Для смерти тесно

      Когда муж возвращается домой, правильная жена его встречает.       О приближении мужа Канаэ узнает задолго до того, как открывается входная дверь. Рюукен никогда не прячет свое реяцу — по крайней мере, от жены, — и у нее много времени, чтобы подготовиться к его приходу.       Но Канаэ не учили быть правильной женой. Ее растили как служанку, а в браке с Рюукеном роли прислуги нет.       Но не потому Канаэ остается на месте, когда ключ поворачивается в замке. А потому, что Рюукен сам не хочет пересекаться с ней у порога.       Едва разувшись, он тенью просачивается в ванную, и только тогда Канаэ ставит чайник. А когда Рюукен выходит из душа, стол уже накрыт, и жена его поджидает.       — С возвращением, — улыбается Канаэ и разворачивает свободно свисающие руки к мужу: не открытое приглашение в объятия, но намек на то, что он вправе ее обнять — и точно так же вправе не заметить ее сигналов.       Но Рюукен всегда замечает.       И всегда колеблется.       Без очков контуры его лица смягчаются, а взгляд рассеивается; с влажных после душа волос срываются редкие капли. Какие-то пряди еще тяжелы от воды — и они собираются в упругие волны, а какие-то уже подсохли и хаотично растрепаны, как облачный пух.       Будучи помладше, Канаэ мечтала о похожих локонах. Нынешняя Канаэ мечтает о том, что с такими повезет ее детям.       От этой мысли ее щеки розовеют, но Рюукен прижимается к жене прежде, чем успевает застать ее смущение.       — Я дома, — шумно выдыхает он Канаэ под ухо, и мурашки волной растекаются по ее спине.       Канаэ отвечает не голосом, а руками: оглаживает напряженные плечи — и они расслабляются под ее касаниями; скользит выше, по шее — и вязнет в затылке, пойманная в мягкую ловушку волос.       Рюукена всегда забавляло пристрастие Канаэ к его шевелюре. В вьющихся волосах нет ничего прекрасного, усмехался он. Ведь их пористая структура — словно губка для любого запаха, будь то благоухание роз, дым сигарет… Или кровь.       И Канаэ намеренно вбирает в себя воздух до отказа — вместе со всем, что окружало Рюукена этим днем. Чистая кожа и мыло. Свежая рубашка и шампунь. Сигареты, которые он украдкой курит после смен. И где-то под всеми слоями — едва уловимая смерть, которую он каждый раз пытается смыть с себя прежде, чем столкнется с женой. Смерть, которую он пытается перебить сигаретным дымом, давая Канаэ шанс его подловить, ведь лучше попасться на курении, чем на неспасенных жизнях.       Душах, по которые шинигами приходят в больницу. Война не закончилась тысячу лет назад, а лишь перекочевала из Общества Душ в операционные.       Рюукен еще практикант, а не полноценный врач, но каждую потерю пациента засчитывает за поражение, и не столько всего рода квинси, сколько свое собственное.       Канаэ говорила Рюукену, что не боится крови и смерти — его вредные привычки беспокоят ее больше — но он не отступается от попыток ее оградить. И одновременно с этим каждый раз прижимается к жене так, будто ищет в ней утешение.       И Канаэ каждый раз прижимается к нему так, чтобы перетянуть себе как можно больше груза с его ноши.       Шлейф смерти не заглушается мылом, его не перебить сигаретами и не отсечь с волосами, но Канаэ это не заботит. Она бы обнимала Рюукена, будь он облеплен мертвецами с головы до ног — и он это знает. Но никогда не позволяет себе приближаться к ней «грязным», сколько бы она его ни переубеждала.       — Забудь обо всем, — шепчет Канаэ ему в ключицу. — Сейчас ты не квинси. Не врач. — Рюукен слегка содрогается и крепче к ней прижимается, и Канаэ ободряюще его поглаживает. — Здесь ты простой человек. Мужчина. Муж.       Рюукен тычется носом в изгиб между ее шеей и плечом, укрываясь женой от мира и укрывая ее собой. От того, как теплое дыхание щекочет кожу, от близости и приятной тяжести его тела, от крепких мышц, проступающих под ее касаниями, разум Канаэ мутнеет, и шепот срывается на вожделенный полухрип:       — Мой мужчина. И мой муж.       Рюукен приглушенно смеется, раздувая огонь на ее шее, и невесомо касается губами очага пожара, будто пытаясь его потушить, но пламя расползается по Канаэ дальше. Медленно, мучительно — и истомно.       — Не замечал, что ты у меня такая собственница. Как страшно.       Настает черед Рюукена пропускать ее волосы между пальцами, и Канаэ прерывисто вздыхает под его расстегнутый воротник, чувствуя у корней легкую щекотку. Свои волосы казались ей невзрачными, но Рюукен утверждал, что именно такие — прямые, длинные и насыщенные цветом — и есть эталон. Гордость женщин и магнит для мужчин. Поначалу Канаэ было непросто приучить себя их распускать, но то, как при этом менялся взгляд мужа, пробуждало в ней какой-то древний, пещерный инстинкт обладания. Рюукен бы посмеялся и сказал, что люди давно утратили инстинкты, но цинизм не мешал ему путаться в черных прядях и порой сумбурно бормотать, что она прекрасна.       Сейчас он молчит, но тишины нет и близко: его сердце грохочет прямо у уха Канаэ, ускоряясь с каждой нехитрой лаской. Ее сердцебиение учащается в ответ, и становится сложно понять, какое чье.       — Собственница? — переспрашивает Канаэ с безмятежной улыбкой, пробираясь пальцами выше по его голове. — Мне казалось, это называется «жена».       Рюукен усмехается, и Канаэ не успевает заметить, как оказывается у стены, огороженная его предплечьями. Кончики их носов едва не соприкасаются; Рюукен нависает над ней с задорным и вожделенным огоньком в глазах. Спиной Канаэ прижата к стене, а спереди зажата мужем, и раскаленный воздух с трудом проникает в ее приоткрытый рот. Дышать вдвоем в такой близости — все равно что пить из общего стакана. Ей тесно. Ей жарко. Мир начинает кружиться, а тянущая слабость разливается от низа живота по ногам, и Канаэ осела бы на пол, не будь она заточена в такой тесноте.       — Да, — беззвучно выдыхает Рюукен в ее губы, но застланный желанием разум Канаэ не сразу улавливает суть слов. — Жена. Моя жена.       И когда он наконец ее целует — мягко и нарочито медленно, растягивая удовольствие и дрожа от нетерпения — воздуха становится еще меньше. Канаэ невыносима эта пытка, и она сжимает пальцы в волосах мужа, увлекая его глубже. Призывая его не сдерживаться.       Но Рюукен не торопится. Его ладонь так же не спеша скользит вверх по ее бедру, под подол домашнего платья. Когда в горле Канаэ зарождается стон, Рюукен от нее отрывается, оглаживая ее щеку тыльной стороной второй кисти.       Он смотрит так, будто хочет ей что-то сказать, но не знает как. У Канаэ тоже вертятся на языке какие-то мысли, но они сбиваются вместе с дыханием, и в итоге они оба молчат.       И эта тишина кажется правильной и естественной. Канаэ ведь сама призывала Рюукена обо всем забыть — и сама же забывается, утягивая мужа в новый поцелуй, чтобы больше не останавливаться.       Пока они вместе, не существует долга врача, наследия квинси и украденных шинигами душ. И сколько бы смерть ни витала вокруг, обдавая их смрадом, между ними ей не хватит места.