i met you once upon a dream
— Что же делает в нашей захолустной деревне Генерал Шипов? В её глазах рассветает предутренний свет — сладкое небо цвета нежной фиалки и печальной глицинии. Юность спелыми ягодами цветёт по молочной коже алым румянцем. Столь наивная, чистая красота, не тронутая порок или алчностью. Всё в ней прекрасно. Она живая. — С чего ты взяла, что я генерал, красавица? — Лилия старается не выдать своей упоительной и голодной улыбкой, что чужие локоны, цвета золота кажутся ему драгоценнее перстов на жилистых пальцах его королевы. Юркая фигурка, похожая на вьюнок, кажется почти сном, почти мечтанием среди темной листвы и старых домов. Она вьется нежной лозой, пританцовывая своими босыми ножками по пыльной деревенской дороге. Легкость игривого мотылька и хитрость лиловой стрекозы присущи каждому ее жесту, и подол темной, изорванной юбки лепестками темной розы взвивается от каждого шага. Лилия уже и забыл, что смертные женщины могут быть настолько прекрасны. В изгибе смешливых губ старый Ванруж видит что-то до боли знакомое, но потерянное столетия назад. — А с чего Вы взяли, что я красавица? — заливистый смех, подобный звону лесного родника заставляет улыбнуться в ответ. — По тебе это видно, — делая насмешливый реверанс, Лилия коротко прижимает ладонь к груди, опуская алый сок своих глаз к низу. К ее изящным лодыжкам, так фривольно сияющим своими ласковыми линиями из-под рваного подола. — А по Вам тоже видно, что Вы генерал, — чем больше Лилия слышит этот простодушный, но столь лукавый смех, тем более ему хочется вовсе забыть, что «по нему видно, что он генерал». — Я просто рядовой Шипов, прислан сюда на временный патруль, — врать кажется уже не просто привычкой, а неотрывной частью натуры. Когда занимаешь высокий пост, то столь же высоко ты должен опускаться во лжи. Лилия привык кривить прогнившим сердцем и проданной душой. Не привык только, что кто-то в ответ на его ложь может улыбаться взором так радостно. Ее лицо красиво, словно бы бутон белого шиповника, а на ласковых губах появляется озорная улыбка. — Не часто к нам прибывают патрули или солдаты, — каждое ее слово — мелкий, наглый терн, которым она играется и которым так бездумно, но умело колет его в грудь. Лилия почти очарован этой неожиданной встречей посреди деревенской дороги. Элегантность ее кистей и тонких пальцев, грациозность вытянутой гордо шеи, и легкость каждого шага мелкой, но хитрой поступи, заставляет его думать лишь об одном — «какое прекрасное, юное и невинное создание». На самом деле еще о кое-чем, но эту мысль он отгоняет от себя на время. Пока не хочется вспоминать о долге. — Всякое случается, юная госпожа… — не стараясь закончить, Ванруж с ростком надменной издевки делает широкий шаг к девушке, чье хрупкое тельце кажется легче прозрачных травинок осоки. Но та златой ланью скачет назад, приближаясь к невысокой деревенский изгороди, что оттесняет тихий мрак леса от истлевших домов. — Роуз, меня зовут Роуз, — одним быстроногим прыжком преодолевая сгнившие прутья изгороди, кричит задорно «Роуз» с недозволительно умильной долей ехидства. И Лилия вновь с наслажденьем наблюдает за тем, как развивается юбка дрянного платья, оголяя икры и бедра при невесомом прыжке. — И никакая я не «Юная госпожа», — махнув на прощаньем бледной и слишком натруженной для такой красавицы ладонью, чужие стопы сверкают линиями совершенства где-то среди кустов орешника. Она похожа на грёзы наяву, что так легко таят среди тенистых раскидистых елей. Имя розы ей так идет — красивейший из всех бутонов, но шипы ранят глубоко своими беспечными шалостями.***
— Так, почему же Вас сюда прислали, в нашу глушь? Роуз ловкой поступью шагает по истерзанной временем и пряным мхом ограде. Гнилое и темное переплетение столетних рогозов обнимает деревню кольцом, разделяя мир людей и мир леса подобно тому, как разделяет время жизнь человека и жизнь фейри. Лилия подал бы Роуз раскрытую ладонь, помогая ей не упасть на мягкие травы вереска, но она была слишком легкой, слишком невесомой, как порыв пропитанного нектаром ветра, дабы потерять силы, и нога бы ее подвернулась. Ей не нужна была помощь. Она грациозно вышагивала по изгороди с притворно опасливостью, улыбаясь улыбкой королей. — Не знаю, красавица, солдаты не задают вопросов — только исполняют приказы, — улыбаясь не менее насмешливо, со слишком юным для него баловством, отвечает бархатно Лилия, шагая неспешно подле златых локонов. От Роуз пахнет дикими ягодами и сонными травами. От Роуз пахнет спелой кожицей яблок. От Роуз пахнет чем-то ореховым. От Роуз пахнет так, что ему невольно становится все труднее оборвать свои мысли о том, что он хотел бы ближе ощутить сладость ее ароматной кожи. — Какой Вы серьезный, — розовый язычок кажется маленьким цветком на ее выразительном, столь утонченном лице, когда она корчит ему капризную гримаску. Уже почти неделю Роуз только и делает, что корчит ему рожицы: то подкрадываясь «незаметно» со спины, то вылавливая Ванружа посреди деревенского рынка; то жаждя посмеяться от всей наивной души над его словами и над ним самим где-то на задворках деревни. — Я думала Вы тут за облавой, — с мечтательной мукой тянет Роуз, пошатываясь зыбко, словно бы мираж, на своей жёрдочке. Лилия понимает, что это все же лишнее, но он все-таки подает ей свою истерзанную сражениями руку, улыбаясь слишком мягко для того, кто носит титул «кровавого генерала Ее Величества». Странно, но Роуз сегодня вкладывает свою маленькую и теплую ладонь в его жесткую и мозолистую. И Ванруж, отчего-то, ощущает, как меж ребер начинают вдруг прорастать мелкие бутоны диких белесых роз. Золотые локоны Роуз покачиваются с весельем, пока она резво перескакивает с ножки на ножку, не стесняясь того, что юбка платья подлетает вместе с ней, а Лилия на все это бесстыдство не менее бесстыдно смотрит. — После того, как Ее Величество воцарилась на троне почти везде, даже в маленьких деревнях, начались облавы… Ну, на старую знать и спрятавшихся королей, — Роуз рассказывает ему обо всём, что он сам творил, с непосредственностью и простотой, какую обычно вкладывают в свои уста сказочники и шулера. Лилия крепко держит ее руку, не позволяя Роуз слишком уж далеко убежать вперед по длинной тростниковой ограде. Словно бы держит птичку в клетке из своих ладоней. Роуз позволяет ему это все с лаской и заботой. — Но у нас в деревне искать нечего, так, что, может, Вы и правда патрульный? В стране-то еще неспокойно после смены династий, — обращая свое светлое, и такое доброе лицо к Ванружу, Роуз хохочет громко. И переливы ее голоса напоминают игру лучей весеннего свежего солнца. Лилия совсем не знает, почему это еще совсем дитя, столь прекрасное создание, тянется к нему своим взглядом. И еще более он не знает, почему сам каждый раз протягивает ей в вежливом и преклонном жесте руку, надеясь (где-то глубоко внутри) на то, что она исцелит его боевые раны на запястьях, локтях, груди, ключицах, спине. Но главное — исцелит подобие его запятнанной кровью души. Зря он каждый раз затевает эту игру без начала и конца — чем больше он дает ей время для озорства, тем сложнее потом будет её покинуть.***
