Без пяти двенадцать

— Мари, прекрасно сражаешься для девчонки! Я впечатлен! — голос Крысиного Короля звучит звонко, словно сталь отбивается от лепнины под потолком детской. Они перепрыгивают с ветки на ветку, ее маленькие туфельки соскальзывают с зеленых иголок, приходится тут и там хвататься за стеклянные бусы, обвивающие праздничное дерево. Она торопится, времени совсем мало, и в суете погони оступается, чуть не проваливаясь в пропасть паркета, что сейчас ужасающе, смертельно далека. — Зачем тебе его вообще спасать? — ее ладонь перехватывают, резко притягивая к себе, — Столько сил в деревянного истукана! — Пошел прочь, грязное животное! — шипит юная девочка, сражающаяся со злобным врагом, вырывая свое запястье и приставляя саблю к самой его шее. — Ах, Мари, в тебе слишком много страсти, чтобы стать принцессой марципанового царства, — желтые крысиные глаза смотрят на нее снисходительно и насмешливо, Король с легкостью выскальзывает из-под сабли, и цепляясь за еловые ветки хвостом, перепрыгивает выше. Поморщившись, Мари следует за ним. Часы вот-вот пробьют полночь, без пяти двенадцать, ей нужно торопиться, иначе Щелкунчик останется игрушкой навсегда. Что за странные сны? Нелепые воспоминания детства, несбывшиеся кошмары и сказки. Женщина садится в постели, потирая лоб рукой. Вторая половина пуста и холодна — дорогой супруг, славный и дисциплинированный, почтенный герр Дроссельмейер уже отбыл на службу. Почетный советник бургомистра, а через пару лет, когда сам бургомистр уйдет на покой, скорее всего займет его место. Прекрасная карьера, чудесные перспективы. Жена- красавица. Сын. Дом - почти что пряничный домик неподалеку от городской площади, с белыми аккуратными ставнями окошек — сахарное обрамление прозрачных леденцов. Мари садится у туалетного столика, всматриваясь в собственное отражение. Взяв в руки щетку для волос, скользит по светло-русым волосам. Тратит значительное время на то, чтобы сделать прическу- убранные в тугой узел пряди. Ничего лишнего, ничего выбивающегося. Голубое платье с оборками, светлый передник. Благопристойность замужней дамы, почетной гражданки города, той, что организовывает благотворительные ярмарки и собирает пожертвование для нуждающихся. Kinder, Küche, Kirche. Лучше и быть не могло. Мари спускается в гостиную, где кухарка уже накрыла завтрак для няни и сына. Овсяная каша, яйцо, сладкий сухарик к чаю — неизменная предсказуемая рутина. После пешая прогулка вдоль ладных городских улиц, выхоленных и лощеных благополучием буржуазии. Она являлась попечительницей совета, служащего интересам пожилых, сирот и прочих нуждающихся в особой опеке и исправно, три раза в неделю встречалась с другими подобными себе дамами. Ее маленькое сборище фарфоровых пастушек. — Фрау Дроссельмейер, — из привычной оцепенелости собственных мыслей ее окликает незнакомый голос, — не подскажете, который час? Она оборачивается — и видит перед собой высокого мужчину, явно выбивающегося из обстановки смуглой кожей и мрачностью тонов одежды. — Без пяти двенадцать, — вежливо отвечает женщина, кося взгляд на часы в башне городской ратуши, что отлично видны с того места площади, на котором они оба стоят. — Без пяти двенадцать — прекрасное время, — улыбается незнакомец, и у Мари эта улыбка вызывает неприятные мурашки, холодное покалывание в груди. — Да, — коротко бросает она, разворачиваясь и намереваясь продолжить свой путь. Почти всех жителей города Мари знает в лицо, и этот мужчина с короткими черными волосами и темно-карими глазами совсем ей не знаком. — Подождите, фрау Дроссельмейер, — интонации тягучие, словно патока, переваренная до горечи сахарная карамель, застревающая в зубах — Разве вы не узнали меня? — и ее бесцеремонно хватают за локоть и разворачивают лицом к себе. — Не понимаю, о чем вы, — нахмурив брови, строго произносит Мари, — непристойно касаться замужней дамы на улице, тем более незнакомцу. Всего доброго, герр. Мари готова поклясться, что за мгновение до того, как мужчина разжал руки, ее ногу, заточенную в шелковый чулок, обвило что-то холодное, щекочущее, ползущее выше, похожее на…хвост? У мужчин нет хвостов, даже у самых наглых и беспардонных. Странно, что ей вообще подумалось такое. Наверное, показалось, наверное, это ветер. Или эти нелепые