о цветах, неумении танцевать и течении времени

      За последние три дня Аки Хаякава всё больше превращался в пьянствующих кисэн, о которых так много слышал, в своё время.       Он бесконечно много курил, слишком навязчиво смотрел в окно, наблюдая за городскими пейзажами и так часто рыдал, почти прожигая себе ладони собственным окурком сигареты.       Круги под его глазами с каждым разом всё сильнее и сильнее превращались в настоящие синяки, цветом напоминающие черноту, сжирающую своей пустотой и пугающую своей бесконечностью.       Кожа под её глазами всегда отливала оттенками от синего до фиолетового, до невообразимости нелепо подчёркивая цвет её глаз и белизну её кожи.       Спать он не мог, да и не особо хотел, если быть до конца честным, ибо глаза закрывались обычно сами собой после очередного нервного срыва, или после букетов цветов в ларьке, которые он видел пару раз на улице.       Хотя нет, после них его просто рвало. Выворачивало наизнанку, заставляя чуть ли не выплёвывать собственные внутренности вместе со сгустками крови, задыхаясь от агонии в желудке и горле. Он был вымотан, искушен, подавлен и бесконечно несчастен.       О, как он был несчастен, его горе и утрата переполняли чашу равновесия и спокойствия в его душе, из-за чего он начал делать слишком много нелогичных и неправильных вещей.        Например, как сейчас, специально сильно приложившись затылком о стену, у изголовья кровати, да так, что искры пошли из глаз, он лежал, практически вдавливая глазные яблоки внутрь, ближе к мозгам, будто пытаясь что-то разглядеть там. Найти грёбаный отдел мозга, отвечающий за память и воспоминания, чтобы…       Чтобы что?       Удивительно, но он сам не мог найти ответа на этот вопрос, он не понимал, чего хотел добиться.       Удаления того, что переворачивает его жизнь с ног на голову, заставляя захлёбываться слезами? Прекращения бессмысленной антофобии , из-за которой он не мог завтракать по утрам, ибо каждый день по пути к рабочему зданию приходилось идти мимо проклятой цветочной лавки, около которой, обычно, его желудок и опустошался?       Ему хотелось вычленить из своего мозга её.       Вычеркнуть, выдернуть, разорвать на куски все воспоминания, связанные с ней. Точно так же, как они делали с ним, лишая его возможности жить и двигаться дальше. Лишали его кислорода каждый раз, когда он каждый вечер мучительно медленно листал сводку её личного дела, доходя до фотографии, где она, совсем ещё юной, с, не пойми как, перемотанным глазом, лохматыми волосами и забинтованной рукой, пыталась помахать фотографирующему. Или послать его, демонстрируя знания жестов и распальцовки сленга у молодёжи.       Извечная оптимистка и идеалистка.       Хотелось забыть их первую встречу и то, как она показалась ему до невозможности незрелой, слабой, ранимой и глупой.        Неподходящей. Ненужной для него. Помехой на жизненном пути, отвлекающим фактором от первоначальной цели.       Хотелось стереть чувства блеска гордости, уважения в глазах и сжатых кулаков, когда ей дали пощёчину и обвинили в том, из-за чего она из кожи вон лезла.       Хотелось не налеплять жвачку на волосы этой глупой и вспыльчивой чьей-то родственницы, чтобы потом щуриться от распирающего тепла в груди и где-то в животе, когда она начала смеяться, привлекая к себе внимание и выставляя себя не пойми кем, прилюдно.       Хотелось забыть о том, почему он начал курить. Её тонкие пальцы, от которых постоянно несло дешёвым пивом из круглосуточного ларька, кофе и сигаретами.       О том, как она приставляла сигарету к его губам, с открытым от воодушевления ртом наблюдая за тем, как он прикуривает. О том, как чертовски сильно хотелось укусить её за эти же пальцы, зная, что она придумает какую-то остроумную шутку и сама же над ней посмеётся. О том, как её глаза странно опустевали и мутнели, когда они курили на улице, и она уходила мыслями куда-то очень далеко.       О том, как же сильно ему хотелось узнать, о чём она думает и наслаждаться тишиной в её компании, а не в присутствии просто пустой оболочки.       