Девять советов от Мины-чан

«Относись ко всем с добром и уважением, даже к тем, кто с тобой груб. Не потому, что они — достойные люди, а потому что ты — достойный человек». Право слово, я очень, очень старалась следовать вашим наставлениям, сенсей! Но… Только лишь заполучив шестеро собственных учеников, я поняла, каким же Ма-сан был средоточием добродетели, терпения и предусмотрительности. И пусть учитель, только вчера вышедший из подросткового возраста, здесь никого не удивлял, — я видела своих сверстников во главе семей, капитанами боевых отрядов, счастливыми молодоженами — сама я не ощущала в себе никакой мудрости, которой бы стоило поделиться. И готовности тоже не ощущала… Лишь оцепенение, сменяющееся паническим ужасом, стоило только подумать о навязанных мне учениках и улыбающимся Хашираме-сане. О прочих, не к месту упомянутых, и думать не хотелось… Мечтой моей было бы спрятаться в кладовке за кипами старой ветоши и просидеть там ближайшие лет восемьдесят… Но нет, такой роскоши я не могла себе позволить. Ведь каждый день, после работы в госпитале, на заднем дворике, окруженном с трех сторон глиняной стеной, увитой диким виноградом, меня ждали мои почтительные и любознательные ученики. Двое Сенджу: Мичи-кун, приблизительно моего возраста и Обаку-кун, кажется еще только вчера переставший играть с деревянными кунаями, Сарутоби Иошинори, вечно скучающий и вертящий охотничий нож меж пальцев, Акимичи Тоши, всякий раз доводящий меня до головокружения аппетитными запахами из котомочек, собранных ему заботливой матушкой, госпожой Акимичи, обещанный Учиха Шио, выглядящий удивительно жалко и заморено на общем фоне, и единственная девочка — Сумико — из недавно заключившего союз с Конохой семейства Нара. Почтенное семейство Хьюга любезное предложение Хаширамы-сана любезно же проигнорировало. Оно и к лучшему. Говорят, нет в подлунном мире ничего, что может укрыться от этих глаз… А у меня и без того проблем хватало! Ибо уроки наши походили на рассохшуюся, плохо смазанную телегу, что тащит старый, уставший бык. Мальчишки являлись в госпитальный дворик после тренировок грязные и разгоряченные, частенько опаздывали и часть времени уходила на то, чтобы их успокоить, а, порой, и полечить. Никаких учебных пособий не было, кроме старых свитков, отображающих расположение внутренних органов в человеческом теле и каналов чакры, любезно предоставленных Томазо-саном (по причине невозможности использовать их в госпитале, я полагаю; старые свитки почему-то очень плохо горят). Изображения были, право слово, пугающие (Тобираме-сану наверняка бы понравились), и я долго утешала залившегося слезами Тоши-куна, уверяя его в том, что никого не разрезали и нет, ничего «такого страшного пупырчатого, мерзкого цвета и с глазами» у него внутри нет. В конце концов их и вовсе пришлось убрать, от беды подальше. Вечерами, вместо того чтобы отдыхать после дневных трудов, я лихорадочно пыталась припомнить все, чему меня учили на занятиях Суши-сан, Шатори-сенсей, Фукудо-сама и Мичиру-сан к предстоящим урокам. Вырезала, наверное, столько бумажных человечков, что хватило бы на целую армию по завоеванию мира! Испорченной шелковой нитью можно было бы обвязать основание великого Храма Десяти Добродетелей — и подозреваю, что не один раз! (к счастью, она оплачивалась из кармана достойнейшей семьей Сенджу, а не из городской казны), а всю дворовую живность от нас стали прятать (особенно после того, как любимая кошка госпожи Сарутоби из обыкновенной трехцветной превратилась в лысую заморскую, а свиньи Андо-сана стали полосатыми, словно тигры). Но бывали и победы! Их, правда, чаще всего видела одна лишь я и хвалила за них тоже одна я… Чувствовала ли я себя предательницей, помогающей вражескому селению? Сложный вопрос. Наверное, все же, нет. Никакими секретами и тайными техниками я не владела, учила всему тому, что спустя восемьдесят лет будет обязательной базой любого ниндзя-медика. А люди всюду люди, где бы они ни жили. Всем же мечтам Хаширамы-сана суждено было оставаться мечтами. Обучить моих подопечных тому, как лечила я, было просто невозможно. А спустя некоторое время оказалось, что не только я учу их, но и они успели преподать мне немало уроков. У Иошинори-куна пока было плохо с запоминанием основных меридианов, по которым течет энергия в теле, но зато был глаз-алмаз, и я значительно улучшила свой навык метания игл и ловли комаров, пока мы отрабатывали иглоукалывание