Видит бог

Видит бог, Лайт возвращается с похорон Эла, и его накрывает. Не так, как там, перед могилой Лоулайта. Ягами впервые за последнее время ощущает что-то ещё, помимо эйфории. Лайт ждёт подвоха. Не верит. Эл Лоулайт был не человеком, а явлением не до конца изученным. Он, словно паук, плёл свои сети, вырисовывал узоры, до конца ясные лишь ему одному. И в сети эти попадались жалкие мошки, жалкие и глупые, которых он сжирал. А потом в них попался Ягами Лайт, оказавшийся добычей не по зубам пауку. Эл Лоулайт был странным. Эл Лоулайт был настолько странным, что сумел предчувствовать собственную гибель, но не сумел предотвратить её. Не нашёл лазейку, не спасся. Не в этот раз. И теперь он точно не вылезет из-под земли, не разоблачит злодея, не одержит очередную победу. «Из этого вышла бы неплохая эпитафия», думается Лайту. Ему сквозь белый шум кажется, что слышит колокола, но это звенят бокалы. Миса маячит перед глазами, как неотступный солнечный зайчик, распластывается на их широкой кровати, накрывает на их стол. И это всё в их новой съёмной квартире. И, видит бог, от этого пресловутого «Их» тошно. Нет ничего их. Да и не было никогда. Их нового мира тоже не будет. И не вина Лайта, что до Мисы никак не доходит, что она в упор не замечает безразличия в чужом взгляде, а сказки выдумывает про большую любовь. Даже стыдно. Совсем чуть-чуть. Ведь если Аманэ умрёт, он о ней и не вспомнит, как и она сейчас про жертвенную Рэм не вспоминает. Значит, не так сильно она отличается от него, Лайта. А себя ему не жалко. Ничуть. Но его шестёрка заливисто смеётся и вино по бокалам разливает. Чествует Киру. Красное вино плещется в бокале. Лайту хочется напиться, как последней свинье, до беспамятства, так, чтобы до боли в башке, чтобы на утро ничего не вспомнить о сегодняшнем дне. И глоток делает. А уже со второго бокала, когда руки дрожь охватывает, а болтовню Мисы еле слышно, понимает, что это вино — кровь Эла. И его же кровь на руках ощутима будто физически. Склизкая да мерзкая. Невинная, чёрт возьми. Лайт ладонью проводит по чистым штанам. Кровь эту размазывая, пачкает белоснежную рубашку алыми разводами, лишь бы на коже не чувствовать, и с удивлением обнаруживает, что никакой крови нет. Больше он к вину так и не прикасается. А дух Эла даже после смерти продолжает жить, кажется, везде. Лайт это понимает, Лайту в штаб-квартире. там, где каждый уголок пропитан воспоминаниями об их псевдо-дружбе становится душно. — Ты мой первый друг, Лайт. — Ягами ломается. Он по этой псевдо-дружбе тоскует. Не по Элу. Его он как ненавидел, так и ненавидит, зато общение с ним любил и упивался их игрой в кошки-мышки. Игра опьянила пуще всякого вина, и Лайт признаёт, что больше никогда не испытает прежний пленительный азарт, и всё, похоже, возвращается на круги своя. Всё та же рутина, всё то же прогнившее общество, которое он презирает так как Эл обожал сладкое. Отец ему понимающе руку на плечо кладёт; Говорит, мол, знает, каково это — терять друзей, что насмотрелся этого на работе вдоволь и скорбеть нормально, вовсе не стыдно. Не стыдно скорбеть по другу, но не по тому, которого сам же и убил. И кстати, совсем о том не жалеешь. А ещё Лайт начинает пить чай с сахаром. Правда, быстро бросает — увы и ах, но отвратительная приторность во рту отнюдь не создаёт иллюзию, будто Эл ещё здесь. И оставшиеся после него в штабе пакеты с сахаром он выкидывает так же, как и воспоминания. Как и самого Эла выкинул. «Жестоко. Грязно. Бесчеловечно» — скажет кто-то. «Справедливо» — отрежет Лайт и язык прикусит. Намного ли больше ли справедливости в том, что Эл на руках своего убийцы погиб, чем, к примеру, в предательстве Иуды? Едва ли. Да, Лайт Иуда. Да, Лайт Брут. Но он и Фемида. — Ни один гений не способен в одиночку изменить мир, но в этом и заключается вся прелесть. — Сказал однажды Эл, и с тех пор эта мысль поселилась у Лайта на подкорке и болезненно скреблась, задевая эго. Он тогда решил твёрдо, что докажет детективу его неправоту, пообещал себе, что не даст Рюдзаки успокоения даже в бездне. Видит бог, это того стоило. Лайт продолжал доказывать что-то почившему пять лет назад детективу, и в погоне за идеалом даже позабыл про скорбь. И всё у него хорошо. У него есть работа, без пяти минут невеста, авторитет. Он жив, а Эл нет. Он уверен, что Лоулайт в своём чистилище локти кусает, видя, как Ягами в одиночку путь прокладывает