сны. Она возвращается домой, шагая торопливо, отстукивая по брусчатке каблуками твердость своего намерения более не поддаваться на подобные провокации. Кем он вообще себя возомнил, этот самодовольный незнакомец? Мари идет по улице, ощущая, как сердце волнительно прыгает в груди, словно наконец оживленное, бродит туда-сюда, так и норовит пробить легкое, оттолкнувшись от ребер, сползти вниз к желудку, а потом забраться по глотке в горло, сдавленной и пересушенной. Она давит и усмиряет его, глубоко выдыхая, выпрямляя спину и отворяя дверь дома с легкой, безмятежной улыбкой на устах. — Мама! С лестницы, нелепо перебирая еще пухловатыми ножками, сбегает маленький Франц. Она подхватывает его на руки, целуя в обе щеки. — Мама, пойдем играть? — сын утыкается носом в ее шею, стаскивая маленькими ладошками капор с головы. — Конечно, — она касается мягких, тонких волосков на темени губами, — конечно. И они играют в гостиной, раскладывая на чудном паркете ручного набора железную дорогу с паровозом. К ужину возвращается герр Дроссельмейер, привычным, нежным и целомудренным жестом целует ее в лоб, поглаживая ладонью по щеке. — Как прошел твой день, Мари? — и эти глаза смотрят на нее с неизменной с годами мягкостью. — Как обычно, милый, — она улыбается в ответ, не упоминая ни о ночных кошмарах, ни о странной встрече на улице города. Ночью ей чудится давно забытый шепот: Мари, отдай мне твоих сахарных куколок, глупышка, не то я загрызу твоего Щелкунчика, загрызу Щелкунчика! Она пытается проснуться, но на грудь словно давит каменная плита, и отпускает только под утро. Вздрогнув, Мари садится в постели, снимая ладонью испарину со лба, часто и коротко дыша. Рядом лежит никем не сгрызенный и спящий мирным сном герр Дроссельмейер. Она опускается обратно на подушку, замирая на боку, всматриваясь в расслабленное и спокойное лицо супруга. В следующий раз она встретит того человека после собрания в городской ратуше. Почтенные дамы уже расходятся, обсудив ежегодную череду чрезвычайно важных и приторных в свой трогательности предрождественских мероприятий. — Фрау Дроссельмейер, рождество, наверное, ваш любимый праздник? — опаляет ее низкий шепот, когда из темноты арки выступает незнакомец, — Елки, подарки, игрушки…славные воспоминания детства. Мари не собирается отвечать, с ровным словно гладь замершего озера лицом складывает бумаги в стопку, укладывает их в сумку отчетливо-четкими, механическими движениями. Вышагивает прочь, отстукивая каблуками собственную спокойную невозмутимость благовоспитанной дамы, ощущая, как спину прожигает насмешливо-бесстыдный взгляд. Замирает в двух шагах от двери, сжимает изящные ладони в кулаки. С каких пор она та, кто сдается без боя, кто отступает? — А ваш? — этот вопрос звучит дерзко, и она смотрит прямо в карие глаза, отмечая, что у самого зрачка в них мелькают желтые крапинки, — У вас с этим праздником наверняка тоже славные воспоминания? Эта борьба взглядов длится долго — кажется, само время замирает, повисая в воздухе пыльным, вязким облаком. — Вот теперь узнаю крошку Штальбаум, — голос растворяется в отступающих во тьму шагах. Никто в этом городе не знает ее девичью фамилию, ту, что она сама предпочла забыть. Мари выдыхает, прикрывая глаза. Распахнув их вновь, оглянувшись, она обнаруживает вокруг себя тишину и одиночество. Никого нет. Стремясь наконец выйти на улицу и вдохнуть свежего воздуха, Мари предпочитает не замечать, как ей слышится тихое шуршание и копошение в темных углах. Этой ночью она снова долго не может уснуть, переворачиваясь с боку на бок. — Я вернусь за тобой, маленькая Мари, — усмехается Крысиный Король, выкрикивая это обещание из-за спины активно нападающего на него Щелкунчика. Оно отдается эхом в ее ушах. — Добро всегда побеждает, — отбарабанивает еще деревянный воин, приставляя кончик шпаги к горлу врага, Мари на мгновение зажмуривается — ей страшно видеть, как Крысиного Короля вот-вот обезглавят. — Быть может, — но все равно она слышит этот звонкий, насмешливый голос, — Но так уж повелось, что зло всегда возвращается. Распахнув глаза, остаток ночи она всматривается в крупный снег, что размеренно падает с неба. Нужно будет поставить и нарядить елку. Франц так этого ждет. С утра фрау Дроссельмейер старательно маскирует