на тряпичном манекене, прозванном единогласно Санаги-сан. Тоши-кун оказался обладателем верной и крепкой руки, и стежки его были все такие ровные и одинаковые, что впору заплакать от умиления. Он же показал мне, как вышивать лентами и принес пару узоров, чтобы я могла снять копии. Теперь по вечерам, если еще оставались силы, я могла хоть немного украсить мои практичные и скучные одежды. А еще Тоши-кун всегда знал, что можно съесть в лесу или в поле, или на берегу реки (мы частенько уходили с тесного дворика на простор). И я бы сказала, что из него вышел бы отличный лекарь, но маленькому господину Акимичи больше по душе было наблюдать за полетом бабочки или рисовать на любом попавшем под руку обрывке пергамента. Он и лицо нашему Санаги-сану нарисовал, чтобы все было «по-настоящему». Нара Сумико, на первый взгляд так схожая с олененком своими огромными карими глазами и порывистыми движениями, в свои годы знала о лечебных травах никак не меньше половины от моих собственных знаний. Чем изрядно пошатнула мои и так уже прилично подмытые глиняные столпы уверенности в себе. Не помогли даже рассказы о том, что ее с раннего детства муштрует бабуля Фуми-сама, лучшая травница чуть ли не во всей Стране Огня. Помню, как слушала все это с невозмутимым видом (надеюсь, что невозмутимым), а про себя кричала: «Ками-сама, а сейчас-то ты в каком возрасте, мелкий клоп?!». А еще Суми-чан напомнила мне о том, что внешность так часто бывает обманчива. — Вы слишком добросердечная, Мина-сенсей, — сказала она мне снисходительно, после одного из абсолютно провальных занятий, помогая собирать в ведро искромсанные яблоки. — Это же мальчишки, их надо бить. Вот так! — и она с размаху опустила объемный свиток «Божественно дарованных трав и цветов» на сосновом утяжелителе на голову ничего не подозревающего Тоши-куна, который был слишком занят тем, что догрызал свое и соседское яблоко. — Только тогда будет толк! И ободряюще улыбнулась: «Мол, не все потеряно, Мина-сан, найдите только палку покрепче…». Что ж… Ты права, Суми-чан, но, боюсь, эти уроки мне никогда не усвоить. От Тоши-куна, кстати, удалось откупиться сушеными яблоками и припрятанной на черный день ореховой лепешкой… Но далеко не всех интересовало врачевание. Мичи-кун — самый старший из доверенных мне учеников — явно тяготился занятиями. Его ум занимали безраздельно боевые тренировки и опасные миссии, однако он прилежно посещал каждое занятие, был весел и добродушен. И я ни за что не поверю, что он приходил ради моих прекрасных глаз! Как бы мне ни хотелось думать об этом, но все указывало на то, что Мичи-кун был моим надсмотрщиком. И, увы, я не ошиблась. Причем, подтвердил мои догадки не кто иной, как Учиха Шио. Сейчас я думаю, что, скорее всего, дело было в имени. А, может, в черных глазах с прищуром или смешливом характере… Но Учиха Шио раз и навсегда стал моим любимчиком, пусть всюду и считается постыдным отмечать особо любого из учеников. Особенно учитывая то, что склонности к врачеванию у него не было от слова совсем. Полный и тотальный провал по всем направлениям! Хотя, видит Каннон-сама, он всегда очень старался… между дурацкими шуточками и безобразиями, само собой. Так вот, как-то раз, когда я помогала Хане-сан перебирать сушеный котовник, Шио сидел неподалеку на перевернутой вверх дном бочке, болтал ногами и насвистывал какой-то прилипчивый мотивчик. Совсем недавно он лишился переднего зуба, поэтому свист выходил особенно пронзительным, так что, в конце концов, Хана-сан, всплеснув руками и раздраженно проворчав: «Нигде от них покоя нет! Мина-чан, закончи здесь, а я пойду проверю, достаточно ли воды принесли!» поспешно скрылась в прохладе госпиталя, а Шио, просвистев еще один куплет для приличия, смолк сам. Я ждала, молча перебирая крохкие, грязновато-белые соцветия: теперь от меня будет приятно и ненавязчиво пахнуть лимоном, а все уличные кошки непременно отдадут сегодня вечером должное моей неземной красоте и чудесному характеру, когда я буду возвращаться домой. Шио-кун страдал определенно не меньше гипотетических кошек. Он громко вздыхал, ковырял в ухе, вертелся и чуть было не свалился с бочки. В общем, напомнил мне маленькую смешную обезьянку, которую я видела однажды, когда наносила с мастером визит одному вельможе. Наконец, вздохнув особенно трагично он произнес, словно бы ни к кому и не обращаясь: — А Мичи-кун ходит на занятия, чтобы потом обо всем рассказывать второму