к чудному и новому. Лидеры мировых держав боятся Киру. Участники расследования воюют с тенью. А Лайт — серый кардинал. За их спинами вершит судьбы людей одной тетрадкой. Он не тварь какая-нибудь, а право имеет. На плечах Лайта, как у Атланта, держится эта земля. Он такую жизнь любит, ценит свою власть, наслаждается грузом, камнем расположившемся на плечах, им же пустоту в сердце, если оно у него ещё осталось, заполняет. И потому, наверное, появление Ниа воспринимается ударом под дых и лезвием в спину. Ягами звериный ужас чувствует, когда с ним впервые разговаривает. Лица не видит, но уверен, что маленький подонок — копия Эла. И он, большой подонок, продолжает ему ставить палки в колёса. Ягами даже не составляет труда представить эту картину; Эл создал бездушную куклу по своему образу и подобию, а теперь дёргает ей за ниточки. Ниа это реванш, последнее связующее звено между Лайтом и Элом. Когда-то они и вправду были связаны одной цепью. И Ягами свою скованную руку чувствует, так, словно поверни он голову — и вновь столкнётся с чужим взглядом чёрных мёртвых глаз. С Ниа по началу интересно. Лайт к нему приглядывается, ревностно оценивает наследника своего врага, но позволяет дышать себе в спину, когда, наконец, разочаровывается в новом игроке. Всё ещё не то. Не тот уровень. Не тот человек. Ему этот мир осточертел. Кира теперь и Рюка понимает, и Эла, человека, который с ним игрался и людьми вокруг себя вертел, как ему вздумается, не жалея ни себя, ни их. Лайт ведь видел, как Лоулайт смотрел на людей, как он смотрел сквозь них. Лайт в жертве своей себя узнал. Ему это всё, как и Ягами, в тягость было. Жить было в тягость. Таковой, похоже, была их природа. Им судьбой предначертано скучать. Эл, однако, понятие судьбы отвергал, боролся с ней и, по мнению Лайта, избрал самый лёгкий путь из всех возможных — решил по системе пойти, людей от таких, как Кира, огородить. Он за свою мнимую справедливость рвал и метал до последнего вздоха, и поплатился. И потому Эл был слаб. Будь Эл Лоулайт не таким странным, будь он чуть смелее, он бы наверняка его понял и принял, и были бы они друзьями. По-настоящему. И не связывался бы Лайт с тупоголовой Мисой, и не пришлось бы отцу умирать напрасно, и не застрял бы он сейчас в этом треклятом ангаре и… …И потому Лайт по нему скучает. У Лайта вся жизнь перед глазами мелькает и он с места срывается, пока никто не видит. Как маленький раненый зверёк в клетке, к которому запустили хищника, он мечется и пытается хотя бы выжить. И он за жизнь практически хватается раненой рукой. Ему лишь бы затаиться, переждать, когда всё утихнет, когда Ниа уйдёт и Ягами будет готов нанести сокрушающий удар. Ему поставили шах. Но ведь не может всё закончится вот так? Лайт на какую-то лестницу обессилено валится, окровавленной рукой прикрывая пулевое ранение в животе. Сквозь тонкую ткань чувствует холод от металлической поверхности и думает о том, как он мог просчитаться. Глаза старается не закрывать. Боится. И видит перед собой до боли знакомый сгорбленный силуэт. Такой же, как пять лет назад — Эл к нему подходит, настоящий, живыми руками из плоти и крови приобнимая. Прям как тогда, когда сам Лайт его гибель наблюдал. Ягами помнит, что у Эла тогда в глазах отражались колокола, красочные витражи, храмы. У него, кажется, отражается пламя, которым всё это святое окутано. Лайт скалится на фигуру, подняться пытается, но выходит лишь корчиться от боли, пронзившей всё тело. Не понимает, что никого там сверху нет. И злится; — Я… Так и знал… Ты-то, мразь, у нас самый умный. Что, инсценировка? Поддельный Эл? А, Рюдзаки? — Цедит сквозь зубы и смеётся хрипло ему в лицо, громко, уже не беспокоясь, что кто-то услышит. Хватается за ворот белой футболки, убеждая самого себя в реальности происходящего. Эл цокает сочувственно, но лицо в уже родной улыбке само собой расплывается. Кожа его на ощупь тёплая, совсем не как у мертвеца. И хватку он, наконец, ослабляет, теперь просто держась за Лоулайта, как за якорь спасительный, который не позволит вот так позорно, как собаке беспородной, сгинуть. Лайт его ненавидит. — Видит бог, я не хотел убивать тебя, Эл. — Срывается на рваном выдохе. Эл всё смотрит сверху вниз, насмешливо. Наклоняется ближе, не замечая, как тело в его руках мякнет. И шепчет не своим голосом, убаюкивающе. — Бог-то видит, Лайт. Ты себя Фемидой назвал. А Фемида слепа. —