Чёрная душа

Монстр кружил вокруг него, и, как Ксавьер не старался, он не мог замедлить бешеный стук своего сердца, хотя и осознавал в какой-то мере, что лишь спит. А что тут не осознавать? Он уже привык к этим проклятым снам, которые вообще перестали давать ему передышки, как будто поняли, что он теперь перед ними беззащитен. Уиллоухилл – неожиданно большой больничный комплекс, куда направил его отец – ну, как направил… привёз в сопровождении пяти шкафов-телохранителей, от которых хрен сбежишь – был, на первый взгляд, не таким уж и страшным местом. Во всяком случае, та его часть, в которой поселили Ксавьера – корпус для элитных пациентов, как он понял. Его палата была… в целом, довольно обычной, даже слегка похожей на гостиничный номер – не слишком богато, но жить вполне можно. Неплохая кровать, хотя и с наручниками, куда в психушке без этого, окна с видом на двор (и с решетками), стопка книг, чтобы было чем заняться… Не было главного, и Ксавьер похолодел, когда впервые понял, чего именно – не было чистой бумаги, и ни единой письменной принадлежности. Отец не шутил – он решил, что картины Ксавьера слишком опасны, так как могут служить уликами по уголовным делам, а значит, Ксавьер больше не будет рисовать. То, что в таком случае видения действительно сведут его с ума, видимо, было отцу не так уж важно. Хотя, как выяснилось в первый же день пребывания юноши в клинике, он позаботился и об этом. Транквилизаторы, куда же в лечебнице без них… Головой юноша понимал, что сопротивление бесполезно, что, если он будет как-то излишне эмоционально себя проявлять, все, что он получит – это очередной укол, и, порой, если санитары посчитают нужным, пристегивание к кровати. И он всеми силами старался сохранять спокойствие, надеясь лишь, что это не навсегда, и отец заберёт его отсюда, когда начнётся новый семестр… Но у него не всегда получалось. Словно почуяв, что у него больше нет возможности избавляться от них, перенося на бумагу, видения пошли целыми роями, как пчёлы Юджина. Ни одна ночь не обошлась без них, а успокоительные, вместо того, чтобы помогать, лишь делали невозможными своевременные пробуждения, заставляя юношу всхлипывать во сне, не имея возможности сбежать. В такие моменты Ксавьер забывал и о спокойствии, и даже о гордости, в полубреду пытаясь позвать на помощь хоть кого-то: отца, Бьянку… Уэнсдей… Когда он только вернулся домой, отец начал с того, что устроил ему строгий выговор и категорически запретил в будущем общаться с «этой чокнутой девчонкой». Возражений он и слушать не стал, в пылу гнева даже грохнув об стенку его телефон… Чему Ксавьер, по здравом размышлении, оказался даже рад, потому что если бы отец телефон просто забрал, он мог бы, например, что-то написать Уэнсдей от его лица… Однако это ладно, ерунда, главным, чего не учёл Винсент Торп, было иное: из головы его сына Уэнсдей Аддамс пропадать не собиралась никуда. Она была всюду: в его снах, причём и провидческих, и обычных, которым тоже удавалось иногда втиснуться в его сознание, а порой и наяву… Хотя здесь, скорее всего, виной были чертовы препараты, которые, как казалось юноше, действительно начинали сводить его с ума. Вплоть до того, что порой Ксавьеру как наяву чудилось, будто он слышит вой и рычание Хайда… Из-за влияния препаратов затуманенный мозг Ксавьера только неделю спустя сообразил, что в данном аспекте никаких галлюцинаций у него не было. Просто Тайлер Галпин тоже содержался в Уиллоухилле, регулярно превращаясь и пытаясь слинять, пока, видимо, безуспешно. Стоило ему это осознать, как сны частично поменялись, вместо Уэнсдей все больше фокусируясь на монстре и его жестоких деяниях. Просыпаясь, Ксавьер с ужасом осознавал – Тайлер сбежит. Он не знал, как, не знал, когда конкретно, не мог этого понять по видениям, но Хайд сбежит, и кошмар в Неверморе начнётся снова, а первыми целями его наверняка станут они с Уэнсдей… Он пытался предупредить врачей и санитаров, просил их внимательней следить за ним, в ответ получая в лучшем случае убеждения, что все под контролем, а в худшем – приказы заткнуться и не мешать. Нет, если он все ещё не сбежал, значит, условия, в которых он содержится, пока для этого годятся, но ситуация изменится, не правда ли? Или он все же вырвется, со временем ослабив то, что его держит, или ему кто-то поможет… Будь у него только телефон… Но, как он ни просил, звонить ему не давали. А ему нужно было как-то связаться с Уэнсдей и сообщить ей, пусть не о себе и своём положении, так хотя бы о снах и надвигающейся угрозе… Ему необходимо было поговорить с Уэнсдей! Уэнсдей, Уэнсдей, Уэнсдей… В ночь перед Рождеством, которое, как задумано, является счастливым семейным праздником, у него случилась истерика, и его накачали по уши, чтобы отдыхал и не мешался… Ну, то есть, лечился. Лечение, как понял сам Ксавьер, состояло