Хотелось забыть о том, как он научился бытовым знаниям. Как стоял в коридоре её квартиры, ожидая, а после уже наблюдая, как она прыгает в одних трусах, пытаясь протиснуться в брюки, вспоминая о том, что не погладила их перед выходом. Как потрясающе и завораживающе двигался её зад, под какой-то шансон на радио, пока она ждала нагрева техники.       Как она внезапно втянула его вглубь, и прижимаясь со спины, обнимая и обдавая его шею запахом своей апельсиновой пасты, учила его правильному обращению с прибором, выглаживая свою одежду его руками.       Как он потом смотрел на неё, не замечая красноты щёк и глуповатого блеска в глазах, когда он думал о том, что сейчас она пахнет им.       Хотелось забыть о том, как он любил больше всего на свете проводить досуг после работы. О том, что он почему-то запомнил, какое пиво ей нравится больше всех. Что она любит смешивать его с кофе и, если средства позволяют, добавлять коньяк.        Её голос с извечной усмешкой и воодушевлением: «А что? Я взрослая женщина, но не серая и скучная, которым ты и станешь, мистер хмурая гримаса. Я своеобразна и уникальна».       Как же хотелось забыть и о том, как он спьяну признался ей, что не умеет танцевать, как она после вытащила его на середину и отдавила ему все ноги, танцуя с ним вальс под очень ритмичную музыку.       О том, каково это: целоваться с дымом и какие кислые у неё губы.       О том, как она странно целовалась, со страстью притягивая его за затылок, грязно, вульгарно и развязно, прямо у туалетной кабинки, разрывая его рубашку, из-за чего слетали верхние пуговицы, а после останавливалась и с тихим смехом мягко тёрлась о его щёку, практически невесомо прикасаясь к его губам своими, нежно водя по его нёбу и зубам языком.       О том, как он слишком пьяным, разгорячённым и неудовлетворённым её порывом, резко притянула её за волосы к себе, стукаясь своими зубами об её, получая удивлённое «Ох», как прохожие спотыкались об их фигуры в темноте, а он всё сильнее сжимал её пьяную тушу в своих руках, чуть ли не рыдая от ощущения облегчения.       Не то что забыть, а вовсе не знать ему хотелось о том, какой она была необычайно женственной и до чего её фигура была приятной к рукам. Насколько мягкой и красивой были её грудь и живот, на котором едва прорезалась линия её талии.       О том, как он лежал на ней голышом, утыкаясь куда-то между её шеей и солнечным сплетением, чувствуя под собой неописуемую теплоту.       О том, как они не занимались сексом, а просто проникались друг к другу, сливаясь воедино, в одно сплошное пятно, из мятых простыней, его тяжёлого дыхания и её бесконечного молчания. О том, что в такие моменты она всегда молчала, и всё, что он мог услышать от неё — тихие полу вздохи-полу стоны, пока он задыхался от того, как сильно разгорячились их тела, из-за чего он плавился под ней, в тряске от оргазма утыкаясь в её живот и чувствуя, как она обнимает его, целуя в лоб и макушку.       Хотелось стереть запах зимнего океана. Вид её красной шеи, запястий и импровизированного караоке, на которое она тащила его каждое число декабря, включающее в себя цифру три. Как она срывала голос в крике, держа в руке лёд, и напевала какую-то очень старую песню, показывая пальцами вдаль и подмигивая ему.       И о том, как он почему-то специально для неё купил термос, в котором заваривал кофе из дешёвого круглосуточного ларька, в котором она всегда закупалась этой дрянью и дешёвым пивом.       Но больше всего,       больше всего ему хотелось забыть её окровавленное лицо, медленно исчезающие конечности и нежное: «Не умирай, Аки. Поплачешь потом обо мне, ладно?».       О том, как он потерял опору, валясь на четвереньки и беспомощно наблюдая, как она покидает его, ускользает сквозь его пальцы, и сказать то, что он сам не услышал, хотя она должна была. Потому что её лицо вмиг просветлело, будто никогда не знало боли, страха или обиды, она не успела улыбнуться, но он знал, что она услышала немое: «Не оставляй меня».       Забыть о том, что он, наверное, любил её.       Всё, чего он боялся, прижимая трясущиеся руки к мокрым щекам, — забыть о ней, оставляя в памяти лишь то, от чего не смог уберечь и спасти.