Глупые гормоны

Уэнсдей ненавидела чувствовать. Эмоции — пустая трата времени и сил, это она поняла еще давно и вот уже несколько лет очень удачно боролась с ними. Уэнсдей душила все попытки своего мозга одурачить ее, обвести вокруг пальца и заставлять делать неразумные вещи. То же самое и с гормонами, бомбящими подростков изнутри. Перепады настроения, злость, ревность, половое влечение, дух бунтарства… Все это обычное дело для ее сверстников. В тех восьми школах, из которых Уэнсдей исключили, она явно видела, как подростки сходят с ума, не зная, что делать со своими гормонами. Она видела, как мальчишки ведут себя, словно пьяные мартышки с лоботомией в сезон размножения. Девочки хихикают от любого взгляда, направленного на них, а все их разговоры только о парнях, до которых им на самом деле нет никакого дела. Иррациональность для Уэнсдей — это гангрена, которая распространяется по телу и духу, а затем по всему, что окружает человека, руша все вокруг. Заставляет терять контроль над собственной жизнью. Уэнсдей презирала недалеких и слабых людей, не способных противостоять природе. Примитивной силой, не властной над теми, кто владеет разумом. Уэнсдей презирает этих глупцов. Презирает влюбленных идиотов, возложив на алтарь гормональной одержимости свои амбиции, мечты, принципы и разум. Презирает романы о любви. Презирает таких возлюбленных, как Ромео и Джульетта или Тристан и Изольда. Презирает тех, кто уделяет любви слишком много внимания. Это того не стоит. Уэнсдей презирает себя. И вот она здесь, в лесу. Сидит на старом пне посреди туманного леса и смотрит на луну. Звезды ярко светят сверху, а листья деревьев шелестят на ветру. Вещь остался с Энид делать маникюр, и Уэнсдей наслаждалась тишиной и одиночеством. Точнее, она пыталась. Вместо приятного удовлетворения, она мучилась от той головной боли, что преследует ее уже несколько часов. Уэнсдей постоянно думала о Ксавьере. Она и сама не заметила, как пялилась на него сегодня утром, когда он раскрашивал стену в столовой. В один момент он оглянулся и улыбнулся ей. Ее передернуло. Улыбка — один из главных инструментов социального взаимодействия. Жест, демонстрирующий зубы, которые являются орудием убийства в животном мире. Простые движения мышц — верхняя губа поднимается, щеки расплываются в стороны, кожа вокруг глаз сморщивается. Обыкновенные движения и мимика, которая ничего не значит. Но почему же тогда каждый раз, когда Ксавьер улыбается ей, она чувствует себя так, словно ее вот-вот стошнит? В хорошем смысле. В животе скапливается тепло, легкие сдавливает, а желчь вскипает и направляется вверх по пищеводу. Ком подступает к горлу и перекрывает все циничные замечания и саркастические слова, что Уэнсдей хочет высказать ему. Уэнсдей ударила себя по лбу и, посмотрев наверх, снова начала размышлять о мигрени. Может, сходить к врачу?

«Да, врач — отличная идея, — подумала она.— Попроси его вырвать тебе сердце и поставить на его место насос на вечном двигателе, который беспристрастно перекачивал бы кровь и не бился бы о твои ребра как сумасшедший каждый раз, когда Ксавьер здоровается с тобой по утрам»

Уэнсдей испытывала разочарование в себе и безумное отчаяние. Бессилие, когда понимала, что не может ничего с этим сделать. Когда Аддамс видела его, то ее кровь вскипала, а мысли путались, постоянно выкрикивая о его прекрасных глазах, мягких волосах, представляя, какие они потрясающие на ощупь, и каков его бархатистый голос. А когда она избегала его, то скучала. Тоска пожирала ее мозг, словно глисты. Нужно было что-то делать. Позади треснула ветка. Уэнсдей обернулась, но без страха, а с надеждой, что повстречает огромного медведя или хотя бы волка. Но из-за дерева вышла человеческая фигура. Высокая и стройная. Разочарование сменилось радостным волнением, от которого Уэнсдей почувствовала отвращение к самой себе. — Привет, — сказал Ксавьер, неловко взмахнув рукой. — Что ты здесь делаешь? Уэнсдей прокашлялась, не доверяя своему голосу: — Предаюсь меланхолии и размышляю о бесполезности сердца как органа. — О, — он кивнул, а потом еще