Повесть о путешествии на Хоккайдо зимой

      В бытность мою писцом в большом доме довелось мне слышать о многих странных событиях и встречах, о коих повествовали моему господину просители, торговцы и путешественники. Многие из них тогда я полагал выдумкой, да и сейчас полагаю, однако же мне всегда нравилось слушать истории о загадочном и необычайном — это давало ощущение прикосновения к чему-то потустороннему, возможно, даже божественному.       В быту боги и духи рядом с нами на каждом шагу: в лесу ли, в храмах ли, да даже просто под подушкой, если не повезёт. Но их присутствие обычно незримо, даже если ощутимо. Тем любопытнее слушать и видеть иллюстрации тех, кому довелось увидеть богов и духов воочию. И тем более страстно желание и самому как-нибудь с ними встретиться.       Многие годы я страстно желал узреть и потрогать пусть не бога, но хоть какого-нибудь духа. Когда вышел срок моей службы господину, именно эту мечту я таил в сердце, отправляясь в свои странствия. Однако же когда мне выпала столь желаемая возможность общаться с духом лично, мне не хватило ума и удачи её различить. Только теперь, много лет спустя, я начинаю подозревать, что та давняя встреча была самой что ни на есть сказочной.       В ту зиму я решил отправиться на Хоккайдо, чтобы познать весь ужас мороза и снега, полагая это бесконечно романтичным. Именно после той зимы я решил по завершении моих странствий поселиться как можно дальше от снега и льда, и именно это решение привело меня на Окинаву, где живу я и по сей день.       Однако я забегаю вперёд…       Все мои немногие знакомые и родственники отговаривали меня от поездки, в беспокойстве прижимая руки к груди или обводя ими оставляемое уютное хозяйство, которое я бросал на долгое время. Но я знал, что если не поеду, то до скончания жизни эта задумка будет глодать меня изнутри как злобный несущий болезнь дух, а потому, собрав в дорогу самое необходимое и немного денег, оделся потеплее и вышел за порог с лёгким сердцем — ведь впереди меня ждали прекрасные заснеженные склоны, а за спиной я оставлял дом, где никто не нуждался ни в моих хилых руках, могущих лишь держать кисть, ни в моём желудке, куда я, зачитавшись, частенько отправлял дополнительную порцию риса.       Не буду утомлять вас деталями своего путешествия, скажу лишь, что было оно спокойным, удачным и проходило по местам столь живописным, что никакая краска не в силах передать ни яркость осенних клёнов, ни тёмную зелень сосен, ни прозрачную лазурь неба и глубокую — моря. Спутников в моей дороге на север было немного: бродячий люд к зиме всегда тянется к югу, где теплее, а осёдлый — слишком занят подготовкой к зиме, чтобы разъезжать туда-сюда. Однако мне повезло и от Саппоро я ехал в одной из повозок бродячего театра, который направлялся развлекать гостей, пережидающих непогоду — а то и всю зиму — на горячих источниках. В оплату за провоз я переписывал для них старые пьесы и песни и записывал новые, аккуратно сшивая листы в удобные в обращении книги.       Глава труппы, а может, просто самый общительный и представительный из всех актёров, оказался человеком одновременно суровым и восторженным — и непомерно деятельным. Именно его следовало благодарить за избранный полный невзгод и опасностей зимний маршрут по запрятанным в горах гостиницам у источников, разбросанных от Фукусимы до самой северной оконечности Хоккайдо одним богам ведомым порядком. Господин Ибара знал множество пьес, историй и сказаний, которыми обожал делиться, сидя на козлах днём или вечером у костра. Многие из них я записал уже позже по памяти для себя лично, настолько они интересные. Остальных участников труппы я видел значительно реже, но в начале совместного путешествия меня это волновало мало.       Гостиница у самого тракта оказалась полна постояльцами настолько, что ночевать мне пришлось всё так же вместе с труппой в повозках. К стыду моему, это обстоятельство настолько меня раздосадовало, что утром, сразу же после завтрака и омовения, я отправился осматривать расположенный поблизости храм и, увлёкшись записыванием местных легенд и необычным чаем, опоздал назад к общему времени ужина и к началу представления. За омовением и хлопотами об ужине я пропустил оставшуюся часть представления, но никто из труппы не был за это на меня в обиде, или же не подал виду.       Вторую ночь я большей частью проспал в повозке в одиночестве, и лишь под утро в неё забрался господин Ибара, разбудив меня ворчанием на разгулявшихся товарищей.       