Проходящая сквозь зеркала

      Офелия не может сосчитать, сколько зеркал она прошла в безрезультатных попытках догнать его силуэт.            Месяц она исступлено летает по зеркалам Вавилона, надеясь, что он встретит ее за стеклянной гладью. Лохматая девушка в помятом пальто, появляющаяся из ниоткуда посреди гостиной, коридора или приемной довольно быстро надоедает жителям Вавилона и становится предметом многих слухов. Она изучает каждый уголок ковчега, куда ее могут привести зеркала, бродит и по старому, и по инверсивному миру. Но сколько Офелия ни летает, она не может найти ни одной зацепки, ни одного намека на его присутствие, ни одной щелочки в границе с Изнанкой, даже самой маленькой. Становится невыносимо.           Офелия меняет тактику: она улетает на Полюс. Вдруг ее поиски не дают плодов, потому что он покинул Вавилон? Офелия на своем опыте знает, что путешествия по Изнанке происходят интуитивно, почти что непроизвольно. Тогда Офелию тянуло к своим близким — может, и он вернулся к себе на родину?           Офелия не рискует посещать Беренильду: навряд ли та простила ей потерю своего воспитанника, и Офелия не смеет ее за это судить. А Арчибальд встречает старую подругу вполне радушно; воспользовавшись оставшимися связями, он находит Офелии уголок, где она может отдыхать после активных поисков. Была бы ее воля, Офелия не отвлекалась бы от работы ни на секунду, но естественные потребности регулярно дают о себе знать. Сон и пища — надоедливые слабости, забирающие у Офелии драгоценные минуты.          Минуты, в которые он становится еще дальше от нее. Минуты, в которые она могла бы его искать.            На Полюсе сложнее, чем на Вавилоне: слишком много мест напоминают о нем. Не думать о нем не получается, поэтому Офелия старается не думать ни о чем вовсе и с темной решительностью продолжает движение. Считать дни становится сложнее; за Офелию это делает Арчибальд, когда с плохо скрываемой снисходительной жалостью сообщает, что она гостит у него уже третий месяц. Потом он говорит что-то еще, но Офелия его не слышит: в голове крутится лишь одна мысль — еще три месяца без результатов.           Должно быть, он на Аниме. Только Офелия может его спасти: наверняка он сам это понимает и тоже ее ищет. Дочь возвращается к родителям; кажется, семья рада ее видеть, но радость быстро сменяется обеспокоенностью. Офелия почти не появляется дома, а когда все-таки возвращается — делает несколько неровных шажков из зеркала и ничком падает на кровать, тут же засыпая. Когда Офелию удается поймать в сознании, мать выражает свое недовольство откровенно; отец лишь робко спрашивает, не стоит ли ей чаще ужинать вместе с семьей. Офелия не хочет их расстраивать, но почему они не могут ее понять? Как она должна отдыхать, когда он, быть может, совсем близко — только руку протяни? Когда с каждым часом его разум все больше и больше теряется в Изнанке?         Так что Офелия продолжает искать, почти не смыкая глаз и пропуская обеды; продолжает летать, даже когда хозяева зеркал ей грозят, а от полетов кружится голова. Она продолжает, продолжает и продолжает до тех пор, пока… больше не может. В один день Офелия чувствует, что зеркальная гладь с трудом поддается ее касаниям.        На нее точно вылили ведро с холодной водой. В погоне за Торном Офелия начала забывать себя — то, кем она является без него. Она не может этого допустить, не может потерять не только чтение, но и способность ходить через зеркала. Что тогда от нее останется, и как она сможет помочь Торну в таком состоянии?         Так что Офелия возвращается в родительский дом — теперь по-настоящему. Ей странно, почти неестественно сидеть на одном месте и говорить с кем-то дольше пяти минут, но она твердо решает, что ей это необходимо. Она правда пытается вновь зажить по-прежнему, но... разве осталось в мире что-то прежнее?         