раз, явно ничего не понимая, но на всякий случай усмехнулся, — да, конечно. — А что ты здесь делаешь? — Я… — он коснулся шеи, и Уэнсдей заметила, что он убрал волосы в пучок. — Мне не спится. Опять кошмары, и я просто… я пришел порисовать, чтобы отвлечься. А потом выглянул в окно и заметил, как кто-то шел мимо. Я узнал тебя по косичкам. — Ясно. Они погрузились тишину, которую Уэнсдей всегда приветствовала, но на данный момент атмосфера была пропитана неловкостью и напряженным ожиданием. Видимо, затуманенный мозг привел ее сюда специально, против воли. Глупые гормоны. — Хочешь зайти? — Ксавьер махнул рукой в сторону, туда, где вдалеке горел тусклый свет из окон. — Сегодня ночью холодно. А у меня есть горячий шоколад и маршмеллоу. Он подмигнул ей с улыбкой, явно считая, что это должно ее подкупить. Почти что невольно Уэнсдей согласилась. — Думаю, доза углеводов, которая, вероятно, когда-нибудь приведет меня к сахарному диабету — это хороший вариант, как провести бессонную ночь. — Полностью согласен, — Ксавьер усмехнулся и отвернулся от нее, направляясь к хижине. Уэнсдей последовала за ним. Ксавьер подождал ее у дерева, увитого ядовитым плющом, и они направились к его убежищу. Весь путь он специально делал маленькие шаги, чтобы не обогнать Уэнсдей. — Добро пожаловать в мое убежище, — улыбнулся парень и открыл для нее дверь. Уэнсдей зашла внутрь, и в нос ударил запах краски, масла и старой бумаги. Смесь ароматов зарождала приятное покалывание на кончиках пальцев. Именно так пах Ксавьер. Казалось, что помещение пропиталось его запахом. — У меня небольшой бардак. Но ты не обращай внимания, — он торопливо смахнул несколько кистей со стола. — Разгар рабочего процесса. Творческий беспорядок, если тебе угодно. Уэнсдей молча подошла к мольберту в центре комнаты с большим холстом. С рисунка на нее хладнокровно смотрел монстр, окруженный тенями и грубыми мазками черной краски, которые должны были символизировать пустоту вокруг. Чудовище выставило вперед когтистую длинную лапу, словно пытаясь дотянуться до Уэнсдей и разорвать ее в клочья. Интригует, но не пугает. А жаль. — Сколько маршмеллоу тебе добавить? — спросил Ксавьер, стоя у стола и вытаскивая из небольшого сундука две кружки — Без разницы. — Значит, шесть, как и мне. Позади доносилась возня, стук кружек и плескающаяся жидкость. Уэнсдей прошла дальше, рассматривая рисунки, большая часть из которых была грубыми быстрыми набросками, нарисованными словно среди паники. Это мило. Ей нравится. Листки бумаги, прикрепленные к стенам, и холсты, поставленные на пол. У окна, закрытый черной тканью, стоял мольберт. — Этот еще не закончен, — голос Ксавьера послышался совсем рядом. — Опять монстр? — Ну, не совсем, — он неловко усмехнулся и протянул ей кружку с горячим шоколадом. Она отпила глоток, и сладость возбудила ее вкусовые рецепторы. Выброс эндорфинов, вызванный поглощением глюкозы, побудил Уэнсдей к действиям. — Покажешь? — Он еще не закончен, — снова повторил он, — Особо не на что смотреть. Просто набросок. Было очевидно, что он врет, но она промолчала. Он сделал глоток, и Уэнсдей завороженно смотрела, как его кадык подпрыгнул, когда он глотал. Кожа шеи была перепачкана краской, на челюсти отпечатались пальцы, когда он прикасался к подбородку, обдумывая, как следует нанести следующий мазок. — Так что, тоже не спится? Уэнсдей подпрыгнула, но сохранила нейтральное выражение лица. — Да. Мигрень. — О, сочувствую. Должно быть, раздражает. — Да. Это и правда раздражает, — она сощурилась, но его это ничуть не смутило. Ксавьер сделал еще пару глотков и облизал губы. Глупые гормоны. Глупый пубертат. — Я могу чем-нибудь помочь? — Ксавьер смотрел на нее сверху вниз и выглядел действительно взволнованным. — Не думаю, что это в твоих силах. На нее опустилось волнение и раздражение. Она чувствует себя идиоткой. И ей это не нравится. Ксавьер снова улыбнулся. Эта улыбка… Глупые глупые глупые гормоны. — У тебя здесь… — он, улыбаясь, потянулся к Уэнсдей. — Что ты делаешь? — Она не отступила назад только из принципа, осталась стоять на месте, как скульптура на