_______________________________
— На самом деле, мисс Грейнджер, боюсь, я понятия не имею, что это. Я консультировалась в Св. Мунго, они видели всего несколько таких случаев, и после них никто не выживал. Его имя — Антонин Долохов, это он оставил на вас свою мерзкую метку, — вокруг нее пыхтит и суетится, быстро снимая бинты и нанося мазь, мадам Помфри. — Сожалею, но сейчас я вынуждена оставить вас. Вашим друзьям нужен уход. Призрачное подбадривающее прикосновение и сочувствующая улыбка — вот и все, что оставляют ей; она глубоко хмурится. «Антонин Долохов. Антонин»,— она размышляет, вспоминая темные выразительные глаза и хриплый голос. Лицо горит, пока она вспоминает, как он звучал в ее сознании, словно жидкий мед, сладкий, резкий и дерзкий одновременно, и если она будет думать об этом слишком много, похоже, ее голова может взорваться. Поэтому она переворачивается в постели, не осмеливаясь взглянуть на узловатый багровый шрам, спрятанный под повязкой и постельным бельем, и решает не думать о странном мужчине, его загадочном проклятии и о том, что все это значит. В ту ночь ей снятся глаза цвета папиного виски и гладкий, словно шелк, голос. И почти каждую следующую ночь._______________________________
— Я же говорил тебе, — раздается его голос, и он гравийно-скальный, мрачный и рокочущий, словно забытый дуврский утес, но сладость меда все еще слышна в нем; его глаза блестят в темноте. Подходя ближе, она чувствует не опасность, но… интерес. Сырая камера в Азкабане — это больше, чем он заслуживает, по крайней мере, так говорят другие. Однако она руководит реабилитационной программой при содействии Гарри, которому никто не осмелится противиться. — Что, господин Долохов? — Гермиона раздражена, этим утром они с Роном поссорились из-за какой-то глупости, о которой она уже не может вспомнить, но которая оставила ее вспыльчивой и сердитой. — Что ты вернешься. Ну, может, не так многословно. Скажи мне, он хорошо трахается? — он произносит это дерзко и небрежно, заставляя ее щеки вспыхнуть, и откидывается на тонкий матрас. — Придержи язык! — Он. Хорошо. Трахается? Правильно ли он прикасается к тебе, так, как ты хочешь, чтобы к тебе прикасались? Или есть какое-то безымянное, глубокое, недоступное никому местечко? Ты жаждешь большего? — Охра… — он появляется мгновенно, она считает себя дурой, оттого что пришла одна, предложить ему эту любезность. Он выглядит моложе своего возраста, его глаза чернеют, когда он, заставляя ее замолчать, закрывает рот рукой. — Видишь ли, я знаю, почему ты никогда не можешь достичь наслаждения, umnitsa, почему ты так стараешься везде преуспеть. Я знаю, почему ты такая неудовлетворенная, моя милая девочка, — пальцами свободной руки он скользит вниз, едва касаясь груди, и она понимает, что он прикасается к шраму. И в ту же минуту все обретает смысл, все раскрывается перед ней; каждый уголок ее разума обнажается для него, а его разума для нее; и она смотрит на него широко раскрытыми глазами, понимая все и сразу. Связанные души? — Вот так. Теперь ты понимаешь, мисс Грейнджер, кто мы друг для друга.