красноту глаз и синяки, залегшие на лице, пудрой, так же, как ночью снег замаскировал пролеты улиц и крыши домов. В следующий раз она сталкивается с ним в воротах церкви (а был ли он на самой службе?), карие глаза обжигают, но еще больше обжигает бесстыдное касание ладонью ладони. Она, конечно, отдергивает руку, но еще долгие минуты не может избавиться от ощущения того, как это прикосновение опаляет, словно раскаленный утюг приложили к ее сухой и тонкой коже. Если слишком долго держать, воспламенится, как лист бумаги?.. — Вы не имеете права преследовать меня, абсолютно непозволительно, чтобы обо мне ходили скабрёзные слухи подобного рода, — с милым и непроницаемым лицом она цедит это сквозь зубы мужчине, что на городской ярмарке подкрадывается к ней со спины, маскируя наглую близость толкучкой очереди. — Так пожалуйтесь супругу, — безмятежно роняет он ей на ухо, протягивая продавцу несколько монет, — Марципановых фигурок, пожалуйста. Одну из них она находит в своем кармане, вместе с орехом, выкрашенным золотой краской. Кракатук исполняет желания, какое бы она загадала? Мари, чего ты хочешь на самом деле? Передернувшись, она отбрасывает эти дары прочь, неистово топча каблуком. И идет, почти бежит прочь от ярмарки. — Мама, ты купила имбирных пряников? — дома Франц смотрит на нее с неутаенной обидой, предвидя нежеланный ответ. — Прости, родной, — она виновато улыбается, поглаживая мягкие и тонкие волосы на макушке ребенка, — стала совсем рассеянная. Они сталкиваются тут и там в городе, перебрасываясь короткими репликами. Мари пытается свести все на нет, но все сводится к перепалкам, что треплют нервы и будоражат кровь. Фрау Дроссельмейер, как супруга будущего бургомистра, что вы скажете о том, что в городе стали плохо следить за гигиеной? Не боитесь нашествия крыс? Фрау Дроссельмейер, а я думал ваши благонадежные родители позаботились о вашем воспитании, разве вежливо оставлять вопросы без ответов? Фрау Дроссельмейер, а вы все еще любите орехи? Фрау Дроссельмейер, вам нравится жизнь в вашем славном кукольном королевстве? Она по большей части игнорирует, иногда достаточно колко и злобно огрызается, стремясь сохранить на лице безбрежное спокойствие и почтенный вид. Но однажды не выдерживает, срывается, разворачивается лицом к неотступно следующему по пятам, яростным взглядом вцепляясь в его самодовольную усмешку, а руками — в лацканы черного шерстяного пальто. Вцепляется и коротко, воровато оглядевшись, заталкивает в темный закоулок улицы. Мари тяжело дышит, смыкая ладони на широкой мужской шее в намерении задушить — шпагу то сейчас нигде не достать. Ее ладони с хлесткой насмешкой перехватывают, с легкостью, словно невесомую крошку печенья, прижимают к стене. А серые глаза Мари мечут молнии, на щеках проступил румянец, окрашивающий окоченелую бледность лица алыми сполохами бурлящей жизни. — Я закричу, — шипит она, подаваясь лицом вперед и клацая зубами перед самым лицом противника, силясь укусить его. — Кричи, — вместо очередной колкости, глухо, сам не узнавая своего голоса произносит мужчина, сгребая женщину в объятье. Это не поцелуй, скорее животная грызня. Грязная, животная грызня в подворотне, в глухой и темной части города. Не то драка, не то прелюдия. Это и драка, и прелюдия. И это не тает во рту мягкостью воздушного суфле, не рассыпается мягким похрустыванием песочного теста. Скорее как вцепляться зубами в кусок мяса с кровью — приличные дамы таким не трапезничают. Приличным дамам не задирают юбку в подворотне, не раздирают ногтями шелковые чулки, не стягивают панталоны, запуская пальцы в горячее и влажное, одновременно вгрызаясь в шею укусом. Ее ладони вцепляются в плечи, сжимая со всей силы, что находится внутри, кусают шею, царапают зубами кадык, ее тело движется навстречу, до тех пор, пока после сладкой, будоражащей вспышки Мари не обмякает во все еще крепко держащих ее руках. — Мне пора, — она первая размыкает тишину, выскальзывая из-под навалившегося на нее тела. Одергивает задранную юбку, сбитый корсет, вытирает испачканную о грязную стену ладонь об край подола: дома надо сразу же будет застирать, не позволяя служанке увидеть. Руки торопливо поправляют растрепанные волосы. — Ты так и не спросишь мое имя? — с усмешкой протягивает мужчина, наблюдая