кладбище. — У тебя усы. — Что? Это какая-то идиотская шутка? — Нет же. От горячего шоколада. Он весело рассмеялся. Видимо, ее глупый вид его забавлял. Уэнсдей отвернулась, вытирая рот и заливаясь краской. Глупые гормоны. Глупые чувства. Глупая влюбленность. Глупая Уэнсдей. — Знаешь, я думаю, мне пора. — Нет! — Ксавьер выкрикнул это громче, чем следовало, и Уэнсдей нахмурилась, а он тут же смутился. — Прости, я не хотел тебя обидеть. То есть, я считаю, что это мило. Ты милая… — Мне пора. Ей следовало уйти, прежде чем она совершит глупость, а если судить по учащенному сердцебиению и повышенной температуре тела, а также жару, который с большой вероятностью может быть виден на лице, то это случится скоро. Уэнсдей поставила кружку на стол и направилась к выходу. Подальше от него. — Подожди, Уэнс. Что-то большое и теплое обхватило ее руку. Первым побуждением было обезвредить противника… … один удар по локтю, еще один в уязвимую коленную чашечку, потом перехватить руку, схватить плечо и вывернуть, наслаждаясь хрустом сухожилий… … но это был Ксавьер. Уэнсдей обернулась и встретилась с его зелеными глазами, в которых плескалась такая нежность, что ей стало дурно. Взгляд юноши был пропитан таким волнением, что ее каменное сердце потрескалось. Глупые гормоны. — Прости, я не хотел тебя обидеть, — он вздохнул, собираясь с силами, отвел глаза, но руку не отпустил. — Я просто волнуюсь, ну… это такая удача, что ты оказалась здесь. На самом деле, я уже давно хотел с тобой поговорить, но ты избегала меня. Каждый раз, когда я подходил к тебе, ты пряталась в толпе или… — Я не прячусь, — это было оскорбительно. Уэнсдей не трусиха.

«Что, правда?»

— Разумеется, нет, — он ухмыльнулся и их взгляды на мгновение пересеклись. — Ты просто совершенно случайно вспоминаешь о срочных делах, стоит мне появиться в поле твоего зрения. Ксавьер снова опустил взгляд. Его уши покраснели. Уэнсдей опустила глаза вниз, туда, где он держал ее. Его длинные пальцы, запачканные краской, сжимали ее запястье крепко, но осторожно. Как если бы археолог удерживал древние останки воина на вершине обрыва. С благоговением, но жутким страхом отпустить. Уэнсдей не могла не почувствовать самодовольство. А потом на нее волнами накатила надежда. Неужели он?.. Или ей кажется? Она выдает желаемое за действительное? — Сегодня утром я видел, как ты смотрела на меня в столовой, и подумал, что мы сможет наконец-то нормально поговорить, но ты опять убежала. Я… Скажи, Уэнсдей, я сделал что-то не так? Или ты злишься на меня из-за бала? До сих пор? — Я злопамятна, но не глупа. — Конечно, нет, — согласился он, резко кивнув, словно упиваясь любым ее ответом. — Я не сержусь на тебя. Просто у меня полно дел. — Например, поиск монстра? — Да. — Ты только об этом и думаешь, — Ксавьер покачал головой, печально улыбаясь. — А о чем еще мне думать? — Ну не знаю. Я, например, недостаточный объект для размышлений? Уэнсдей скептически окинула его взглядом. Ксавьер наигранно схватился свободной рукой за сердце. — О, Уэнс, столько осуждения во взгляде! Меня это ранит! — Не называй меня так. — Почему? Тебе идет. — Это звучит ужасно. И на какую тему ты хочешь, чтобы я размышляла о тебе? — Может, подойдут мои невероятные художественные способности? — Они вполне в пределах возможностей любого человека, обучавшегося достаточно долгое время. — Ладно, а что насчет моей красоты? — Ты привлекательный по мнению тупых коммерческих журналов для подростков, существующих для того, чтобы продавать косметику и низкокачественную одежду закомплексованным людям, у которых такие журналы эти комплексы и вызывают. — Моего очарования? — не сдавался он — Нет. — Моего чувства юмора? — Твоим анекдотам лет больше, чем катакомбам Парижа. А их структура еще примитивнее, чем плазмодии. — Если тебя послушать, то я совсем уж ничтожество. Ксавьер улыбался, но Уэнсдей слышала обиду в его голосе. Горечь и разочарование, промелькнувшее в унылом смехе. Его пальцы чуть крепче сжали ее запястье. По руке пронеслось тепло, а шершавость его пальцев приятно касалась ее кожи. И она почему то не смогла