Следующий день я провёл во дворе, рядом с повозками, наблюдая за репетирующими актёрами. Многие жесты и позы я уже наблюдал в дороге, но теперь это был не привал на ночь, а полноценная стоянка, и я мог при свете дня насладиться плавностью движений, чувственностью жестов и умело разрисованными масками, которые едва мог разглядеть раньше в бликах костра или в тени повозок.       Если память не изменяет мне, именно в тот день я впервые по-настоящему заметил его — человека без возраста и пола. Конечно же, это был мужчина, женщине не место на подмостках… Однако в женских одеждах он чувствовал себя так же свободно, как и в мужских, и в облачении духов. Но больше всего меня поразило не то, как легко он меняет манеру держаться и переходит от одного образа к другому, но его усталый взгляд и совершенно седые волосы. Поначалу, ещё в дороге, я решил, что они покрыты мукой или известью, потом, разглядев розовато-прозрачные глаза, подумал, что скорее тут сыграла злую шутку природа, отобрав у его тела краску. После, в дне пути от гостиницы, я стал свидетелем тому, как он мажет серебристые пряди сажей, скрывая их неестественный цвет, и это ещё больше уверило меня в этой мысли.       К вечеру актёры накрасили лица и надели сценические костюмы. Молоденькие гостиничные служанки перешёптывались, пытаясь угадать, кто скрывается под слоем краски или под маской. Постояльцы подтянулись на крытый двор ради представления, еды и выпивки.       На этот раз я увидел представление целиком. Господин Ибара лично указал мне удобное место: значительно в стороне от богатых постояльцев, занявших лучшие места, но оттуда отлично просматривалась вся сцена и даже часть пространства за изображающей цветущий сад ширмой, из-за которой выходили на сцену новые персонажи. Как я понял позже, лишь мне было видно, как заканчивается перевоплощение исполнителя обеих главных ролей — придворной красавицы и полководца. Скорость, с какой он менял одежды, поражала воображение, а лёгкость, с какой перетекал из одной роли в другую, позволяла счесть, что любой сможет так же. И лишь попытавшись украдкой взять веер так же изящно, как держала его «красавица», я осознал, насколько обманчиво это впечатление.       Пьеса повествовала о войне и любви, закончившейся трагедией. В последней сцене наряд и маску красавицы надел господин Ибара, но едва я успел испугаться, что разница в росте будет слишком заметна — тот был ниже почти на голову, — тот буквально выпал из-за ширмы, сжимая под мышкой меч, и всю заключительную сцену пролежал без движения, пока полководец показательно страдал и плакал над телом возлюбленной. В завершение полководцу, бросившему войско, чтобы ринуться на выручку красавице, доставили короткий меч. Все фонари мгновенно убрали со сцены, оставив только два: один у тела красавицы, второй — за фигурой полководца, опускающегося на колени. А потом убрали и их, погрузив сцену во мрак. Лишь когда во дворе снова зажгли фонари, я осознал, что мои щёки мокры от слёз, а мой ужин безнадёжно остыл.       Остаток вечера я пребывал под впечатлением от пьесы и был молчалив и невнимателен. Если бы господин Ибара не позаботился обо мне, уговорив поесть и доведя после до повозки, я бы так и остался сидеть во дворе и к утру превратился бы в ледяную статую.       Наутро актёры деловито убрали почти весь реквизит, пообещав развлечь вечером гостей иначе, и я на весь день снова поднялся в храм, откуда открывался прекраснейший вид.       На этот раз я лучше следил за временем и успел вернуться вовремя, чтобы хорошенько согреться перед ужином. Сцену во дворе разобрали, оставив лишь небольшой расчищенный полукруг. Господин Ибара, которого я едва признал в новом наряде, сидел с цудзуми, изредка добавляя его звук к основной мелодии кото. На кото играла незнакомая мне женщина, чьи одежда и причёска не оставляли сомнений в том, что зрителей сегодня будут развлекать не только музыкой.       И действительно, не успел я съесть и половину своего ужина, как женщина поднялась под дробный стук цудзуми, медленно вышла на передний край полукруга и раскрыла перед лицом веер. Я охнул, узнав этот жест, но тщетно вглядывался, пытаясь найти хоть одну иную выдающую деталь.       Моя дотошность не помешала мне должным образом насладиться танцем. И лишь усталость после насыщенного дня помешала мне перед сном расспросить господина Ибару о столь прекрасном мастере перевоплощения. Я настолько утомился ходьбой, рисованием и впечатлениями, что не проснулся даже когда ранним утром, ещё до света, наши повозки снова тронулись в путь.       Днём пошёл снег, и я нашёл очарование в наблюдении за танцем снежинок и за тем, как они тают, оседая на одежде и волосах людей или на шерсти животных. Вместо господина Ибары повозкой правил тот самый заинтриговавший меня сверх всякой меры актёр. Вдоволь налюбовавшись снегом, я отринул стыдливость и представился.       «Мне уже известно ваше имя», — ответил сидящий рядом со мной мужчина голосом столь же бесцветным, как и его взгляд. Мне было странно, что тот, кто способен одним лишь жестом или позой выразить любую страсть, голосом не выражает даже безразличия. Со мной будто говорила затянувшая всё вокруг снежная пелена.       «Могу ли я узнать ваше?» — спросил я в ответ и удостоился нового взгляда, увы, всё такого же невыразительного.       «Вы можете звать меня Нагиса или Ран или любым сочетанием этих имён, мне всё равно», — ответил тот, и почему-то сразу было понятно, что он не смеётся надо мной, а действительно имеет в виду именно это: ему всё равно, как я буду его называть.       «Господин Нагиса тогда», — выбрал я, и он кивнул.       Некоторое время я пытался подобрать следующий вопрос и общую тему для первой беседы, но он меня опередил.       «Вы много пишете, — сказал он, не глядя больше на меня, — даже когда Ибара вам ничего не рассказывает. Мне любопытно, о чём.»       «Я записываю свои мысли и впечатления о путешествии, — ответил я, недолго поразмыслив. — Я описываю погоду, пейзажи и встреченных людей. Когда моя память померкнет, я прочту записанное и вспомню всё это.»       «Могу ли я тоже прочесть это? И вспомню ли я по вашим описаниям то, чего никогда не знал?»       Это был очень странный вопрос. Неправильный и необычный. Почти неприличный. Однако я нырнул в повозку, порылся в своём мешке и достал сделанные в последние дни записи.       Господин Нагиса передал мне поводья, взял записи и принялся аккуратно просматривать. Довольно быстро.       «Это очень красиво написано, но я едва могу узнать в ваших описаниях себя. Вы использовали много добрых слов, чтобы выразить ваше восхищение моим выступлением», — сказал он, прочтя последнюю, самую свежую страницу, тушь на которой едва успела высохнуть.       «Моё восхищение вашим актёрским талантом безмерно, господин Нагиса», — ответил я, смущённый его словами.       Он лишь кивнул и снова обменял поводья на исписанные листы, теперь в обратную сторону.       В отличие от господина Ибары, господин Нагиса не стремился рассказывать сам, но с удовольствием спрашивал меня. О моём доме, о доме моего бывшего господина, о том, что находится южнее, о моих путешествиях и даже о моей давней вере в потустороннее. Когда я, помявшись, признался, что всегда мечтал однажды встретить духа или демона, господин Нагиса улыбнулся. Это была странная улыбка, в ней не было веселья, она скорее была грустной, нежели радостной, и вызвала у меня так много вопросов, что я полностью запутался в том, какой же хочу задать первым, и в итоге не задал ни одного.       «Мой отец говорит, что люди слишком грубые и эгоистичные, чтобы им было позволено встретиться с чудесами, но я считаю иначе. Люди полны загадок и возможностей, они умеют мечтать и воплощать мечты. Людям дано куда больше силы, чем богам, и богам, духам и демонам очень повезло, что люди всё ещё готовы делиться этой силой с ними.»       Тогда я понял каждое слово в отдельности, но совершенно не мог взять в толк, о чём он говорит. И только теперь, прожив долгую жизнь, я понимаю мудрость его слов. Мир людей и мир богов не могут существовать раздельно, но если боги забудут о людях, те всё так же будут жить, а если о богах забывают люди, то те стираются из мира и на их место приходят новые — те, о которых люди ещё вспоминают. Сила памяти и веры — вот что держит два мира вместе. И надежда на чудо.       Снег не переставал и на следующий день, но господин Ибара почти не позволял мне высунуться из повозки, зачитывая мне под запись очередную старую пьесу, и я видел лишь столько внешнего мира, сколько позволял откинутый задний полог. К вечеру похолодало так сильно, что не спасала никакая одежда, и если бы мы не добрались до очередной гостиницы, кто знает, может, я и не рассказывал бы сейчас эту историю.       Эта гостиница была меньше, но и постояльцев в ней было меньше, поэтому нам достались тёплые комнаты, и я смог наконец-то выспаться не в тесноте повозки, а на большом удобном футоне.       В следующие три дня труппа дала два полноценных представления и одно укороченное, но забавное: историю о глупом юноше и лисице. Лисицей, к моему удивлению, был господин Ибара, а господин Нагиса сидел со мной рядом и улыбался той же самой грустной улыбкой.       Рядом в этой гостиницей не было отдельного храма, но маленький храм был при самой гостинице, и все дни я провёл в нём, расспрашивая монаха и записывая его рассказы. Вечерами я смотрел представления труппы, с которой путешествовал, ночами беззаботно спал, и один день отличался от другого только услышанными историями и темой представлений.       