за тем, как Мари, словно опытная преступница уничтожает следы преступления. Все, до последней крошки, как кухонные вредители подъедают остатки еды. Так, словно делала это всегда. — Не важно, — она распрямляет платье, — Это никогда не повторится. — Бессердечная. У тебя вместо сердца — черствый мятный пряник, майн шатц. Такой даже крыса на зуб пробовать не будет. Мари уходит прочь, не оборачиваясь, высоко задрав подбородок, то ли в попытках вернуть иллюзорное ощущение присутствия гордости, то ли не желая позволить слезам катиться из глаз по щекам. Ни разу в жизни от прикосновений мужчины она не ощущала такое — выжигающие изнутри, заставляющие забывать обо всем на свете, заставляющее рвано хватать воздух руками. Женская рука с тревогой проводит по шее — как объясняться дома, что сказать мужу? А он словно бы ничего и не замечает, ни он, ни служанка, ни сын. Только она видит фиолетово-синие переливы в отражении зеркала. Конечно, это повторяется. Все становится куда хуже. У них появляется чердак, на задворках города, на невзрачном проспектишке, в доме, что удачно скрыт в закоулке. Там- старый граммофон и странные, тягучие словно помадка, скрепляющая челюсть к челюсти танцы, круглое витражное окно, пламя огарков свечей, скрипучая тахта, там сыр и вино, странные разговоры обо всем и ни о чем, полные смутных намеков и проскальзывающей тут и там опасности. И никаких марципановых фигурок. Никакой приторной сладости. Там сильные руки роняют ее в постель, разводя ноги в стороны и — о боже мой, даже думать о таком должно быть греховно — зарываются головой в изнывающую желанием терпкость, царапают бедра, двигаясь языком жарко, неистово, бесстыдно. После Мари делает то же самое, позволяя сильной руке сгребать и сжимать ее волосы, направляя движение головы — ласки, абсолютно недоступные в пропитанной благоговением и целомудрием супружеской спальне. После они оба лежат на развороченных простынях, тяжело дыша, пытаясь понять, был ли в этой битве победитель. Почти одновременно поворачивают лица к друг другу, и молчание разбивает только глубокая усмешка на устах мужчины, да и та трескается на кончике сухих, жарких губ. Ночью приходят они — шуршат внизу шкафа, пищат по углам там и тут. В первый раз Мари так страшно, что все что она может сделать — лишь швырнуть туфлю в самый центр крысиного месива. Но этого слишком мало, утром родители отмахиваются от ее тревожных рассказов, снисходительно подшучивают над разыгравшимся воображением. С наступлением сумрака все повторяется — и услышанная днем сказка из уст дядюшки помогает маленькой девочке найти силы вступить в настоящую схватку за судьбу прекрасного юноши, несправедливо обиженного судьбой. — Что, осталась без своих сахарных придворных, милая Мари? — насмешливо протягивает Крысиный Король, хищно облизываясь и хлестко ударяя по полу хвостом, — Не стоит вставать у меня на пути. Она вздрагивает, кося взгляд на изуродованных пастушек и их барашков с отгрызенными головами. — Я же говорил, что не стоит вставать на моем пути — на другую ночь пронзительный злобный шепот опаляет ее ухо, а цепкие не столько руки, сколько лапы, вцепляются в плечи. Она ощущает шершавую холодность, блуждающую по телу, хвост вот-вот сомкнется на шее. Все это — месть за расставленные отцом мышеловки. Наутро она просыпается с криком, в слезах, пытаясь объяснить матери, что сегодня ночью Крысиный Король почти ее загрыз. — Господи, Мари, да что это такое! — фрау Штальбаум раздражена повторяющимися истериками дочери, право слово, на пустом месте, — Если бы хотел по-настоящему сгрызть, сгрыз бы уже! Мари сдавлено выдыхает, утирая слезы руками и убегая на колеи к отцу. Тот шепчет утешающие слова, гладит по голове. — Мари, прелесть, если боишься страшного Крысиного Короля, возьми с собой на ночь саблю Фрица, чтобы защититься, — мужчина говорит это совсем несерьезно, но дочь прислушивается к совету. И следующей ночью неумело, но храбро и отчаянно встречается с врагом лицом к лицу, ловя в желтых глазах искру, которую не видела до этого. Она придумывает себе чудесное оправдание — комитету сестер милосердия нужен патронаж, а кто как не она займется этим? На этом чердаке творятся вещи, далекие от милосердия с одной стороны, а с другой, кажется, только здесь можно дышать — и фрау Дроссельмейер отгоняет от себя рассуждения о том, что дело не только в расшнурованном корсете. — Мари, сколько ты еще будешь делать вид, что ничего не понимаешь? — кажется, в голосе мужчины даже сквозит неподдельная грусть. Она сперва ничего не отвечает, лишь поморщившись, встает с постели, молча одевается, избегает глубокого и пронзительного взгляда карих глаз. В сумраке комнаты в них отражаются желтоватые блики свечей. Молчит, молчит, он молчит. Лучше бы съязвил что-то. Налил приторной, ядовито-сладкой патоки, пока еще можно, пока стены пряничного домика не рухнули на их головы. — Я не хочу, чтобы меня снова называли сумасшедшей, ясно? — шипит Мари, уже у самой двери не выдерживая, и сдернув с ноги туфлю, отправляет ее в сторону любовника. — Меткость не теряешь, майн шатц, — он с легкостью ловит изящный предмет обувки, касаясь губами пряжки на носке, — Совсем как раньше. Мари от этой реплики вздрагивает всем телом, словно от удара плетью. Резко разворачивается, в два прыжка оказывается рядом с кроватью, вырывая туфлю из рук. Ее ладонь успевают поймать, оставляя на ней дорожку поцелуев и прикус. На коже алым переливом расцветает синяк. Вечером, после ужина она играет для семьи на фортепиано, а маленький Франц скачет вокруг на палочке, увенчанной головой игрушечной лошади. — Мама, а что у тебя с ладонью? — ребенок с любопытством всматривается в багряное пятнышко. — Ничего, родной, — Мари улыбается, даже кончики губ не дрожат. Ночью супруг целует ее ладонь, и не говорит ничего. Не замечает в сумраке тьмы? Делает вид, что не замечает? Ему не дано увидеть? Когда герр Дроссельмейер засыпает, его жена поднимается с постели, и взяв в руки подсвечник, проходит по коридорам к детской. Мари ощущает, как внутри перекатывается усталость, испачканная отчаяньем, припудренная меловой пудрой безразличия к миру. Словно она маленькая балерина в снежном шаре, что стоит на полке, отделенная от всего происходящего. Взять в руки, встряхнуть, и на плечи ляжет пелена белого. Смахнешь пальцем, отправишь в рот — не сахар, не снег, а яд. Мари покупает сыну новые детали для железной дороги — муж мягко журит, зачем, скоро ведь и так рождество, получит свой подарок. Она безмятежно улыбается в ответ, говорит, что просто захотелось. Рассеянным движением гладит маленькую детскую спинку. Заметна ли эта печаль кому-то? Как минимум, кое-кто замечает. — Знаешь, есть романчик одного русского писателя… Ты весьма напоминаешь мне его героиню, — жаркие руки ложатся на грудь, прижимая к себе со спины, в то время как она с тоской крутит в руках маленького оловянного солдатика — как только оказался в ее сумке? Быть может, брала с собой, когда водила маленького Франца к тетушкам, — Рад, что в этом городишке нет железной дороги. Мари оборачивается, окидывая мужчину, что держит ее в своих руках, усталым взглядом. — Все дети немного ненавидят своих матерей, май шатц, — безмятежно произносит ее внимательный и вкрадчивый любовник, накручивая на палец прядь русых волос, — если ты будешь слишком идеальной, осложнишь своему сыночку эту задачу, и он озлобится на тебя от того, что не на что озлобиться. — А ты свою ненавидел? — с усталой усмешкой произносит она, прикрывая глаза и устраиваясь щекой на мужской груди. «Разве не из-за нее…», — думает Мари, но мысль не озвучивает, как и не озвучивает тысячи других вещей, что липкими сахарными нитями висят меж ними, оплетая тут и там, словно паутиной. В голове всплывает размытый образ никогда не увиденной женщины, что по преданиям дядюшки, наслала свое коварное проклятье на принцессу Пирлипат. Была ли принцесса, была ли Крысиная Королева, заколдовавшая Щелкунчика? — Быть может, — губы мужчины вздрагивают в усмешке, — Она была весьма эгоистична. И прожорлива. От этих слов Мари вздрагивает всем телом. — Я свою действительно ненавижу, — спустя значительную паузу произносит Мари, удивляясь тому, как легко, просто и искренне эта невозможная для произнесения в любом другом месте фраза слетает с ее губ. Любовник, нахмурившись, обняв ладонями ее лицо, пристально всматривается в него. — Что? — усмехается женщина, скользя взглядом по жестким и острым чертам напротив. И никакой плаксивости или сентиментальности, она не ждет ни сочувствия, ни расспрашивания. Быть