, устремленным в пустоту. Что она видела в эти моменты? В какие темные воды собственной памяти погружалась? Он не знал. Точнее, не хотел знать, и ненавидел себя за это.

I’ve been silently trying to hold on to fractions of images

And light as a feather

The sound of your breathing clouds my mind

Прошла долгая, невыносимо долгая минута, прежде чем в мутных глазах Амиции промелькнуло что-то осмысленное, похожее на узнавание. Она схватилась за Луку, сжав ослабевшими пальцами рубашку на его груди — он почувствовал, как воротник оттянулся вниз, врезаясь в шею. — Амиция, это я, я здесь, — прошептал Лука, оглаживая ее лицо, волосы, плечи быстрыми, плавными движениями, отвлекая, возвращая к действительности. — Говори со мной, дорогая. Не держи внутри, не надо так с собой, прошу.

Is this a dream?

Брови ее заломились, лицо исказилось; она сделала очередной глубокий, судорожный вздох, прежде чем выдохнуть — и в ее дыхании запутались слова, которые вышибали землю из-под ног. — Я больше не помню его лица. Не рыдания — горький, душераздирающий вопль вырвался из ее груди. Такой звук издает погибающий олень, из шеи которого торчит арбалетный болт; так кричит мать, потерявшая дитя в обломках разрушенного дома; так звучит горе, от которого нет избавления в смертном мире. Лука крепко прижал Амицию к себе, и позволил пролиться собственным слезам, которым теперь не было свидетелей. Он тоже не помнил.

Take it away

My sight or your face

I can’t help but feel that I locked you away

Лука понял это много месяцев назад. Осознание, до странности обыденное, настигло его, когда на глаза ему попалась маленькая бронзовая фибула. Он увидел ее в вещах Амиции, когда что-то искал, и в голове его промелькнул вопрос: чье это? Прошло несколько мгновений, прежде чем он вспомнил, где он раньше видел эту вещь. И эта короткая, почти незначительная пауза, решила всё. Он не мог вспомнить, как выглядел Гюго. Конечно, Лука помнил ощущение маленькой руки в его собственной. Шелковистые детские волосы, такие мягкие под его ладонью. Маленький желтый капюшон, заколотый этой простенькой фибулой. Он помнил даже горстку разномастных перышек, разложенных в одному Гюго понятном порядке. Но лица больше не было. Он тысячи раз смотрел на Амицию в попытке восстановить утерянные нежные черты. Но она так сильно изменилась за последние годы, что от давно ушедшего детства совсем ничего не осталось. Амиция теперь напоминала мать с ее строгим, словно выточенным из камня лицом. Она была прекрасна, как никогда, и Лука с каждым днем любил ее все крепче, даже когда казалось, что сердце его не способно на большее. И все же время было беспощадно к ней не меньше, чем к его памяти. Путь, который Лука и Амиция избрали для себя, начинался с Гюго, и каждый свой шаг они делали ради него. Но образ Гюго ускользал от них, навсегда погребенный среди заснеженных вершин, недоступный даже острому глазу горных орлов. Воспоминание о последних минутах про́клятого, умирающего от боли маленького мальчика жгло сердце, наполняло его неизбывным горем, яростью и смыслом.

Days turn to weeks and I said that I’d try

But you’ve burned your way to the back of my mind

Но сердце, глупое, упрямое, все равно стремилось исцелиться, даже ценой самых дорогих воспоминаний. Возможно, это было неизбежно, подумал Лука однажды. Мир, который не так давно покинула чума, стал вновь расцветать. На их скорбном пути зазвучали смех и пение птиц, его раскрасили закаты и рассветы, наполнили свежестью дикие травы и морской бриз. Они наслаждались дорогой, но главной радостью стала связь между ними, которая крепла день ото дня и наполняла их души спокойствием. Но уверенно ступая в будущее, они все больше отдалялись от прошлого. Могила Гюго осталась так далеко позади, что они могли больше никогда к ней не вернуться. И эта мысль — страшная по сути — почему-то больше не пугала Луку. Он чувствовал тоску, но она легко рассеивалась, стоило ему погрузиться в повседневные заботы.