Утром четвёртого дня мы снова были в пути.       Неожиданно потеплело, и в долинах даже растаял снег, но выше по склонам он ещё лежал, и можно было чётко видеть, где именно проходит граница ещё не ушедшей осени и уже окончательно наступившей зимы. Пока было светло, я рисовал пейзажи и говорил с тем, кому случилось сидеть со мной рядом. Чаще всех это был господин Ибара. В то время я находил его общество приятным и не задумывался о том, почему он старается не оставлять меня наедине с остальными членами труппы, кроме господина Нагисы. Ответа на этот вопрос я не знаю и по сей день, но теперь мне хотя бы хватает ума им задаваться.       Когда солнце клонилось к горизонту, мы либо разбивали стоянку, либо останавливались в деревнях. Не во всех из них были гостиницы, и в таких мы не задерживались дольше, чем на половину дня. Но и в гостиницах мы не оставались дольше, чем на три.       Почему так, я понял, лишь когда судьба вынудила меня расстаться с труппой господина Ибары.       Это была пятая гостиница на нашем пути, и всё случилось к концу третьего дня.       Господин Нагиса, снова одетый и накрашенный как женщина, танцевал и пел, развлекая публику, и всё шло как обычно до самого конца выступления. Но после него один из постояльцев, воин в богатом доспехе, подошёл к господину Ибаре и отозвал его на разговор. Они остановились на достаточном отдалении от остальных постояльцев, но достаточно близко ко мне, чтобы я слышал разговор.       Говорили о деньгах и об услуге, но я не сразу понял, о чём именно речь. А поняв, испугался — ведь господин Нагиса вовсе не женщина, которую возжелал воин, а мужчина. Однако опасения мои были напрасны и скандала не последовало. Деньги перекочевали из рук в руки, и спустя немного времени я увидел, как господин Нагиса, так и не сменивший образ, уходит вслед за слугой воина.       Возможно, решил я, я неверно понял разговор, и речь шла лишь об ещё одном танце.       Я не решился тревожить господина Ибару расспросами и отправился спать, отложив все вопросы на утро. Но наутро оказалось, что мои опасения были недостаточны.       Я проснулся от звука отодвигаемой двери. В проёме стоял господин Нагиса. Краска на его лице была смазана, одежда в беспорядке, лицо искажено. И он тянул ко мне руки, будто я был последней его надеждой. Мой не до конца проснувшийся рассудок смутился от этой сцены настолько, что я в отчаяньи протянул к нему руки, отвечая на его безмолвную мольбу, и лишь сделав второй шаг, заметил, что сзади за небрежно завязанный пояс господина Нагису держит господин Ибара.       «Я хочу его, он мне нужен!» — взмолился господин Нагиса, и в его слабом голосе слышалась истинная страсть, разительно отличающаяся от его обычного бесцветного тона.       «Нет, Нагиса, нет, — увещевал его господин Ибара, — тебе хватит. Ты не можешь сделать это снова. Ты никогда не простишь себя, если сейчас не сдержишься.»       Господин Нагиса развернулся к нему с громким шипящим звуком, но господин Ибара лишь крепче ухватил его за пояс, вскинул себе на плечо, будто тот ничего не весил, и уволок от моих дверей прочь. Опомнившись, я бросился было следом, но остановился и лишь задвинул обратно дверь и вернулся в постель.       Театр уехал без меня. Всё так же до рассвета, ни с кем не прощаясь.       Я решил остаться в гостинице ещё на день, ожидая, не отправится ли кто-нибудь в нужную мне сторону, чтобы навязаться им в попутчики. Возможно, мне следовало бы уйти сразу, как я проснулся. Возможно, тогда моя дальнейшая жизнь была бы беззаботнее и проще. Ведь тогда я никогда бы не узнал, что воина, купившего услуги господина Нагисы, слуги нашли днём мёртвым.       Меня расспрашивали в той же комнате, где всё случилось, и я видел ужасный беспорядок в комнате и куда более ужасное выражение на лице мертвеца. Нет, оно не было искажено в смертельном страхе или ярости. Но застывшая на нём блаженная улыбка была страшнее всего, что я когда-либо видел в жизни.       В ту зиму я промёрз до костей, выбираясь с Хоккайдо. И твёрдо решил навсегда поселиться там, где никогда не бывает снега.       Я до сих пор не знаю ни отчего умер тот воин, ни чего хотел от меня господин Нагиса. Долго время я даже не знал, пережил ли театр господина Ибары ту зиму.       Однако вчера я снова их видел. Теперь их осталось всего двое и вряд ли это можно назвать театром. Просто двое бродячих актёров. Волосы господина Ибары теперь белее снега на вершине Фудзи, а его лицо напоминает маринованную сливу. Но второй… О, господин Нагиса всё так же выглядит неподвластным времени и всё так же вынужден чернить волосы сажей.       Я думаю пригласить их сегодня вечером сюда. Возможно, у них найдутся новые истории и пьесы для моей библиотеки.