— Меня не очень любят в деревне, — сегодня голос Роуз тише шелеста ягодных кустов у кромки леса. Она сидит, подтянув колени к груди на траве, не гнушаясь мшистой и влажной земли. Лилия размеренным, спокойным шагом подходит ближе, не смея нарушить ее тихой горести — лишь молчаливо заглядывает в яркие глаза, цвета утренней лаванды. Он уже столько раз обещал себе, клялся именем Королевы, что перестанет искать ее взором своим — но каждый раз оказывался куда слабее этой хитрой девочки, что заставляла генерала смотреть на себя и смотреть. Кусты черники и низкие древа гнуться учтиво к лесной земле, когда Ванруж все-таки оказывается подле несчастной Роуз. В таком странном виде – печальном — он застает ее впервые. Но даже тоска идет ей: лицо смягчается, и плавные черты превращаются в изысканный шелк, а волосы текут плавленым золотом по покатым плечам. В Роуз, безусловно, прекрасным были любые чувства — каждодневное веселье, беспричинное лукавство, хитрая обида, и даже это — возвышенная грусть. Роуз гладит взглядом стеклянное озеро вдали, которое обступают старые ивы. Делает это особо трепетно, долго. На мучительные мгновения меж ними двумя зреет тишина, и Лилия так до странно больно выносить сие безмолвие: куда больнее, чем снести ноющие раны или изощренные пытки. Однако, Роуз не жестока, а потому вскоре позволяет себе обратить лицо и острый носик к своему гостю — старому фейри в юном теле. Стоит ей это сделать, как Ванруж осторожно опускается на одно колено рядом. И жест его сейчас,незаметно для него самого, оказывается таким преданным и верным, каким не оказывалось ни одно преклонение колен пред Ее Величеством. Роуз была для него нектаром того цветка, чье имя носила. Благоуханная дикая роза, но смешливость и любвь к детским пакостям у нее были скорее от настырного шмеля с мохнатыми лапками, нежели от благородного цветка. Не многим старше восемнадцати лет, Роуз порхала по всей деревне звонким жучком, не стесняясь громко шутить или плясать до утра. Чем она отличалась от обычной деревенской девушки? Ничем и всем. Привыкший ценить жизнь, прошедший войны и голод, Лилия думал горделиво, что он знает, что такое жизнь и какова она бывает. Но оказался неправ в каждом измышление. Роуз была живая. А все вокруг нее казалось не мертвым, но таким застывшим. Таким блеклым, безвкусным, лишенным грации и гармонии. Как полевые цветы безобразны пред королевской розой, так и все смертные и бессмертные, все жизни и все воспоминания, потухали перед одной только ее улыбкой и одним коротким «доброе утро, «генерал»!». Лилия стоит перед Роуз на одном колене, и мечтает, чтобы тайна его маленького восхищения ее красотой умерла вместе с ним. — И почему же тебя «не любят в деревне»? — неспешно вопрошая, Лилия всматривается в переплетение золоченых локонов, в то, как вдруг приободряется Роуз. Как будто его голос предает ей сил, и она вдруг вспархивает заутренним скворцом. — Они думают, я странная. Ведьма, фейри, полукровка, — вдруг улыбаясь лучезарно, выпаливает Роуз, и Ванруж опять пропускает миг, когда улыбается вместе с ней облегченно. — Я живу в хижине в лесу, промышляю травничеством. Раньше со мной жили три мои тетушки и матушка, но все они скончались давным-давно… Мужчин у нас в доме никогда не было — я даже отца своего не знаю. Вот деревенские и думают невесть что, — хмыкнув себе под нос, Роуз вдруг вновь корчит рожицу: сдвигает «сурово» брови, дует губы и упирает тонкие ручки в бока. — Зато, как, кто заболеет — сразу зовут меня и клянчат отвары! А вот с рынка всё равно прогоняют — сегодня снова выгнали. Сказали, что я продаю зелья гадостные и танцую, словно бы колдунья посреди площади, — уже вовсе без грусти добавляет она пылко, склоняясь близко к Лилии. Меж их губами остается так мало воздуха, что он задерживает шальное дыхание, дабы не совершить глупость большую, чем уже совершает. Лилия недвижим, но взором он обласкивает ее губы. И щеки. И скулы. И все ее лицо. Ибо оно прекрасно, как рассвет. — Так ты из-за этого расстроилась и убежала с рынка утром? — стараясь звучать беспечно насмешливо, Ванруж все же делает глупость: протягивает к Роуз руку, убирая за мягкое ушко одну из выбившихся златых прядей. Роуз забавно морщиться, не препятствуя его неприличном жесту. — Ага, — кивает она, и не думая отпрянуть назад, все так же обжигая его своим дыханием. — Почему же сейчас повеселела? — с усмешкой старца, спрашивает Лилия, стараясь погубить в себе теплоту, что вдруг накатывает по коже. — Потому, что ты со мной, — бесстыдно пропевает Роуз, откидываясь резво на спину, падая в ворох трав и кустов. Она долго смеется над своей фривольной проделкой. Лилии слишком нравится ее смех.***
— Лилия, смотри, какие красивые! Роуз плещется в лесном ручье, то и дело вынимая из пенящегося потока стылой родниковой воды камушки — обглоданные водой круглые бусины, которые она собирает в подол своей юбки. Изгибы ее щиколоток окропляет вода, ноги скользят по гальке на дне. Разбившиеся о камни волны ручья забрызгали её всю, и теперь капли застыли прозрачными бриллиантами на юной коже. Лилия смеется тихо, выходя наконец на свет солнца из тени леса, надвигая на нос алую острую шляпу. Для того, кто назвал себя «патрульным», он слишком часто покидает свой деревенский пост, ища встречи с дикой розой. — Зачем же ты их собираешь? — ступая носками черных сапог в ручей, Лилия не гнушается вымокнуть и подойти ближе. Роуз лишь с забавой подлетает к нему. Словно бы легкий лепесток, подхваченный ветром, который снует туда-сюда над потоком лазурных вод. — Я представляю, что это драгоценности! — с горделивой усмешкой, Роуз без стеснения раскрывает перед ним чернеющий подол пошире, показывая все свои меленькие, жалкие сокровища, наполняющие ткань платья. То, что Лилия вполне себе видит всё ее исподнее, и какой раз уже очерчивает хищно ее тонкую, как стебель, фигуру, кажется, вовсе не тяготит Роуз. Она и правда цветок, что распускает свои бутоны, когда и перед кем пожелает. Ей нет дела до жеманного стыда — она прекрасна, и почему же тогда ей стоит скрывать себя? Во