Worlds away

And slowly you fade, slowly you fade

Лука никогда не ждал от Амиции, что она отпустит память о брате. Но время взяло свое, оставив в ее раненой душе пустоту, которую ничто бы не заполнило. — Я не помню… Не помню… — всхлипывала Амиция, задыхаясь, и Лука чувствовал, как она ударялась головой о его грудь. Кость билась о кость, словно он держал в руках скелет, а не живого человека; пустую, выжженную оболочку. — Как я могла?... — Тише, тише, — приговаривал Лука, поглаживая ее по спутанным, влажным от пота волосам. Он внезапно осознал: Амиция переживала потерю Гюго второй раз. Десять лет назад она сделала то, что должна была, своей собственной рукой прекратив мучения самого близкого человека на свете. Это было самое ужасное ее деяние, оно раскололо ее душу навсегда; но это все равно было ее собственное решение — исполнить последнюю волю младшего брата. Величайший акт любви; самоотверженность за пределами разумного. Но воспоминания о Гюго покидали Амицию против ее воли. Она стояла на берегу и наблюдала за кораблем, который покидал гавань у нее на глазах, понимая, что он никогда не вернется.

Last words don’t last, and my hands are bare

Рыдания Амиции постепенно утихали под прикосновениями Луки, и наконец, она замерла в его руках и обмякла, лишь изредка глубоко вздыхая. — Как я могла? — прошептала Амиция, обдавая горячим дыханием его ключицы. — Как я могла? Голос ее звучал глухо, опустошенно, слишком спокойно для человека, который мгновение назад не мог дышать от слез. Внезапная усталость навалилась на Луку, словно громадный камень вдавился всем весом ему в плечи. Он сам мало спал, беспокоясь за здоровье Амиции; сам постоянно перечитывал записи, зная, что не найдет там ничего нового, но все равно пытаясь найти хоть что-то обнадеживающее. Он простудился, попав под коварный всплеск ночной волны, и больше недели прилагал все усилия, чтобы не выдать своей болезни. Луке было жалко себя, он был болен, одинок и безумно скучал по отдалившейся от него Амиции. Но он знал себя достаточно, чтобы понять, что путь к исцелению у него остался только один. Быть полезным Амиции, вложить собственное, еще не потерявшее наивное тепло, живое сердце в ее омертвевшую грудь — вот, что он должен был сделать. И, заглянув в прошлое, которое еще не покинуло его, Лука понял, что был готов. — Эй, — мягко начал Лука, неторопливо поглаживая худую спину Амиции. — Помнишь, как мы играли в прятки в развалинах той крепости? Я изображал злобного волшебника, а вы с Гюго пытались меня победить. Амиция не ответила, и Лука, приняв молчание как разрешение, продолжил. — Я помню его смех. Он всегда так громко смеялся, знаешь, от всего сердца, что даже уши закладывало. Меня это даже раздражало немного, пока я не понял, что это потому, что я слишком редко слышу его смех. Я просто не успевал привыкнуть к нему.