в избавлении от пагубной привычки рисовать все, что он видит во снах. Ну, как будто его картины – это наркотики такие. Тяжелый, вызванный препаратами сон перенёс его в лес подле Невермора, где близко бродил зверь. Тайлер? Или… или, кажется, кто-то другой? Боже, как будто одного было мало… Сон был мутным, туманным и рваным, а потому Ксавьер сам не понял, как случилось так, что он оказался на земле, а тело его заполыхало огнём невесть откуда взявшейся боли. Юноша попытался двинуться или хотя бы позвать на помощь, но тело казалось совершенно неподъемным, а голос еле-еле мог найтись в глубине глотки… Да и кто услышит его здесь? Уэнсдей… Будь здесь Уэнсдей, она могла бы помочь ему, или хотя бы дать ему возможность увидеть её перед внезапной смертью… А затем она просто взяла и возникла рядом с ним, как будто вняв его безмолвной мольбе. Огляделась, прислушиваясь, и, должно быть, тоже слыша шорох, что производил монстр где-то неподалёку, и его тяжелое дыхание… Она не видела его! Не видела, не видела… Нахлынувшее волной отчаяние придало юноше сил. – Уэнсдей… – выдавил он, игнорируя очередную вспышку боли. Он не знал, что происходит. Не знал, почему он умирает. И его это совершенно не интересовало. Какая разница, если этого не изменить, и если Уэнсдей сейчас с ним, и смотрит на него с искренним волнением, как будто ей и правда не все равно, если он умрет? Сквозь боль в груди как будто зажглось маленькое, тёплое солнышко… Какая ирония, самая холодная и полумертвая девушка зажигает в сердцах других солнышки… А вместе с ним, и последнее, очень четкое осознание. Не важно, что будет дальше. Он должен ей сказать. – Я люблю тебя, – слова срываются с губ с невероятной для его состояния легкостью, – просто знай… И с чувством выполненного долга он закрывает глаза. Его выдергивает из сна так резко, как будто по его крови не гуляет черт знает сколько транквилизаторов, и Ксавьер долго лежит с открытыми глазами, стараясь унять дрожь во всем теле. Когда он наконец успокаивается, он задумывается о том, что с обычными снами это не работало никогда… Чем отличался этот? Он не вполне понимает, как, но этот сон, казалось бы, абсолютно ужасный, даёт ему ощущение того, что Уэнсдей рядом с ним, что он сможет рассчитывать на её помощь – стоит ему только выбраться отсюда и вернуться в школу, а вместе с этим ощущением он даёт юноше и силы. Он должен увидеть Уэнсдей. И он её увидит. Обязательно. Психиатру, что работал с ним, он, конечно, не объяснил, с чего вдруг он стал спокойнее, перестал требовать телефон или бумагу с карандашами… Не его ума дело. Ему не стоит знать, что на свою смерть Ксавьер готов махнуть рукой – гораздо важнее другое, то, что он понимает – Уэнсдей в его видении остается в одиночестве против рыскающего рядом Хайда. Она должна быть готова себя защитить. В прошлый раз её спасла Энид – теперь Энид рядом нет. За два дня до конца каникул отец приехал его навестить и взглянуть на прогресс. Ксавьер ведёт себя настолько спокойно, насколько может. Он без всяких возражений сразу соглашается с тем, что ему не нужно больше общаться с Уэнсдей, принимает то, что ему больше никто не позволит пользоваться мастерской, да и красок с холстами отец ему не купит – это ужасно, но он переживет. Главное, что теперь ему можно вернуться. Академия казалась почти прежней, как будто ничего и не случилось. Просто немного поменялся преподавательский состав. Ксавьеру было пока не до этого, он ждал момента, когда он останется в своей комнате один. Карандаши и ручки у него есть, все же их, как и бумагу, не предоставить было просто глупо – как он учиться будет? А краски и цветные карандаши можно позаимствовать в общей школьной студии… Едва машина отца выехала за ворота, Ксавьер взялся за работу. Бог с ними, с эмоциями, сейчас его рисунки несут в себе информацию. Хотя, конечно, возможность снова начать рисовать после многонедельного воздержания дарит просто незабываемое счастье. Он рисовал до тех пор, пока буквально не свалился с ног, и, после этакого упражнения впервые за все это время он уснул крепко и без кошмаров. Скоро приедет Уэнсдей – он почему-то не сомневается в этом – и он снова увидит её. Её вечно безразличное лицо, её аккуратные косички и глубокие, темные глаза… Впрочем, как оказалось, глаза ему суждено увидеть несколько раньше всего остального. Просыпаясь, он узрел их прямо над собой на совершенно другом лице. От неожиданности юноша вскрикнул и отшатнулся. Темненький мальчишка, который наблюдал за ним, склонившись над его изголовьем, хмыкнул и слегка отодвинулся. – Спокойно, я уже завтракал. Вот правду говорили, что вы все здесь жутко нервные, – хихикнул он, – Привет. Только здесь и сейчас Ксавьер все же решается у себя в голове озвучить вопрос, который должен был задать себе уже давно: во что превратилась его жизнь?