сказать: «Да, так и есть», которое навязчиво крутилось на языке. Любому другому человеку она бы так и ответила, но это же Ксавьер. — Нет, я так не думаю. — Не утешай меня, — наигранно сказал Ксавьер. — Я и не пытаюсь утешить тебя. Энид говорит, что у меня это плохо получается. Я говорю правду, — Уэнсдей взглянула ему в глаза и увидела что-то знакомое. — Я не считаю тебя ничтожеством. Какое-то время они стояли вот так, почти что державшись за руки. Кожа Ксавьера на щеках порозовела, и Уэнсдей не могла оторвать взгляд от него. Он увидел их сцепленные руки и словно только сейчас заметил это. Он взволновался, но, несмотря на сопротивление Уэнсдей, не отпустил руку. Его большой палец пошевелился и погладил тыльную сторону ее ладони. Уэнсдей ненавидит прикосновения. Она ненавидит, когда ее трогают. Но это приятно. И это она ненавидит еще больше. — Значит, ты не сердишься? Она молча покачала головой. — Тогда почему игнорируешь меня? — Я не… Почему-то возражения не смогли превратиться в слова. Уэнсдей смотрела на Ксавьера, как смотрит на препарированных лягушек. Изучающе. Уэнсдей пыталась понять его, вскрыть ему голову и прочитать мысли, понять мотивы и успокоить себя. Она видела выражение его лица, осторожное, немного нерешительное, но нежное. Та ласка, с которой он смотрел на нее, что-то ей напоминало. Она видела это когда-то. И от этого ей было противно. Но не настолько, чтобы отвернуться и перестать наслаждаться этим. — Уэнсдей, я давно хотел сказать… Я думал сделать это на балу, но тогда все пошло не по плану, ты знаешь. А потом вся эта беготня… И вот теперь мы здесь. И я хочу сказать… Спросить тебя, как ты относишься ко мне? — Что ты имеешь в виду? Я же сказала, что не считаю тебя ничтожеством. — Приятно слышать, — он опять усмехнулся, но напряженно. Его пальцы разомкнулись, и Уэнсдей не хотела признавать, как сильно хотела вернуть его тепло.— Но я хотел спросить другое. Кто я для тебя? Ты хотя бы считаешь меня другом? Уэнсдей задумалась, но ненадолго. Его рука снова нашла ее руку. — Думаю, да. По крайней мере, если ты не кажешься монстром. — Ты все еще подозреваешь меня? — Уже не так сильно, как раньше. Я думаю, что ты скорее чокнутый, чем серийный убийца. Это разочаровывает, но я могу с этим справиться. — Ммм, — он поглаживал ее пальцы круговыми движениями, и это странно успокаивало. — Тогда, я полагаю, у меня есть шанс,— он посмотрел на нее и шутливо произнес, — но, если стану серийным убийцей, этот шанс увеличится. — Шанс на что? — Заставить тебя полюбить меня. Уэнсдей испугалась. Она отшатнулась, вырвав руки из его хватки. Уэнсдей не хочет этих чувств, и она не хотела, чтобы они были взаимны. Но ее гормоны хотели этого. Но она не хочет.

«А что ты хочешь?»

Она бы хотела ничего не чувствовать. Любовь — это уязвимость, слабость. Это наваждение, которое заставит ее совершать ошибки. Это чувство, которое будет изводить ее. И это то, что разобьет ей сердце, в очередной раз убедив ее в том, что любовь — это просто ошибка. — Уэнсдей, я давно хотел сказать тебе об этом. Я постоянно думаю о тебе, каждый раз, когда ты рядом, я чувствую, что становлюсь… сумасшедшим. Я хочу постоянно быть рядом с тобой, хочу разговаривать с тобой, держать за руку. — Как давно? — Помнишь тот день, когда ты сожгла памятник основателя города? — Тебе нравится террористы-поджигатели? — После танцев я пытался забыть о тебе, но не мог и начал рисовать, — он отошел дальше и встал у закрытого мольберта. — Ничего не получалось, чего-то всегда не хватало. Души, что ли. Все выходило бездушной маской, я не мог передать того, что чувствовал и того, что чувствуешь ты. И в тот день, на концерте… — он скинул ткань с мольберта. На холсте была изображена Уэнсдей, играющая на виолончели. Вокруг кружил клубящийся сумрак, ее руки уверенно обхватывали инструмент, а эмоции скрывались за тонкими линиями и мазками акварели. — Когда ты играла на виолончели, я словно увидел настоящую тебя, — продолжил Ксавьер, ткань, закрывающая рисунок, упала у его ног, — как ты растворяешься в музыке. Я попробовал нарисовать тебя снова, и