всяком случае, Ванруж бы не хотел, чтобы перед ним она себя скрывала. — Не особо похоже на изумруды или сапфиры, — подбирая один из мокрых камней, Лилия играет с Роуз в ювелирного дел мастера, вертя в пальцах камень на свету, словно бы проверяя его на чистоту ровных граней. — А у нас тут такого и нет. Вон — одна только галька, поэтому я и представляю, что это драгоценности, — беззлобно, с только наигранной обидой, хмыкает она, тряхнув головой. Локоны почти звенят, и вновь непослушно вылезают из-под темной ленты. — Тогда мне стоит привезти тебе из столицы, как-нибудь, что-то стоящее, — бросает на ветер обещания Лилия, позволяя им унестись вместе с водой куда-то в далёкую чащу. Камушек из его рук падает в стремнину ручья, когда он вновь обращает свой взор к одной лишь Роуз. — Тогда привези мне тиару! Да, хочу тиару, — начиная со смехом прыгать по ручью, Роуз отпускает платье, и все ее «драгоценности» сызнова оказываются на извилистом дне. Роуз танцует среди холодной воды, и Лилия восторженно наслаждается ее несдержанной радостью и всё новыми «хочу». Он протягивает ей руку, и они кружатся долго и почти счастливо среди воды в каком-то деревенском танце. Хотя, они оба знают, что клятва его — ложь.***
Роуз касается осторожно губами деревянной кружки с сидром. Сегодня в деревне фестиваль огней, и даже к местной «ведьме-травнице» относяться благосклонно — какая-то старуха протянула ей окосевшую деревянную кружку полную сладкой хмели. Маленькая и недостойная награда за то, что Роуз спасает от хворей всех глупых смертных в этом захолустье. Лиловая ночь вяжет язык, закрадывается под одежду, и привычно терзает взор. Лишь горящие факелы, бумажные фонари деревни, пошлые песни, да вольные пляски разрывают покров ночного молчания, который заливает собой весь лес вокруг. Роуз перепала одна кружка с сидром. И это вся дозволенная ей радость. Она вновь сидит на рогозовой ограде — ни в лесу, ни среди людей. Одна. Точнее, теперь уже не одна — с ним. Лилия бесшумно подходит к Роуз со спины, словно бы он ее тень. И долго смотрит на ровную, статную спину — такую слабую и такую благородную. Всматривается в маслянистые переливы искр на волосах, что во мраке кажутся затеревшимся темным золотом. И почти не смеется низко и сокрыто, когда Роуз начинает покачиваться немного пьяно туда-сюда под звуки очередной плясовой. И как бы то не было странно и невозможно, она первая замечает его и подает голос: — Наконец-то ты пришел, я уж думала весь фестиваль просижу одна, — с укором ухмыляется Роуз, не считая нужным развернуться к нему хотя бы вполоборота. Ванруж принимает всецело такое ее решение и дурной настрой: ведь знает, как бы Роуз хотелось сейчас быть среди обычных людей сейчас, и как она этого не может — никто не ждет «ни то ведьму, ни то проклятую фейри» на праздник пьянства и разврата. — Скучно без тебя было, — захмелевши бросает Роуз, начиная клониться спиной куда-то вниз, почти падая со своего маленького насеста. Но Лилия, а как же иначе, успевает подхватить ее на руки. Вместе с ненаглядной кружкой яблочного, прелого сидра. Роуз легкая, как перо иволги. И хрупкая, как венок, сплетенный из ромашек. Такая маленькая по сравнению с широкими плечами генерала, такая мягкая, упругая, теплая и совершенно непередаваемо изящная. Величественная даже в старом рванье. Волосы ее — живительный мёд. В глазах течет аметистовый рассвет. А молочная кожа сейчас отливает бронзой, пока по ней пляшут тени. Роуз, безусловно, самое совершенное, что видел в своей жизни Ванруж — и пусть эти слова будут изменой Короне и красоте Королеве. Пока Лилия держит эту пташку, этот цветок, в руках, пока прижимает ее озорное тельце к груди, пока ощущает ее дыхание рядом со своим — ему нет смысла врать.Роуз истинно прекрасна — и это так страшно. — Ой, ты меня поймал, — хихикая глупо и немного гадко, Роуз склоняет свою голову ему на плечо. В ней нет отчаянной тревоги. Ее тело — горячий воск, что течет у Лилии меж пальцев. Она вся его — Роуз не боится оказаться с ним, не боится, что он посмеет сделать что-то недозволительное (как точно бы поступил сейчас любой деревенский парень). Ванруж уже не удивляется тому, что ему так нравится чужое доверие. Пока в деревне звучит очередная песня про «Хмельного Хемиша», пока где-то далеко пляшут устало девушки в цветастых платьях, пока дерутся кузнецы и слащаво затягивают горестные причитания старики, Лилия держит Роуз у своей груди, поближе к сердцу. Убаюкивает на руках, словно драгоценное дитя, захмелевшую от одной кружки Роуз, что блаженно улыбается, иногда подпевая строкам знакомых песен. Спустя тягучие мгновения среди танцующего пламени деревенских костров, она все-таки говорит столь неожиданно ожидаемое: — А ты мне нравишься, Лилия, — пока она вытягивает каждый слог, словно бы поэму, Ванруж не успевает сказать Роуз, что это зря, что это глупо, что ей бы найти хорошего рыжего парня, который будет жить с ней в их хижине на окраине леса, собирая вместе с ней ягоды по весне. Не успевает. Потому, что Роуз целует его в щеку. Трепетное и неумелое касание — но ее губы такие сладкие, словно бы сон.***
— Расскажи про столицу, — голос Роуз такой мягкий — как пух одуванчика, но такой настойчивый — как полет медоносной пчелы. Она совершенно и очаровательно уверена в том, что Лилия просто обязан в каждый из дней рассказывать ей про что-то новое из жизни за далекими склонами леса, который укрывает ее хижину от не самого радушного мира. Такие беседы не вызывают в старом генерале особой радости: приходит понимание, что сейчас придется вновь врать. Ведь не расскажешь же светлым локонам Роуз и ее игривой улыбке, что за пределами лесных елей и маленькой деревни цветут вовсе не кусты алого шиповника, а голод и междоусобицы от прошедшей ночным вихрем недавней войны. Поудобнее устраиваясь под широким дубом, что подпирает его спину, Ванруж вздыхает загадочно и устало. Сидеть на манер простолюдина под зеленеющим деревом, когда вместо дорогих шелков у тебя под штанами трава, а вместо регалий на плечах — опавшие листья, оказывается столь упоительно и привычно, что это даже пугает. Роуз плетет поодаль венок из маргариток, внимательно следя за тем, как ее бледные пальцы сопрягают между особой изумрудные стебли. — Там и рассказывать нечего, — зевнув безучастно, Лилия прикрывает глаза в надежде, что Роуз найдет себе более достойное занятие, нежели слушать небылицы старика о городе, где восседает Королева Шипов. Однако, как бы он не хотел иного, Роуз всегда оставалась Роуз — когда она желала чего-то, было невозможно отговорить эту озорницу от достижения своей маленькой цели. — Не