Не всё тайное становится явным

Каждый знает, что близнецы похожи, но не во всём. Аманэ вот, в отличие от Цукасы, не очень любил зиму. Больше всего ему нравилась осень, когда он впервые после долгой болезни пошёл в школу и наконец-то завёл друзей. У Цукасы любимое время года выбиралось по менее лиричным причинам — по свободе выбора активности и совокупной длительности каникул. Поэтому зиму он обожал почти так же сильно, как лето. В снежки Аманэ не очень-то и хотел играть. Постоял для вида пару минут и сразу выбыл. Конечно, трудно играть, когда мама наказала надеть первое, второе и третье, и две пары перчаток, и шарф, и шапку, и... Наблюдать со стороны тоже было неплохо, тем более что с обеих сторон осталось по одному человеку — значит, скоро обратно домой. Но среди оставшихся, кроме его брата, оказалась и Нэнэ Яширо, девочка, которая втайне ему очень нравилась. Так и происходят первые в жизни этические дилеммы. Приметить голову Нэнэ среди сугробов было трудно, а вот Цукасу — проще простого. Он застал его за лепкой большого, нет, огромного снежка, скорее даже снежного проекта, чем просто снежка. Аманэ видел, как, несмотря на мороз, успели намокнуть его варежки, но он продолжал скатывать ещё один шар и смешивать его со старым, и можно было только представить, в каком состоянии находятся его красные продрогшие пальцы. Но кого интересуют конечности, когда на кону стоит победа? Кого угодно, только не Цукасу. Аманэ быстрыми, насколько возможно при гололеде, шагами засеменил к брату. Но ещё до того, как он подошёл, он увидел кончик зелёных волос, спрятанных за сугробом. И, кажется, не он один. Аманэ что-то шепнул. Цыкнул. Ему надо было просто крикнуть, чтобы отвлечь внимание и дать Нэнэ сбежать, но подставить брата, тем более так по-занудски, у него не хватило духа. Наконец, не слыша ничего, на максимально заряженной батарейке азарта, Цукаса поднял глыбу и на цыпочках зашевелился к сугробу. Ещё секунда — и всё это упадёт на голову Яширо. Испортит причёску, испачкает шапку, не говоря уже о том, что сделает больно — и она заплачет, расстроится, а потом больше никогда не заговорит ни с ним, ни с его братом. Аманэ задрожал от этой мысли. Нет, он этого ни за что никогда не допустит, но прежде чем трезво оценить все за и против, — крикнуть, в конце концов, просто крикнуть! — он преграждает Цукасе путь. Цукаса подскакивает, как кот, и всё его странное, наполовину перемешанное с грязью бесформенное изобретение летит в Аманэ. Очень холодно. Снег попадает ему в рот и глаза, застревает в воротнике пуховика и тает на коже подбородка и шеи, всё его лицо немеет, одновременно озябшее и удивительно горячее. Он пятится, стараясь вытереться и откашлять то, что попало внутрь — и натыкается на тот самый сугроб-крепость, падает плашмя, окатывая себя ещё большей и ещё более холодной волной свежего скрипучего снега. Яширо вскрикивает. Домой Аманэ возвращается гораздо раньше, чем планировал.