может, именно поэтому ответом ей служат глубокое молчание и поцелуй. Она изнемождена, ночью за ночь это продолжается, но никто ей не верит. Не служат доказательством ни погрызенные углы мебели, ни подточенные десерты из шкафа, ни разбитые игрушки и опрокинутые предметы. — Ты сама съела сладкое, гадкая девчонка, почему ты не хочешь признаться, что разбила фигурку балерины с новогодней елки?! — гневно отчитывает ее мать. — Фриц, ты же тоже видишь их, ты же знаешь, что я не вру! — со слезами на глазах она наблюдает как брат равнодушно пожимает плечами, подтверждая худшие опасения родителей. — Ты слишком мягок с ней, дорогой, — сухо роняет фрау Штальбаум, поджимая губы, — Она не в себе, и это может усугубиться. — И что ты предлагаешь? — ее отец, нежный в душе и мягкий в поступках человек устал, тревожиться за дочь, но более опасается разгорающегося недовольства супруги. Дочь начала делится своими нелепыми фантазиями с детьми знакомых, люди начали задавать вопросы. — Думаю, ей нужно проветрить голову. Посоветовали мне одно место… На одном из этих постыдных свидании Мари срывается с постели, едва все заканчивается. Она натягивает чулки, панталоны, сорочку, нижнюю юбку. — Помоги с корсетом, — глухо цедит сквозь зубы. Самой ни за что не зашнуровать приличным образом, а идти через весь город с кривой утяжкой, обличающей грехи — увольте. И он помогает ей — ловкие руки ушло справляются с завязками и тесемками, не забывая касаться лишний раз бледной нежности оголенной кожи. — Ты словно сладкое молочное желе, майн шатц, — затылок обжигают горячее дыхание. — Засыхающее черствое безе, — со злобой отвечает Мари, резко развернувшись, — В лучшем случае. Ей не стыдно, и больше всего ужасно осознавать, что даже не стыдно от того, что не стыдно. Лишь злобно и тоскливо. Оставаться в былом — невозможно, а то, что она ужасающе сказочным образом обрела, грозит обернутся катастрофой. — Грызть мне по вкусу, ты же знаешь, — усмешка царапает карамельным осколком, ладонь ложится на шею, вовлекая в поцелуй. — Ты же сказал, что даже пробовать не будешь, — шипит Мари, вместо ответного поцелуя кусая до крови. — Я попробовал ужасно давно, — горячие, шершавые ладони ложатся на ее лицо, ползут по телу вниз, разливая пламенеющий пожар. Женщина позволяет себя поддаться буквально на мгновение, с глухим стоном уста в уста отвечая на поцелуй, а после, уложив руки на плечи, отталкивает. — Нас уже давно должны были раскрыть, заметить на улице, — серо-голубые глаза болезненно вспыхивают, — Но ни слова, ни слухов, словно бы… Фразу она не договаривает, вставая с постели и продолжая торопливо собираться. Был ли вечер, когда она не ушла первая? — Словно бы все это не по-настоящему, маленькая Мари? — с усмешкой роняет мужчина, небрежным жестом скользя кончиком пальца по обивке тахты. — Это… — она замирает у дверей, ее буквально колотит, — Это ужасная, жестокая месть! Сводить меня с ума, причем таким способом! Карие глаза сощуриваются, даря ей взгляд, наполненный ядовитым удовлетворением. Быть может, затаенную досаду выдает борозда царапин, оставленная на спинке кровати. — Что, предпочла бы чтобы я сгрыз лицо твоему сыночку? –он откидывается на разворошенные простыни, окидывая женщину с ног до головы пламенеющим взором. «Боже, я так тебя ненавижу, если бы только знал!..», — думает Мари, с громких хлопком двери покидая хранящую и сберегающую запретное комнату на чердаке. Она стремительно движется по улицам Нюрнберга, натягивая капюшон шубки поглубже, чтобы ни дай бог прохожие не разглядели ее выражения лица. Она не сдавалась без боя в сочельник под раскидистой елью, она храбро сражалась с крысиной армией, она не боялась порвать и замарать платье, растрепать волосы, натереть мозоли на нежных маленьких ладошках, драться почти в рукопашную с Крысиным Королем. Мари сдается под напором улыбчивых сестер с холодными, фарфоровыми улыбками на лице. Отравленная ядовитость христианского милосердия. Она крепко уяснила свои уроки. Фантазии — это лишнее, это никому не нужно. Не было никакого Крысиного Короля, куклы не оживают, и она никого никогда не спасала. Мари смиряется с тем, что должна быть сладкой марципановой девочкой, славной дочерью и будущей женой. Глупости из головы- вон. Ее удел — Kinder, Küche, Kirche. Родители