But despite my hell

I still feel you there

Лука говорил и говорил, рассказывая Амиции самые мелкие подробности о Гюго, которые только мог вытащить из памяти. Он напомнил ей про желтый капюшон, и про бронзовую фибулу, и про горстку перьев; про то, как он медленно учился читать по книгам матери; как ловко залезал на деревья, а потом очень боялся спускаться самостоятельно. Про то, как маленькие ручки умело срывали полезные травы — бережным, но уверенным движением. Про цветы, которые он так любил, и лягушек, которыми бредил, едва завидев отблеск воды. У Луки не было ни одного воспоминания, которое не было бы омрачено горечью утраты. Но все же это были светлые воспоминания о детстве, которое они успели подарить Гюго, о моментах, когда он был счастлив, позабыв о проклятии в своей крови. Это не был сам Гюго, но их любовь к Гюго, навсегда запечатанная в их сердцах в момент, когда его собственное маленькое сердце перестало биться. — Я тоже не помню его лица, — признался Лука тихо. — Но я помню, как он улыбается. А ты помнишь? Амиция, которая все это время не издавала ни звука, освободилась из его объятий и взглянула на него. На мгновение Луке показалось, что в ее глазах вновь зажегся прежний огонь — но, возможно, ему просто слишком сильно хотелось в это верить. — Да. Да, я тоже помню его улыбку. Она заплакала вновь. Лицо Амиции было печально — но уже без гримасы смертельного отчаяния. Она оплакивала брата со скорбью и любовью, которые не покидали ее с того самого дня, когда ей пришлось проститься с ним навсегда. Боль всегда возвращалась, но теперь Амиция не была ее заложницей. — Я бы так хотела обнять его, — пролепетала она сквозь слезы. — Увидеть его в последний раз… Всего один раз. Но этого ведь больше никогда не случится, да? Она взглянула на Луку так, будто ожидала от него опровержения своим словам. Но он покачал головой, собирая пальцами ее слезы, чувствуя, как они катятся по его ладоням и высыхают на коже. — Его не вернуть, Амиция.

I wish you could stay one more night

‘Cause I’m over the edge and I can’t hold this back

Громко всхлипнув, она прижала его ладонь к своей щеке, прильнув к ней. Печальное и во то же время радостное волнение охватило Луку при виде такой Амиции — уязвимой, ищущей опоры в Луке, безнадежно влюбленном и навеки с ней связанном. — Я хочу, чтобы здесь, — прошептала она, прижав ладонь к впалой груди, — перестало так болеть. Но боль — все, что у меня осталось от него, Лука. Я чувствую, что если я откажусь от этой боли, я совсем забуду Гюго. Ради чего я буду тогда жить? Ради чего?

Won’t you stay one more night?

I still can’t believe you’re a memory to me

— Ради мира, который он нам оставил, — Лука аккуратно взял ее крошечное, худое лицо в свои ладони. — Гюго так любил его, этот мир. Он пожертвовал собой, чтобы спасти его. И ты помогла ему. Ты защитила то, что ему дорого. Амиция вдруг встрепенулась, и теперь Лука был уверен — ее взгляд вновь засиял под сдвинутыми в смятении бровями. Не ожидая такой реакции, Лука отнял руки от ее лица, но она вдруг сама взяла его ладони в свои — редкий случай, когда Амиция первая касалась его — и крепко сжала. — Когда-то давно я пообещала Гюго это, — произнесла она в трепете. — Я обещала ему, что не сдамся. И я обещала помнить о том, что он отдал… чтобы… чтобы мир, который он любил, жил. Призрак улыбки, которая не освещала ее лицо так давно, скользнул по ее губам, и Лука едва не заплакал сам. Он любил Гюго всем сердцем; этот мальчик навсегда изменил его жизнь, открыл ему такие грани его собственной души, о существовании которых Лука даже не догадывался. Но все его существо сейчас было в руках Амиции, его сломанной, прекрасной Амиции, которая только что поведала ему самое тайное, что хранило ее сердце. Лука был готов подарить ей весь мир, если бы только это помогло исцелить ее, но ей нужно было нужно совсем не это. — Спасибо, Лука. Амиция прижала его руки к губам, сухим и прохладным, и от этого простого жеста у него перехватило дыхание. — Пожалуйста, не давай мне забывать, — прошептала она горько. — На свете почти не осталось людей, которые помнят… Помнят, что он жил. Прошу тебя, не дай мне забыть его.

Just a memory to me

— Я обещаю.