будь старым ворчуном, Лилия, — хмыкают ее надутые губки, пока Роуз заканчивает плести себе травяную тиару заместо настоящей из стали и свинца. — Я ни разу не была за пределами этой деревне, расскажи хоть что-нибудь! Стараясь отвратить сей безрадостный для него разговор, Лилия прикрывает глаза, будто бы засыпая. Он старательно зевает, почти сам веруя в то, что ужасно устал. Но его же хитрость оборачивается против него — ибо через пару минут ожидания, он ощущает тяжесть на своих коленях и бедрах. С толикой родительского негодования он открывает глаза, обнаруживая Роуз сидящей на нем. Она ухмыляется венценосной улыбкой победителя, поудобнее устраиваясь на генерале. — Ну расскажи, Лилия-я-я-я, — бесстыдно двигая бедрами туда-сюда, Роуз явно знает, как пытать Ванружа собой. Она не прекращает легко и переливисто смеяться, и звуки ее голоса подобны перламутру жемчужин. Вздыхая тяжело и обреченно в своем искреннем восхищении пред чужой красотой, Лилия заботливо поправляет проклятую черную юбку, что снова задралась на шальных ножках Роуз. — В столицу огромные каменные замки, выше леса и здешних гор. Все там заковано в чернеющий мрамор и крепкий гранит. Везде горят изумрудные огни, но в них холод, а не теплая весна. Тени украшают залы и стрельчатые арки… И в столице совсем нет цветов. Только плачущие алыми лепестками колючие розы, — говоря о всех печалях далекого города Королевы Шипов, Лилия звучит с надменным задором, будто бы говорит Роуз о чем-то светлом и добром. И она долго и протяжно молчит, отводя свой взор куда-то к небу. Что-то думает внимательно и упорно, то ли ища нужных слов, то ли представляя нечто, что никогда не видела за жизнь и в смелых грёзах. Когда же нежные розовые губы Роуз отверзаются для слов, Лилия непроизвольно замирает, столь терпеливо и отчаянно ожидая услышать любимый голос. — Хорошо, что тебя послали на патруль к нам. В столице явно скучнее, чем я думала. А тут тебе хорошо, — не вопрошая, а утверждая с уверенностью принцессы, кивает самодовольно Роуз, водружая на угольные волосы Лилии самодельный венок, прекраснейший из венцов. Лилия молчит в исступлении, не понимая совершенно, чем заслужил эту честь. А Роуз начинает смеяться, ибо она веселое дитя летнего леса и слепого дождя. Говорит что-то еще про замки и короны. И опять целует его шаловливо в нос.***
— Лилия, а ты знаешь, куда попадают фейри после смерти? — Роуз бросает вопрос о чем-то вечном так, словно бы подкидывает Лилии к лицу семена одуванчика. Сегодня они собирают душистую календулу и своенравный зверобой у извилистой кромки леса, гуляют меж ароматных диких полей. Забрели в неизвестную изумрудную долину, где плескалось жестокое солнце, что жгло Лилии нос и щеки даже под сенью алого козырька шляпы. Но разве мог он, посмел бы, отказать Роуз в помощи, подводя ее доверие? Теперь непозволительно часто они коротали летящие часы среди сплетений орешника и темных глаз черники над сенью болот. Коростель напевала им колыбельные, а аромат мшистых оврагов пропитал мрачную униформу солдата. Срывая очередное спелое соцветье зверобоя, что отливает желтком, Ванруж лишь кивает умильно и — честно признаться — растерянно. Он, кто прошел столько мук тела и мыслей, вовсе не знал, что же ждет его после тысячи лет бесполезной жизни. А, может, и не хотел бы и знать вовсе — вряд ли убийце и инструменту в руках сильных мира сия позволят надееться после смерти на что-то столь же светлое, как взгляд очаровательной Роуз. — Не знаю, красавица, — тихо смеясь, подражая перезвону бархатистых трав, признается в своей глупости Лилия, находя новый крепкий стебель календулы, что он срывает жёсткой ладонью. — Мы, фейри, просто рассыпаемся в золотую пыль, когда приходит время кончины. Превращаемся в ветер и улетаем куда-то… Лилия не успевает закончить фразу со своим невеселым размышлением о том, что ожидает каждого притворного бессмертного под закат его дней: Роуз подлетает к нему светлоокой бабочкой, оплетая шею своими маленькими, но цепкими руками. Ей приходится привстать на носочки, дабы дотянуться до его острого носа и подарить мягкий поцелуй. Точнее целую вереницу теплых и забавных поцелуев. Сначала в нос, потом в щеку, в подбородок, в лоб, и — наконец — в губы. Вязанка с травами за ее спиной горестно скрипит, сок растений капает к ее вздернутым ступням. — Нет, правда, такой статный — а такой глупый, — лукаво хмыкая прямо в лицо Ванружу, его шаловливая Роуз виснет без тени совести на его плечах. Он вовсе не ощущает веса этого прекрасного цветка. — Фейри отправляются туда же куда и люди, дурачок. Чужой звенящий смех ласкает Лилии вымученными криками агонии уши. Неспешным движением он обнимает тонкую девичью талию, крепче прижимая к себе невесомую Роуз, что кажется ему пухом одуванчика или прозрачным пером скворца. Лишь мгновение — и она улетит от него, раствориться в синеве недоступного неба. А этого старый генерал так не хочет. — А куда же после смерти отправляются люди? — ехидно кусаясь улыбкой, Лилия склоняет лицо к багрянцу ее пухлых губ. Роуз чуть воротит личико, стараясь вновь не расхохотаться от такой наглости. — В яблоневый сад, что прекраснее всех цветущих деревьев этого мира, — заявляя с гордостью и непоколебимой верой, изрекает с толикой зазнайства Роуз, все-таки позволяя Ванружу быстро и мимолетно прикоснуться своими губами к ее губам в летучем поцелуи невинности и восхищения. — Там все почившие с болью и без. Там покой, — чуть зардевшись персиковым румянцем, Роуз кладет покладисто голову на его грудь, успокаиваясь в руках Лилии, словно бы непослушная кошка ловящая покой от прикосновений любимого. — Так мне говорила матушка… И так есть на самом деле, знаешь ли. — Хорошо бы, чтобы так было, — целуя златые волосы, Лилия говорит без попытки польстить. Вель правда, как было бы то хорошо. — Мы будем там вместе, когда уйдем, — шепотом, теряющимся в песнях трав, вдруг добавляет Роуз без тени былой насмешки. Говорит слишком серьезно для себя, слишком обреченно. Так, как говорит правитель, высказывая смертный приговор виновному. Лилия ничто не отвечает, только продолжает с истомой в груди и печалью во взоре целовать злато локонов.***