Анима больше не летает в воздухе — теперь это часть большой земли, населенной новыми немыми людьми. Архивы крестного в ужасном состоянии: возвращение Изнанки, мира без письменности, нанесло им огромный ущерб. Музей Офелии стоит почти пустой, без многих важных артефактов прошлого. Офелия пытается вернуть конфискованное, но с малым успехом — большая часть оказывается утеряна. Да и какой смысл в музее, если Офелия теперь не может читать?          Да, верно: ведь самое главное, что сама Офелия больше не прежняя. У нее забрали чтение — то, что давалось ей естественней всего, самое близкое и родное. Без чтения Офелия не может найти себе места; но, по правде говоря, нужно ей совсем не место. Она не сидит без дела: вместе с крестным Офелия составляет новые грамматические учебники и восстанавливает архивные записи, но этого... до ужаса мало. Годами она видела цель и уверенно к ней шла; теперь же, без грандиозного ориентира впереди, она просто потеряна. Рутина мелочна и скучна, а от собственного уныния Офелии жутко противно. Противно и стыдно.        Ведь это несправедливо. Он пожертвовал собой ради нее, ради них всех, и теперь он один платит за ошибки, совершенные не им. Кто за пределами Полюса знает грубое северное имя интенданта, и кто догадывается о том, что он сделал? Как Офелия должна жить так, будто ничего не произошло, когда он заперт по ту сторону? Кто знает, вдруг он уже начал терять рассудок, или Другой совершил с ним что-то ужасное? Вина тяжким грузом следует за Офелией на каждом шагу, становясь только сильнее в мимолетные моменты спокойствия. Становится невыносимо.        Тогда Офелия вновь покидает дом — не от бессилия, но потому что по-другому не может, не потеряв себя окончательно. Забыть, смириться и опустить руки для нее будет подобно смерти — даже немного хуже нее. Офелия не будет повторять своих прошлых ошибок, теперь она подойдет к поискам здраво. Хождение по зеркалам доказало свою неэффективность: двое проходящих не могут найти друг друга, если между их мирами нет ни одной лазейки.        Офелия, однако, знает, как их создать.        Эта мысль не приходит внезапно; она давно зарождается в дальних уголках разума Офелии, темная и тяжелая. Она ощущается чужой и неправильной, но, если задуматься, разве уж она так плоха? Офелия знает не только путь Евлалии, но и ее ошибки, а значит их не повторит. Ей не нужны ни боги, ни мир во всем мире — лишь один человек, попавший на Изнанку по ошибке. Как дорого может стоить его жизнь?        Офелия повторяет все процедуры, которые над ней проводили в центре девиаций. Без их технологий процесс несколько замедляется — Офелия даже боится, что после случившегося она больше не сможет вернуть себе инверсность, — но в конце концов начинает замечать результаты. Она долго училась ходить уверенно, больше не боясь упасть на каждом шагу, и теперь заново привыкает к своей почти родной неловкости; упорно тренируется, ведет записи и все чаще проверяет зеркала и обращается к телефонной трубке.        Телефон молчит, и молчание это мучительно. Офелия, тем не менее, многие часы проводит за нашептыванием бессмысленного набора букв и цифр в нерабочую трубку. Офелия не восстанавливает шифр Евлалии, но создает свой собственный — это становится источником многих мучающих ее сомнений. Вдруг именно поэтому ничего не удается? В конце концов, кодирование — явно не ее специальность.        — Б 56 ВЛГ 01 МС СД.         Офелия сидит за столом, подперев щеку ладонью. Ей жутко хочется спать, но последние дни ей это дается все хуже; темные глубокие круги под глазами свидетельствуют об этом наиболее явно.        — Повторяю. Б 56 ВЛГ 01 МС СД.        Знакомая тишина, а потом странные и короткие повторяющиеся помехи на том конце провода. Сонливость пропадает мгновенно; сердце замирает, и Офелия перестает дышать.        