наконец забирают ее из пансиона, она идет от дверей до экипажа смиренно опустив голову. — Милая, я так рада, что ты наконец выбросила из головы все свои фантазии, — певуче протягивает мать, подцепляя ее подбородок ногтем и заставляя смотреть в глаза. — Да, мама, — Мари разводит губы в улыбке, такой же, что застывает на лице прекрасной белоликой зефирной куколки. Родственники рекомендуют родителям поскорее выдать ее замуж, встряхнуть, направить в верное русло жизни. Добрый, славный племянник дядюшки Дроссельмейера, что порой навещал ее, пока она находилась на «отдыхе», приносил фрукты, читал у постели, кажется всем самым логичным и закономерным вариантом. И он влюблен, конечно, влюблен в нее. Такая прелесть — дорогая матушка, смахните слезу в уголках глаз. Что думает об этом сама Мари? О, она более не ищет от добра добра — в конце концов, скинуть ныне ненавистную родительскую фамилию, переехать в другой город начать с чистого листа почему нет? Послушно собрав все приданное, едет за вдохновленным супругом в его родной Нюрнберг. Улыбается новоприобретенным кузинам, обживает дом, расставляет в шкафу фарфор, выбирает шторы и гобелены в мелкий цветочек. Она ощущает себя прогорклым угольком, что притворяется трюфелем из шоколада высокого класса. В красивой обертке платьев и юбок никто ничего не замечает. — Мари, кажется вам пора осенить ваш дом радостью детского смеха, — тетушка мужа бросает на нее весьма выразительный взгляд, с крикливым, раздражающим ухо звоном, возвращая очаровательную чашку с розовыми пастушками на блюдце. Мари растягивает губы в улыбке немой куклы, утратившей голос. Придя домой, фрау Дроссельмейер запирается в ванной комнате, срывая заколки и шпильки из волос, тяжело дыша всматривается в отражение своего лица в зеркале. «Если ты все это себе придумала, ты сможешь снова забыть», — думает женщина судорожными, рваными движениями расчесывая волосы. «То, о чем я не думаю, не существует», — пальцы безжалостно крошат в труху скорлупу грецкого ореха, затерявшегося в кармане передника. Она не смотрит даже, просто знает, что он положил его туда, как и прочие мелкие угощения и сладости, что подкидывал ей время от времени, насмешливо подмигивая. — Это должно меня расстраивать? — не выдерживает она, с фырком выуживая очередную маленькую коробочку с марципаном. Конечно, не абы какую — на металлической крышке картинка солдатика в красном мундире. — Это должно напоминать обо мне. — А, то есть все-таки должно меня расстраивать, — и ее искренняя и насмешливая улыбка возвращается морщинкой, залегшей в его бровях, сомневающимся прищуром глаз. Больше никаких сладостей для Мари Дроссельмейер. Но сны ее не покидают. — Отдай мне все драже, весь марципан, глупышка, не то я загрызу твоего Щелкунчика, загрызу Щелкунчика!.. — нараспев шипит на ухо едкий голос, пока хвост обвивает лодыжку, резко дергая на себя и заставляя свалиться с ног. — Еще чего! — со всем возмущением и пылким гневом произносит она, протягивая ладонь и подхватывая с пола осколок елочной игрушки и бесстрашно ударяя по ноге — Интересно, а будет ли кто-то защищать тебя так же, — шипит Крысиный Король, одергивая свой плащ и подбирая оцарапанный хвост. Тогда она еще не знает, что когда по-настоящему понадобится, ее никто не защитит. Мари поднимается на ноги, кидая беглый взгляд за спину: ряды игрушечных гусаров ловко отражают атаки мышиного войска. Эта быстрая оглядка становится тактической ошибкой — за это время ее противник успевает подкрасться и цепко ухватить за руку. — А с чего ты вообще взяла, что стоишь на правильной стороне? — рычит он, волоча ее за локоть к подножию елки, — Как будто крысы имеют меньшее право на красивые шкафы с резными полками. Она отчаянно, яростно вырывается, шипя в ответ о том, что справедливость восторжествует, и недолго ему осталось держать в страхе кукольное королевство. А дни вновь текут размеренно и растянуто, словно изомальтовая карамель, размазанная лопаткой по хрустящему до боли в ушах пергаменту. Иногда она словно бы ловит на себе взгляд карих глаз — в толпе, мимолетно, но оглянувшись, никогда не находит его. Порой ей кажется, что некто вглядывается в окна ее дома с улицы. Едва ощутимое касание пальцев в давке на ярмарке- но редко, очень редко. В их чердак