Когда Роуз хватает его острую красную шляпу, Лилия позволяет себе поморщиться и поблагодарить благосклонный к нему рок, что сейчас они забрели в чащу леса. Солнце к нему жестоко, как к любым порождением бесчестной ночи. Но тут палящие лучи не достанут его скулы и веки. Однако, не по себе. Генерал Ванруж не боится стать подгорающим недоразумением, но боится, что подумала бы в таком случаем его ненаглядная роза. — Твои плащ и шляпа такие необычные, — задумчиво тянет, пританцовывая босыми ступнями на влажной траве Роуз, внимательно вертя в руках украденное. — Теперь моё! — серьезно кивая, так, что локоны подпрыгивают смешно, заканчивает она свою глубокую мысль, водружая солдатскую шляпу себе на голову. И ее золотая головка тонет в полах островерхой солдатской шляпы, так, что Лилия смеется в кулак. — Удобно тебе, красавица? — расстегивая брошь плаща, спрашивает иронично он, делая широкий шаг к запутавшийся, но такой счастливой Роуз. — Вполне, «генерал», — поправляя важно шляпу, она ставит руки на бедра, изображая бравую позу. Легко топнув ножкой, Роуз задирает точеный подбородок к кронам столетних древ, становясь похожей на маленького предводителя войска. Посмеиваясь с тревожной сладостью, Ванруж окончательно стягивает с себя плащ, заворачивая Роуз в него, словно бы гусеницу в изысканный кокон. И оба они разверзаются неприлично громким, безудержным смехом. Кое-как справляясь с широкой тканью плаща, легконогая Роуз бросается резво в объятия Лилии, и тот — как может быть иное — подхватывает ее эфирный стан на руки, кружа в подобие танца. И так протяжно всматривается в рассветные переливы ее фиалковых глаз, что ощущает себя почти человеком. — Знаешь, мне всегда был знаком твой такой взгляд, — без смеха, но с чистейшей радостью и улыбкой в глазах, вновь шепчет какие-то пряные глупости Роуз. — Какой «такой»? — Лилия отшучивается от комплимента лишь потому, что чувствует, как несносно горят кончики ушей, и как горяча становится его грудь от этих необдуманных слов. — Твой ласковый взгляд, — разъясняя ему простейшее, словно бы несуразному ребенку, Роуз потирается своим теплым носиком о его щеку. — Когда-то давно я уже встречала тебя во сне, — пробурчав неразборчиво ему в щеку эти нежные слова, Роуз вновь озорничает, легко оттянув одну из растрёпанных прядей распущенных волос Лилии. — А теперь покружи меня еще, Господин патрульный! Под хвалебные возгласы и сыплющиеся поцелуи Лилия еще долго кружит Роуз в их тайном лесном танце.***
— Ну, что же ты так долго? — и голос Роуз почти тонет в отзвуках лесной реки, что разбивает свои лазурные гребни о покатые, смарагдовые камни. Ее прекрасное тело одернуто ореолом золотого, ласкового света. Солнце словно бы само сплело ей еле ощутимые одежды. Нагота идёт Роуз точно так же, как идут любые изорванные тряпки или пошло бы изысканное голубое платье. Без тревожного стеснения или притворного жеманства, она подвязывает темной лентой переливы золотых локонов в высокий, пышный, словно бы снопы ржи, хвост, виляя смешливо бедрами. Плавные молочные изгибы ровной спины ощущаются прожилками драгоценных камней. Янтарем выгорает шелковая упругая кожа. Роуз такая живая, молодость и желание дышать исходят от нее вместе с тонким ореховым ароматом тела. У Лилии не хватает слов и мыслей, дабы описать всю ту запретную красоту, что сейчас он пожирает без остатка изголодавшимся взором. Стоя в тени ив, у берега бурной, свежей реки, он лишь ощущает, как болезненно ноют пальцы и как тяжела внутри тягучая сладость. Собственное тело терзают узлами огарки неудовлетворенной жажды. Он — фейри, а значит самое из алчущих существ мира сего. И ему так тяжело просто смотреть, на то, как совершенство стоит перед ним в одеждах из грез и света. Лилия — фейри. Но еще он — солдат. И солдатская муштра и выправка отчаянно держат его за горло, пока он судорожно облизывает пересохшие губы. Роуз столь мило корчит рожицу, тихо посмеиваясь. Она видит, как нерешителен ее «генерал», и то рождает в ней искреннюю забаву. Ванруж не может злиться на очередную неосторожную пакость — он лишь надеется, что Роуз понимает, что границы дозволенного существуют, если не для нее, то для него. — Давай уже искупаемся, Лилия, мне скучно плескаться одной, — ступая нежными ступнями по илистому дну, она выходит к берегу, хватая за руку несчастного, одурманенного фейри. И Ванруж лишь душит себя изнутри, дабы взор его был прикован к ее рассветным глазам, а не к соблазнительно влажному изгибу шеи. Или ключиц, а может и юных грудей. — Роуз, красавица, понимаешь… — неумело и скомкано бросает Лилия, стараясь выдать трепет за удивление. — Тебе не стоит купаться со мной. — Но я хочу с тобой, — тон ее не терпит пререканий, он величественен и чист, как высокое блеклое небо. И поспорить с этим вздернутом носом и ловкой ручкой, что вдруг хватает его за полу камзола — невозможно для старого солдата. — Роуз, — мягко, но с отзвуком печали, старается не возразить, но вразумить Лилия, перехватывая твердой и жесткой рукой нежность пальцев милой Роуз. — Я же мужчина, ты же понимаешь? И на мгновение стылое соцветие диких лавандовых лепестков замирает в чужом взгляде. Ее озорная ручка чуть отпускает темную ткань, а губы кривятся в подобие каприза. Лилия умоляет судьбу, дабы невинное дитя осознало всю черноту его старой натуры. И перестало с ним играть. Но судьба благоволит королям, а не тем, кто им служит. — И что, что ты мужчина? Никто не говорил, что мужчины не могут купаться в реке, — уже двумя руками, Роуз начинает резво поддевать петли камзола, стягивая с его широких плеч и жакет, и рубаху, и стыд. Ее ловкие сладки пальцы снуют спорно туда-сюда, словно бы веретено или ткацкий челнок. Когда его кожа, сокрыта в спасительной тени, остается на милость лесных ветров, Лилия, почему-то, в смущенном принятии своей участи отводит свой алый взор. Это даже смешно, что сейчас стыд пронзает иглой его, одаривая румянцев скулы, а не эту бесстыдницу, что стоит перед ним без ничего. Его рубаха падает на траву и измокает. — Давай, будет весело! — обещая крепко, Роуз быстро целует его плечо — совсем близко у раны, которую когда-то оставили ему на прощанье. Она уже успела увидеть много ранений и болей своего «генерала», а потому страх показать ей запекшиеся белые шрамы растворялся давно вечернем туманом. — Роуз, это всё весьма-весьма неприлично, — вздыхая с душным учительским тоном, Лилия старается верить в то, что сам говорит. — Ага, я знаю, — ехидничает маленькая дикая роза, снова целуя его грешное плечо. — Будем неприлично веселиться и купаться. Раздевайся! Застежка кожи ремня армейских брюк звенит надрывно и суетливо, когда Лилия делает то, что умеет лучше всего — исполняет чужой приказ. Роуз весело виснет на его шеи, рассказывая что-то про волны и ручьи. Ну как же можно отказать совершенству?***