вот, что получилось. Уэнсдей подошла ближе. Вгляделась в картину вновь. А потом Ксавьер взмахнул рукой, и рисунок задвигался. Нарисованная Уэнсдей играла грубо и агрессивно, будто желая перерезать кому-нибудь смычком горло. Неплохо получилось. Она всегда избегала того, что могло вызвать в ней нежелательные эмоции. Если же сделать это было невозможно, то душила чувство в зародыше. Это ее вина. Она позволила этому чувству расцвести, пустить корни и заполонить весь ее разум. Любовь была сорняком, который она не вырвала вовремя. И сейчас ей приходится разбираться с последствиями. — Ты что-нибудь скажешь? — прошептал Ксавьер ей на ухо. Уэнсдей поняла, что слишком долго молчала. За это время он подошел совсем близко. Его грудь прижимается к ее спине, а его дыхание щекочет ей ухо. Воздух скользил по ушной раковине вглубь, в череп, к головному мозгу, и холодил все ощущения, вызывая мурашки по всему телу. Глупые гормоны. — Я считаю любовь не более, чем химической реакцией, вызванной всплеском адреналина, который, к слову, является гормоном страха. Им обусловлены те жуки в животе… — Бабочки, — мягко поправил он — А отношения — это социальный конструкт, необходимый для того, чтобы ты покупал подарки на день влюбленных, или для увеличения посещаемости кинотеатров, ресторанов и всех мест, предназначенных для свиданий, — Уэнсдей сама не заметила как разозлилась. — А еще для продажи мертвых цветов, как знак привязанности. — Если не хочешь, то я не буду дарить тебе цветы, — усмехнулся Ксавьер. Уэнсдей посмотрела на него, ощутив укол обиды. Почему он так несерьезно относится к этому? Но потом она увидела все то внимание, обращенное на нее. Он внимательно ее слушал, не сводя с нее глаз. И снова в зеленых глазах промелькнул знакомый огонек. Уэнсдей чуть не задохнулась, когда увидела это. Когда поняла. Этот взгляд ей был знаком. Ведь она наблюдала за ним со стороны. Так ее отец смотрел на мать. Ух ты. Неожиданно. Не то чтобы неприятно, но очень неожиданно. Уэнсдей поняла, что не может произнести ни слова. Какое-то время она молчала, а потом почувствовала жалость к нему. Они слишком разные, они хотят разных вещей. И он должен это понимать. — Я тебе не подхожу. Ксавьер тем временем осмелел, подошел ближе, игриво улыбаясь. — Я не буду дарить тебе цветы, если ты не хочешь. Не буду водить тебя в кинотеатры на глупые фильмы. Я всегда буду на твоей стороне. Я буду верить тебе, потому что знаю, что ты не лгунья. Я буду уважать тебя и не в коем случае не буду использовать «орудие патриархата», чтобы впечатлить, — Уэнсдей не могла сдержать того, как дернулся уголок ее губ, когда она вспомнила их первую встречу в лазарете. — Я буду любить тебя так, как ты захочешь. Мы не обязаны торопиться. Мы можем не ходить на свидания в рестораны, можем походить по кладбищу и посмотреть на звезды. Его голос, жар его рук, когда он касался ее ладоней, его влюбленные глаза, пропитанные отчаянием, которое было знакомо Уэнсдей. Все это вызывало в ней такую радость, словно она закопала кого-то заживо. Будоражащее ощущение. — Взамен я лишь хочу, чтобы мои чувства не были безответными. Я люблю тебя такой, какая ты есть. И если я полюбил тебя, значит, ты мне подходишь. Мне лишь нужно знать, любишь ли ты меня. А потом он наклонился вперед. Уэнсдей решила, что глупости, не повлекшие за собой большие последствия, имеют право на то, чтобы их совершили. Его губы накрыли ее, и приятное тепло окутало живот, разлилось по конечностям и ударило в голову. Уэнсдей пришлось немного приподняться на носочки и запрокинуть голову, но это не было неудобно, даже наоборот. Его руки обвились вокруг ее талии, прижимая ее ближе и давая устойчивость. Она вонзилась ногтями в его кожу головы, и он улыбнулся в поцелуе. Уэнсдей считала любовь глупостью. Это просто простой способ преподнести животный порыв к размножению как что-то возвышенное и духовное. Но сейчас это казалось не таким важным. Если Ксавьер будет продолжать, то Уэнсдей готова ненадолго забыть о своем презрении к тому, что всю жизнь наблюдала в глупых романтических комедиях. Глупые гормоны.