***

Цукаса не очень ласково стряхнул с него снег, взвалил себе на спину и вприпрыжку помчался вперёд. Нэнэ бросающимся из стороны в сторону хвостиком поплелась за ним. Аманэ бубнел, что всё в порядке и никто никого не убьёт за куртку, он ручается — но разве его кто-то слушал? Он так и заснул, дыша белой дымкой, на спине Цукасы, слишком умаявшийся после полудня игр. Проснулся уже в кровати под тремя одеялами. Всё было относительно рутинно до момента, пока он не понял, что слева сидит Нэнэ, а справа Цукаса. И что Цукаса плачет. Взахлёб. — Что случилось? — Аманэ подорвался и схватил его за руки, пытаясь осмотреть. Ему они почему-то всегда казались меньше своих собственных, хотя были точно такими же. — Что-то болит? Ты не отморозил пальцы? Я же говорил, что надо наде… — Аманэ-э-э-э! — заскулил Цукаса и кинулся ему на шею. Он сразу же начал выпутываться, но всё без толку. — А-а-а! Я так испугался! Зачем ты это сделал! Теперь ты снова заболел! Дурак! Аманэ присмотрелся к своему внутреннему состоянию, моргнул пару раз, коснулся лба… Кажется, он был абсолютно безошибочно здоров. Даже слабости, которая оповещала бы его о скорой болезни, и близко не было. Это было потрясающе и об этом хотелось заявлять отовсюду: ещё год назад он не мог похвастаться таким сильным иммунитетом. Но люди в комнате не разделяли этого энтузиазма. — Прости меня, Аманэ! — икнул Цукаса, вытирая слёзы с соплями вперемешку. — Эй, эй, — он приобнял его за плечо, — всё хорошо, не переживай… — Вот! Вот! Ты видишь? Это всё из-за меня! Цукаса непрерывно тычил градусником в лицо. Аманэ чуть ли не через драку выхватил его и оттолкнул брата на расстояние вытянутой руки. Градусник показывал стойкие тридцать восемь и пять. Ровно столько же, сколько было у Цукасы два месяца назад, когда он вернулся после прыжков по лужам. Аманэ усмехнулся. — Ты просто за… — Аманэ-кун, тебе стоит выпить таблетку, — вежливо вмешалась Нэнэ, и он наконец обратил на неё всё своё внимание. Она так нежно взяла его за руку, — он никогда прежде не то что не держал, не трогал её руки — и мягко и вместе с тем настойчиво передала блистер. Искреннее беспокойство за него, какого-то тихого и вечно себе на уме одноклассника заставило его испытать что-то странное. Страннее, чем любовь, потому что он уже знал, что любил её. Ему ни с того ни с сего захотелось выпить тонну таблеток и подарить ей все подарки мира. Он вытащил жаропонижающее, положил его в рот, запил и понял: он никогда не видел, чтобы Цукаса плакал. А ещё никогда не видел Нэнэ такой бледной и встревоженной. Но они были такими сейчас, и всё потому, что ему было плохо. Цукаса лёг ему на грудь и, шмыгая, обнял, как будто Аманэ вот-вот должен был приставиться. Но мало-помалу он успокоился, чувствуя, как рука старшего бара гладит его по затылку. Другая его рука была занята крепкой крохотной ладонью Нэнэ, и он бы соврал, если бы сказал, что не был сейчас исключительно счастлив. Аманэ Юги никогда не врал в своей жизни, но теперь, сколько раз ни пытался, не мог озвучить правду. Его как будто околдовали, закрыли рот на замок, чтобы и он, как и все другие люди, смог почувствовать себя особенным и любимым. В конце концов, будь его ложь так ужасна, как её описывают, он бы не смог спокойно разглядывать сердечки на кофточке Нэнэ, правда же? — Аманэ, — Цукаса поднял на него зарёванные глаза и красный нос, — хочешь чего-нибудь? — Эм, — он покривил губами, — стакан… Нет, два стакана молока. Мне и Яширо. И два овсяных печенья. Цукаса спрыгнул с кровати и выпрямился солдатиком, снова бодрый и готовый сносить всё что стоит у него на пути. — Два стакана молока и три овсяных печенья за первый столик! — Почему три? — Одно мне! — А. Аманэ кивнул. Цукаса ринулся на кухню. Стало немного неловко. Было бы лучше, если бы температура всё-таки была и он мог сосредоточиться на чём-то кроме присутствия Нэнэ. Он смотрел на неё коротко, исподлобья, боясь смутить. Надо было что-то сказать, пошутить, может быть… Но он же как бы болеет, куда ему! Предварительно оглянувшись назад, Нэнэ без предупреждения приблизилась к нему и быстро и отрывисто поцеловала в щёку. Аманэ, вырванный из своей обычной тревожности, что-то пискнул. — Ты оказался настоящим джентльменом, Аманэ-кун, — прошептала она, маковая. — Я и не знала, что ты такой. Спасибо. — Не за что, — ответил он, и это было такое достижение, что его можно было отправлять на Олимпиаду по вольной борьбе со смущением в соответствующей категории. В снежки Аманэ не очень-то и хотел играть. И зиму он тоже не любил. И не врал никогда. А Цукаса никогда не плакал. Но многое рано или поздно меняется, верно? И даже тайное в какой-то момент совершенно случайно не оказывается явным — может, по очень оправданным и справедливым причинам.