Вереск укутывает их одиночество высокой пожухлой стеной. Уже почти два месяца они проводят среди медового аромата трав, валяясь счастливо среди полей. Роуз нравится видеть небо в обрамление мелких цветов. Травы высоки, и ежели лечь среди луга — то сокроют тебя с головой. Самая красивая из зал дворца Шипов кажется жалким недоразумение по сравнению с бодрящей красотой вересковых переливов. Лилия вдыхает пряность воздуха, перекатывая на языке приторные нотки. Закинув руки под голову, он восхищенно окутывает своим взором то небо, то ненаглядную Роуз, что ютится игриво на его груди, тонкими ножками переплетаясь с его. После дня сбора болотных мхов они отдыхают вдали от суеты и от мира. — Лилия, а у тебя есть жена? — и голос Роуз звенит куда чище и прекраснее стрекота вересковых венчиков. Аккуратным пальцем с белоснежным лепестком ноготка она рисует на его груди неясные узоры, щекой прижимаясь теснее к ключицам. — С чего такие вопросы, милая? — все же оказавшийся в ловушке вопроса, как-то чрезмерно удивленно переспрашивает Лилия, переводя свой блуждающий взгляд к золотой макушке. — Просто, подумала, что у мужчин так часто: отправляясь в другие деревни, ну или города, оставляя жену и детей, они заводят роман с местными девушками. Вот я и подумала — а у тебя есть семья? — обиды нет в ее голосе, как нет и печали. Роуз говорит спокойно и разморённо, почти засыпая. И Ванружу почему-то становится непередаваемо больно от подобных ее мыслей. Он ощущает вяжущую горечь на языке, и под грудью вдруг вздымается пахучий костер. — У меня нет семьи, — иронично усмехается Лилия, проводя ладонью по хрупким лопаткам Роуз. Поглаживая ее, он отмечает с упоением, что она тихо и блаженно сопит в наслаждении. — Я солдат: у меня есть долг, обязанности, приказы, выправка, послушание — но не семья, — позволяя себе минутную слабость, с печалью изрекает он, сразу же натягивая почти не фальшивую улыбку на лицо. — Когда уж до «жены», работы слишком много, красавица. По своей задумчивой привычке, Роуз молчит немного прежде, чем ответить нечто слишком мудрое для ее юных лет: — Если у тебя нет семьи — я буду твоей семьей. Я одна, и ты один. Больше нам не будет одиноко. Роуз прижимается крепче к его груди. Медленно она засыпает, и дыхание её становится размеренным дуновением. Лилии и правда уже давно не одиноко — все то время, что он здесь.***
— Как думаешь, когда кончится облава? Роуз болтает ножками сидя на низкой ветви старого дуба, что обнимает ветвями лесную пустошь. Зеленые листья и спелые желуди тянутся к земле под весом былых лет. Такой шаловливой розе не трудно было запрыгнуть на шершавую кору, усаживаясь горделиво и по-королевски поперек низкой ветви. Роуз нравилось это место в лесу, в ее лесу, — опушка леса, высветленная изумрудной травой, где черные сосны и пушистые ели учтиво отступали, оставляя сцену для величественного древнего дуба, похожего на доброго камердинера. — Не знаю, милая, я вообще не очень знаю про это дело, — подпирая спиной дубовый ствол, Лилия с невыразимой нежностью оплетает взором тонкие изящные лодыжки, какими Роуз перебирает неспешно, задирая свое золоченую головку к узору неба меж резных листьев. — Как мало ты знаешь. Что, рядовым солдатам ничего не рассказывают что ли? — насупив носик, Роуз мотает светлыми локонами в сторону Ванружа, улыбаясь с тенью воздушной обиды. — Я бы хотела, чтобы все это поскорее закончилось, — с тоскливой мечтательностью честно замечает она, вновь обращая взор к небу. — Я бы тоже хотел, — почти беззвучно отвечает Лилия, изрекая устами измену государству и Королеве. Но говоря ныне правдиво, не смея хотя бы в этом лгать милой Роуз. — Странное это дело — убивать потомков кого-то там, — покачиваясь из стороны в сторону, словно бы заслышав далекую, неясную песню, Роуз с горьким привкусом ухмыляется. И у Лилии жмет сердце, ведь ее слова, как и всегда, кинжалом истины бьют под ребра. — Надеюсь, скоро все кончится: в страхе жить не весело. Даже у нас тут побаиваются, что пришлют гарнизон с розыском бежавших королей. Хотя, — замолкая на миг, Роуз легкой пташкой склоняется к Лилии, что стоит где-то под ветвью, какую оседлала его маленькая бледная роза. — Пока, только тебя прислали — так себе «гарнизон», — разверзаясь звонким и душистым смехом, Роуз почти притворно падает с ветки, наслаждаясь своей ироничной штукой в сторону старого солдата. Лилия счастлив слышать, что он «так себе» воин — лучше, чем носить титул генерала. Подходя коротким шагом к повеселевшей насмешливой Роуз, мозолистой ладонью он берет ее тонкую ступню. Изгиб лодыжки мягко ложится ему в руку — она столь легкая, мягкая и умилительно маленькая. Той рукой, какой он обычно держит меч, сейчас Генерал Ванруж со всем трепетом и лаской берет чужую ножку. За тем лишь, дабы коснуться губами бледных, как жемчуг, девичьих пальцев. Смех Роуз смущенный, но на ее лице нет стыда — она довольствуется тем, что заслуживает: преклонением и поцелуям ее ног. Ее вкус долгий и бархатистый, словно бы мускатный орех. Отдает чем-то сладким, но без резких нот, плавная сладость меда и корицы. Лилия позволяет себе множество несдержанных поцелуев к лодыжке, пальчикам, ступне и колену. На самом деле у него нет времени, дабы упиваться плотской радостью и возвышенной влюбленностью, но он так слаб. А Роуз так весела и невинна. И безусловна права в своих надеждах. Облава скоро кончится и все вновь будет спокойно и тихо.***
Хижина Роуз пахнет затхлостью. Старостью отсыревших досок и крошащегося кирпича. Десятки и сотни лет забились в щели, скатываясь с травянистой крыши вместе со слезами прошедшего утром дождя. Дом Роуз — мрачный и покосившийся, походивший на болотного тролля. Внутри всё объяла тоскливая дрёма, и даже кровать казалась ворохом старой ветоши, нежели уютным ложем. Лилия не знал, что прекраснейший из всех цветов вынужден был жить в подобном сумрачном мраке. И чем дальше он всматривался в доски и гнилые балки потолка чужой спальни, тем более ныло его стареющее сердце. — Ох, уже проснулся, — голос Роуз одёрнут вуалью некрепкого сна, но звучит всё равно с лукавым самодовольством. Она придвигается ближе к Лилии, оплетая ножкой его поперек живота, а руками цепляясь за покрытую шрамами его пепельную руку. Теплота ее нагого тела греет сначала душу, а потом уже кожу. Рассыпавшиеся по всем покрывалам и подушкам златые волосы горят ярче редких угольков утреннего солнца, что сочится через невысокие мутные оконца спальни. Выдыхая заботливо, Лилия кутает Роуз в одно из дряхлых одеял, прикрывая ей бедра и грудь, и вообще — всё то бесстыдство, какое ночью его смущало куда меньше. — Я не спал, — признаваясь благородно, улыбается сонно Лилия, даря своей возлюбленной поцелуй в лоб. Будто бы Роуз и правда — несмышленое дитя, а не девушка… женщина, с которой он провел столько времени среди смятых