Помех не может быть в сломанном телефоне.          — Офе... ли?..        Голос тихий и далекий, почти неслышный. Потерянный — и все же родной.        Телефон выпадает из рук Офелии; секунду она сидит не в силах сдвинуться, а потом дико бросается за трубкой на пол, роняя за собой стул. Она яростно прижимает аппарат к уху; пальцы сводит до боли.        — Торн! Торн, я здесь! Скажи что-нибудь! Ты рядом? Торн!        Голос срывается на крик; Офелия пытается достучаться до той стороны до тех пор, пока она больше не может говорить, только хрипеть и сдавленно кашлять. Он больше ничего не говорит ей сегодня — и все же это одно слово настолько больше, чем все, что Офелия получила за последние два года, что ей хочется плакать от счастья.        Он там, он в сознании, и он ее помнит. А значит во всем этом был смысл, и она на верном пути.        У Офелии будто открывается второе дыхание, и она с новой силой берется за работу. Иногда она вновь его слышит, обрывки слов и предложений, но установить с ним диалог не удается. Появляется, однако, новый фактор — порою его размытый силуэт мелькает в зеркалах. Несколько раз Офелия пытается его преследовать, но он тут же исчезает, и она списывает видения на свой разыгравшийся разум.        До того дня, пока силуэт не становится четким.        Офелия вновь уснула за столом и проснулась с ужасной болью в шее. Она говорит себе, что стоит ложиться раньше, прекрасно понимая, что она вряд ли последует собственному совету; тянется к очкам, лежащим рядом с ней на столе, и цепляет их на нос, сонно поморщившись. Перед ней, в крупном зеркале на полу, стоит Торн.        Точно такой же, как в день, когда пропал. Все такой же высокий и тощий, точно тополь, с такими же серыми глазами и светлыми волосами, в том же самом костюме — будто прошло не два года, а две минуты.         Офелия смотрит и не верит — должно быть, еще не до конца проснулась. Смотрит и не находит в себе сил подойти — боится, что он пропадет, точно мираж, вновь ускользнет из ее рук.            Освободи меня.       Не слышит, скорее чувствует, и тут же вскакивает с места, разбрасывая бумажки по полу. Офелия преодолевает расстояние от стола до зеркала в два шага и видит — он не исчез.         — Торн?        Слабый кивок, отобразившийся на зеркальной глади как в замедленной съемке.         Офелия больше не ждет ни секунды — она и так ждала слишком долго, — протягивает руки за стекло и чувствует, как их касаются другие человеческие руки — холодные и тонкие. Офелия аккуратно вытягивает его массивную фигуру из Изнанки: появляются длинные пальцы, держащие ее ладони, острые локти, копна светлых волос, родное, такое родное лицо.         Время будто останавливается, и весь мир затухает; ярким остается только Торн. Он медленно осматривает Офелию и смешно морщится, будто силится что-то сказать, но не может. Торн никогда не был красноречив, а после длительного пребывания на Изнанке речь, должно быть, стала ему совсем неподвластна. Но сейчас и не надо ничего говорить; Офелия сама не в силах подобрать нужных слов. Разве есть на свете такие, какие могут описать то, что она чувствует?        Офелия ощупывает Торна руками — тем, что от них осталось, — и проверяет, целым ли он вернулся. Торн внимательно и несколько смущенно наблюдает за ее движениями, а затем сам проделывает с ней ту же процедуру. Он особенно долго задерживается на ладонях Офелии: осторожно прикасается к местам, где должны быть пальцы, будто опасаясь того, что шрамы еще болят. Она все ему объяснит — ей столько всего нужно ему рассказать, — но все это может подождать. Сейчас она кладет руки на его шершавое лицо и нежно тянет его к себе; великан поддается и послушно наклоняется ближе. Ее губы накрывают его, и весь мир замирает, и все снова имеет смысл.              Торн не отражается в зеркале.