она больше не возвращается. «Я просто забуду об этом, как уже забыла однажды», -устало думает Мари, которую ночь страдая от бессонницы, перемежающейся с тревожными воспоминаниями, — «А он даже и помнить не будет», — перевернувшись на спину, она покрасневшими, словно засахаренные для десерта вишни глазами всматривается в потолок. До рождества буквально несколько дней. — В совете города появился новый человек, — мимоходом роняет герр Дроссельмейер за обедом. — Да? — голос ее звучит совершенно обыденно, хотя ответ на свой вопрос она уже знает- И кто же? — Герр Раттенкюних, — безмятежно произносит супруг, не теряя и капли аппетита к своему обеду, — Я пригласил его поужинать к сочельнику, ты не против? Это странно конечно, мы мало знакомы, сам не заметил, как так получилось, весьма обаятельный человек, конечно же… Вилка Мари с противным скрежетом проходится по тарелке. Все внутри леденеет, но она даже не переспрашивает, опуская глаза в тарелку. Голова начинает кружиться, женщина извиняется, встает из-за стола, поднимается в комнату и падает лицом в подушки. Вгрызается зубами в ткань, стискивая почти до разрыва. О, как в этот момент она жалеет, что в их городе действительно нет железной дороги и поезда, ведь упомянутую любовником книгу она с небольшими заминками нашла по описанию в местной библиотеке. Нашла, прочитала, то нервно хихикая, то испытывая болезненное, тягостное и горькое чувство — словно грызла перепекшийся бисквит, но остановиться не могла. А теперь Мари ожидает финального акта этой пьесы — разоблачения, скандала, едкого, тонкого и колкого подтрунивания над супругом, его тотального и полного унижения, разрушение своего фарфорового образа и всей жизни вместе с ним. Праздника, что превратится в поле битвы. Ничего такого не происходит: герр Раттенкюних хоть и не отказывает себе в изящных пассажах, задевающих вопросы политики и неравенства меж аристократией и простым людом, в общем и целом держится вполне пристойно. Мари на гостя почти не смотрит вообще, игнорируя все пристальные и глубокие взгляды на себя, ест, почти не ощущая вкуса еды, улыбается привычным и ожидаемым от нее образом. На какое-то мгновение, когда вечер уже почти заканчивается, гости покидают дом, обмениваясь трогательными поцелуями на прощание, они впервые за этот вечер на несколько мгновений оказываются наедине друг с другом. — Убил бы меня уже наконец, — бесцветным голосом произносит она, переводя взгляд в полыхающий камин, — Или его, или нас обоих. Ты ведь за этим объявился в этом городе, верно? Ответа Мари не слышит — и когда спустя некоторое время оглядывается, то понимает, что находится в комнате одна. А был ли кто-то? Устало растирает лицо руками, переводя взгляд на елку. Нужно положить подарки Франца. Этим она и занимается, а после, медленно переставляя ноги, поднимается на второй этаж, двигаясь к супружеской спальне. За окном идет снег, покрывая землю очередным слоем белой пелены — словно весь город большой меренговый рулет, а жители — начинка, приятно хрустящая на зубах. У самой двери, уже уложив ладонь на ручку фрау Дроссельмейер замирает — из пустой гостиной доносятся странный звуки, шуршание, копошение… писк? Она прикрывает глаза, замирая. Можно проигнорировать, сделать вид что ничего этого не слышно, что ничего этого нет. Просто войти в светлую спальню с широким эркерным окном и затворить за собой дверь. Она выбирается спуститься по лестнице вниз. — Знаешь, майн шатц, быть может, сердце твое и черствый пряник, но только подобное по вкусу такому как я, — не оборачиваясь, произносит фигура, стоящая лицом к камину, и Мари готова поклясться, что слышит в этом голосе печальную улыбку. В отблеске почти угасающего пламени она отчетливо видит длинную, узкую тень что отходит от места, где таз должен встречаться с копчиком. Она оглядывает назад, в темную глубину дома, за которой коридоры родного до тошноты семейного гнезда, сладкая макушка сына, приторные улыбки родственниц, фарфоровые сервизы, мягкость кудрей мужа. Kinder, Küche, Kirche. Часы, висящие над камином, пробьют полночь ровно через пять минут. Мари переводит взгляд на раскрытую в приглашении ладонь перед собой, скользя глазами выше и сталкиваясь с лукавой улыбкой и блеском желтых глаз с узким, словно у животного зрачком.