покрывал. — Вы, фейри, вообще не устаете? — развязно смеясь, Роуз сбрасывает строптиво одеяло вместе с негой усталости, подобно тому, как цветы по осени сбрасывают лепестки. Резво забираясь на бедра Лилии, она возвышается с улыбкой венценосной победительницы, протягивая свои заботливые ладони к его груди. В тот миг, когда Ванружу стоило бы усмирить свой пыл, покинув наконец оковы их общих грёз, он ощущает лишь неистовый жар по всем жилам и то, как велико его восторженное желание этой девушки. Кладя руки на тугие бедра милой Роуз, он смеется вместе с ней: — Да, выдержки у нас побольше, хотя… ты меня знатно измотала сегодня, — вновь не позволяя себе лести, а говоря со всей откровенностью, какая осталась у него чрез года, с фальшивой измотанностью тянет Лилия. — Для девы, которая впервые возлегла с мужчиной ты оказалась очень проворной и ненасытной. Я даже почти поверил в твою ложь, если бы… — Если бы я сама не выдала, что это всё-таки мой первый раз во время этого… всего? — смешок Роуз надменный, ибо у нее получилось одурачить глупого фейри. — Зачем ты вообще сначала сказала, что уже была с деревенскими парнями? — скорее желая еще послушать журчащий голос, вопрошает Лилия, пальцами поглаживая бедра Роуз, — он и так понимает, зачем и отчего. Та подается вперед, склоняясь над его хитрыми губами. — Так, если бы я такое не сказала, стал бы ты спать со мной? — с некой оскорбленностью пыхтит Роуз. — Ты же такой благородный солдат — не стал бы брать ответственность за мою первую ночь, сказал бы что-то вроде «сначала мы должны пожениться, Роуз», — передразнивая виртуозно его «учительский» (как она нарекла) тон, корчить гримаску милая роза. — А так, я как бы уже падшая женщина, незазорно со мной переспать. Вот я тебя и подловила, — довольствуясь своей шалостью, она легко кусает Лилию за острый нос, но тот только мурчит на манер мартовского кота. — Знаешь, я рада, что ты не смог удержаться, когда я сняла платье при тебе в очередной раз, — потираясь щекой о его щеку, Роуз ложиться ему на грудь. — Наконец-то дал себе волю, так набросился на меня, — слова ее страшны по своей сути, но говорит она их так, как будто бы рассказывает о величайшем своем счастье. — Мне совсем не было больно, не то, что рассказывали деревенские девушки! Только приятно! Особенно от твоего языка, — хихикнув игриво, Роуз убирает одну из непослушных прядей за свое острое ушко, добавляя уверенно: — Я хочу еще! И сейчас! Лилия вздыхает тяжело и совсем безнадежно. И быстрым движением оказывается нависшим над Роуз, что так наивно просит его о еще большей глупости и о еще большем разврате. Роуз восторженно охает, ловко оплетая его плечи своими теплыми ладонями. — Все, что пожелаешь, красавица.***
i lost you once upon a dream
Вечность — такое смешное понятие, что для людей, что для фейри. Вечности не существует для обоих народов, но они, отчего-то, упорно продолжают верить в подобную небылицу. Каждому отведено свое время и свои горести. Всё в мире под луной и солнцем заканчивается когда-то. Ничто не длится безвременно. Жизнь коротка и хрупка, как крыло стрекозы. И кому, если не Лилии, знать об этом лучше иных? Но почему же ему тогда так больно прощаться с нежным созданием, которое просто не могло бы по законам их мира навсегда остаться подле него? Старый каменный очаг в доме Роуз похож на разверзнутую пасть гаргулии. Очаг давно не топили — даже золы в нем нет. Только черная старая копоть и пустота внутри. И проклятый герб. Герб старых королей и стёртых времён. Лилия знал и без этого уродливого напоминания в виде гравировки, что была выбита на камне и почти стёрта вереницей времён, о том, чью любовь он позволил себе вкушать. Но теперь безусловность его скорбной доли окончательно задушила в нем любую, даже самую укромную и жалостливую надежду. Стоя напротив этого очага, на который его слишком внимательный взгляд упал, еще когда только Роуз привела его в свой дом, Лилия был готов проклясть многих в этом мире, но, конечно, прежде всех — себя. Начиная что-то, что он не сможет закончить, Ванруж просчитался, думая, что сможет преступить и вытерпеть такую боль. Роуз бесшумно спускается по ступеням хлипкой хижины на первый этаж своей лачуги. Ее тело укрывает лишь одно из тканевых плотнищ, что служило им в эту ночь покрывалом. Ванруж желал уйти незамеченным, растворившись в ночи, будто бы сизый туман, что тает от прикосновения первых светозарных лучей. Однако он слишком долго всматривался в герб. — Да, вот поэтому мне всегда было запрещено приводить кого-то в дом, — впервые так тихо и с обреченной иронией в милом голосе говорит приглушённо Роуз. Она не подходит более ближе. — Мы всегда жили так далеко… и ни с кем не общались. Прятались от сам знаешь кого. Матушка и тетушки настрого запрещали рассказывать о себе или общаться с деревенскими, и только и повторяли «герб-герб-греб», «потомки-потомки-потомки», «принцесса-принцесса-принцесса», — с горчащей усмешкой говорит отвлеченно она, склоняя печально златую главу к плечу. — «Принцесса Аврора», — словно бы выплевывая семечко яблока изо рта, морщится Роуз, отводя своя ясный взор. И Лилия где-то глубоко внутри готов постыдно выть. — Аврора? — переспрашивает он скорее, дабы продолжить беседу, а не потому, что не знал или не понимал. Не хочет топить себя и милую Роуз в истошном безмолвие обреченности. — Да. В моей семье издревле передавалось для каждого древнее тайное имя. Я его тоже получила при рождении. Мое настоящее имя — Аврора, значит «заря». Я потомок старых королей и королев этих земель, я «истинная» наследница трона, я — Аврора. Лилии не нужны эти хвалебные слова и избитые речи. Разве только узрев её ослепляющую улыбку и нежный, предутренний взгляд, разве тогда он уже не понял, кто же она? Изящное благородство, совершенная красота, златые локоны, легкая гордая поступь, в честности своей чистейший взор — только короли могут быть подобны рассвету, только Роуз может быть подобна утренней звезде. Только Роуз может быть той, ради кого его и послали сюда. Последним звеном в порочной цепи рождений и смертей. Последним терном в короне нынешней Королевы. «Последней помехой», как говорили ему. — Ты тут за мной, да? Все-таки за облавой? Ты…не простой рядовой, верно? Лилия молчит красноречиво: ему невыносимо то, что в словах Роуз… Авроры нет осуждения. Ведь сам он себя винит во всех тех днях, когда вместо исполнения долга он выбирал прикосновения к ее медовой коже. Винит, потому что он дарил ей бездумно любовь, безответно и по-юношески наивно веря во что-то. Прощание теперь станет не просто страданием — а пыткой. — Когда я тебя еще увижу? — Аврора недвижима, и ее тонкий стан подобен в своей нежной печали застывшему мрамору. Прежде чем ответить хоть что-то, Лилия долго молчит, желая стереть взором проклятый герб на очаге, что отнял у него последнее капли времени, какие он мог бы провести с той, чей взгляд изгонял из него печаль воспоминаний. Более убеждать себя в том, что Аврора — «не та», кого он ищет по личному приказу Королевы — не выйдет. — Никогда, — сухо и впервые хладно отвечает он, не в силах посмотреть на то, как смотрит на него она. — «Никогда»? — блекло и устало подает голос Аврора, и её слова эхом блуждают внутри его ребер. — Может быть, когда-то, — покачав головой и желая, чтобы «никогда» всё же было правдой, Лилия делает шаг прочь от печи, обращаясь своей ровной, вымуштренной спиной к её взору цвета молодой фиалки. — «Когда-то»? — терзая своими вопросами, Аврора не знает, как сейчас ему хочется более никогда не встречать её тонких рук и алых губ пред собой. Так было бы лучше им обоим. — Сегодня вечером, — бросает он подобно тому, как секут головы мечом. — У лесного обрыва. Кажется, его нежнейшая, сладчайшая, великолепнейшая роза хочет спросить у него что-то еще. Задать коварный, душащий слезами вопрос или молить о том, чтобы старый генерал остался с ней, забывая о присяге? Лилия сбегает прежде, чем они оба совершили бы очередную глупость. Растворяется миражом, теряясь из виду, как умеют то делать все из проклятого рода фейри.***
Лилия ныне даже не знает, в праве ли он называть её «Роуз». И в праве ли называть её «Аврора». Он вовсе не понимает, может ли он вообще звать её по имени после всего. Для него чужой изящный стан и сладкие, словно бы топленое золото, волосы, всегда были недоступной красотой. Такому, как он, запретным были даже мечтания, даже сны, о ласках и радостях, какие они разделяли меж собой те недолгие месяцы среди лесных оврагов. Изумруд трав и сок спелых ягод укрыл от мира их тайны и слабости, но от себя не укроешься. Более генералу Ванружу некуда бежать, и некого молить о пощаде. Он — инструмент. Клинок в руках Ее Величества, посланный избавиться от всех возможных претендентов на трон, от всех, кто мог бы поднять мятеж или уличить Ее Величество в узурпации и прочих нелицеприятных вещах. Он — оружие, приносящее беды. Он — безвольный и преданный слуга. Он не в праве выбирать. И все же он выбирает. Выбирает родное «Роуз» заместо звучного и пышного «Аврора». Роуз стоит у обрыва, что падает вниз к темным елям, перетекая в далекий затаившийся лес. Стоит совсем близко к бездне, так, что еще миг, и, кажется, она вспорхнёт к далекому небосклону. Волосы ей сочувственно треплет ветер, а более не Лилия. Подходя к ней со спины, столь бесшумно, насколько можно, Генерал Ванруж все же не в силах остаться незаметным. Королям так легко обнаружить его поступь. — Долго тебя не было, я успела замерзнуть под вечер, — с грустной насмешливостью тянет из-за плеча Роуз, толком не оборачиваясь к нему — лишь вслушиваясь в его тяжелые шаги. Когда Лилия обнимает цепко и скорбно её со спины, Роуз откидывает доверчиво голову ему на плечо, прикрывая байховыми ресницами утомленные глаза. В ней нет и капли страха или тревожной растерянности — она исполнена величественного покоя и влюбленной мечтательности. — Прости, любовь моя, — шепчет жарко Лилия ей на ухо, носом проводя по золоченным локоном и вдыхая напоследок удивительный аромат его единственной розы. Роуз теснее жмется своей узкой спиной к нему, и Ванружу тошно от своей участи. — Ничего, главное — ты пришел, — кивнув, Роуз делает глубокий вдох, и грудь ее вздымается плавно. Последние слова в их последней беседе она произносит с гордостью присущий лишь Королеве. — Я люблю тебя, Лилия. Ты тот, кто всегда был мне нужен. Мой первый мужчина и единственный. Будь счастлив. Всегда будь. Когда колкое лезвие черного кортика сочно входит в юную плоть, Роуз лишь сдавленно шипит, закусывая до тусклой раны губу, но терпеливо ждет, пока сталь не сделает хрустящий оборот у нее под сердцем. Ожидает с достоинством, когда мука закончиться. А мука кончается спешно, ибо Лилия знает, как быстро лишить неугодных Королеве жизни. Он не посмел бы заставить милую возлюбленную мучиться в последнем ее вздохе. Все происходит быстро. Роуз не умирает, она засыпает в его руках. Обмякшее тело атласной лентой струится по его рукам, опадая бутоном розы. Лишь бурая кровь на ладонях Ванружа остается гадким напоминанием о том, что сейчас вместо редких грёз Роуз отходит к вечному покою. Покидает его навсегда. Уходит туда, откуда нет возврата. Оседая вместе с потерявшим жизнь девичьим телом на травянистую землю, Лилия даже не в силах заплакать. Он прижимает к себе Роуз, теряясь в невысказанных признаниях и порушенных обетах. Растерявший способность плакать и кричать в голос, он может лишь всматриваться неотрывно в плавные и любимые черты светлого лица, понимая, с поволокой боли, что более никогда на него не взглянут глаза цвета рассветной звезды. Своими же руками он убил все, что ему дорого. Солдаты не любят, у них нет семей, друзей или знакомых. У солдата есть лишь неиссякаемый долг перед королями и сыплющиеся пеплом на главу приказы. Лилия не просто солдат — он генерал Ее Величества. Он самый острый из мечей, самый верный из псов. Самый безвольный из всех, ибо самый близкий к проклятому двору Шипов. Лилия хотел бы иной жизни. Он хотел бы быть человеком, даже если его годы были бы сочтены всего десятками лет. Хотел бы избегнуть участи убивать. А может, хотел бы большей храбрости, дабы пойти против воли своих же хозяев. Но ничего их этого у него не было, нет и не будет впредь. Он солдат. Пешка на шахматной доске. Ему остается лишь горько давиться бесслезными всхлипами и умирать от пробирающий до самых костей дрожи. Прижимать к себе Роуз, болезненно мечтая о том, что у него могло бы быть. Мучительно вспоминая всё о ней. Благодаря и проклиная тот день, когда впервые его взор поймал ее легконогую фигурку. Лилия шепчет то ли для себя, то ли для неё, что-то глупое и отчаянно: «люблю», «прости», «это мой долг», «пойми». Такая ничтожность, право. Его запоздавшие признания и никому не нужная сейчас честность не изменят беспристрастную судьбу: сегодня он оплакивает увядшую розу — завтра улыбается счастливо двору Шипов и Королеве. Но как же славно, что ныне длится еще «сегодня». Лилия не может плакать, не может даже звучать горестно. Он лишь поет Роуз какую-то давно забытую колыбельную, укачивая ее в преддверии вечного блаженства. Его маленькая жизнь среди людей, вместе с ней, окончилась. И прощание оказалось не просто болью — оно убило в нем его самого. Он любил ее.