господину Сенджу. Не то что бы я удивилась, честное слово. — Я не вру! — Шио расценил мое молчание как недоверие. — Я сам все видел! Вот этими самыми глазами! — и он порывисто ткнул пальцами в свои черные, точно шлифованный агат, глазищи. И попал, само собой. Так что пришлось оказать пострадавшему бойцу первую помощь в виде осмотра глаза, заверения, что он пока на месте, и выдачи двух сушеных смокв, невесть как оказавшихся в моем кармане. — Неужели Мичи-кун тебя не заметил? — коварно спросила я, убирая вертящемуся Шио длинную челку за ухо. — Ха! Из него шиноби, как из моей бабули! Эти Сенджу только и знают, что болтать, а сами и коровы посреди поля не сыщут! — Даже Хаширама-сан? — зачем-то спросила я, улыбаясь сравнению. Шуо задумался. — Ну ладно, Хаширама, пожалуй, сойдет за шиноби. Но Мичи-кун поступает гадко! — Вот как! Но ведь ты тоже рассказываешь Мадаре-сану о том, что происходит на занятиях. — Это не то же самое! — заорал Шио обиженно и снова чуть не свалился с бочки. — К тому же, я рассказываю ему не все… — Можешь рассказывать ему абсолютно все! — великодушно разрешила я. — Я не учу вас ничему запрещенному, — и пощекотала Шио под тонкими ребрышками. И ведь, действительно, я вкладывала в головы моим дорогим ученикам основы основ и то, как поддерживать здоровье и чистоту. Не больше. Но и этого для некоторых было слишком много… Старейшина клана Сугей, потрясая клюкой, и теряя половину букв по причине отсутствия зубов, обозвал меня развратницей и гулящей девкой, которая подрывает крепкие столпы вековых семейных взаимоотношений! Впрочем, я не уверена, что поняла его точно. Все же, букв было потеряно слишком много. Потребовалось присутствие самой госпожи Окады и двух помощников, чтобы выпроводить его прочь со двора, а мне — три чашки травяного настоя, старое покрывало и добрые причитания тетушки Мо, чтобы успокоиться. Даже женщины, о здоровье и правах которых я так пеклась при каждом случае, могли сделать вид, что не заметили меня у прилавка на рынке. Меня. Не заметили. Или даже перейти на другую сторону улицы, будто бы только что решили свернуть... Хотя еще неделю назад совершенно не стыдились обратиться ко мне за помощью. Вот она: вся краса патриархального общества! Многие начали жаловаться Сенджу Хашираме. Об этом мне с огромным удовольствием не преминул поведать сам Учиха Мадара, зайдя в больницу, как он сказал, исключительно для того, чтобы поздравить с тем, что моя непопулярность практически сравнялась с его. — Мои поздравления, Мина-сан! — громогласно заявил он, появляясь на пороге кабинета, когда я как раз заканчивала мыть там пол. Двое его молчаливых сопровождающих безропотно остались в коридоре, почтительно прикрыв дверь. — Ты сделала все, чтобы тебя с позором вышвырнули за ворота. Кажется, скоро почтенные семейства будут ненавидеть тебя даже больше, чем меня, — и он уселся, не дожидаясь приглашения, на стул, лицом к спинке, подперев щеку рукой. Черная дыра недуга снова пожирала его. Точка на затылке — средоточие боли — раскалилась добела, подобная третьему глазу. Слова, лишенные смысла, храмовым колоколом гудели у меня в голове, контуры предметов утратили четкость, а во рту появился гадкий привкус железа… Я не собиралась, право слово, но рука, будто сама себе хозяйка, отбросила прочь тряпку и легла на затылок, прямо на белое раскаленное пятно. — Я не просил о помощи. Шиноби вообще редко просят о помощи. А для Учиха это и вовсе будто несмываемый позор. Это была моя вина и моя ошибка. Конечно, я должна была сделать вид, что ничего не замечаю, не вижу. Но пройти мимо боли, которая терзает живое существо… Той боли, что я могу унять, пусть и на время. Немыслимо! В этом мы были несколько схожи с Хаширамой-саном. Нам хотелось, чтобы всем вокруг было хорошо. И мы всегда забывали, что это невозможно. Вот и я, желая помочь всем сердцем, оказала сама себе крайне сомнительную услугу. Я ничего не имела с этого. Учиха не обещали мне ни защиту, ни покровительство. Никто не платил мне деньги. Я даже «спасибо» ни разу не услышала. Зато, частые посещения господином Мадарой больницы дали пищу всевозможным сплетням и досужим вымыслам. Несмотря на то, что я старалась проводить лечебные сеансы после того, как все дела переделаны, и в госпитале, порой оставались лишь дежурный лекарь, да две медсестры, слухи о том, что господин Мадара посещает меня с вполне определенной целью распространялись быстрее лесного пожара. Моей репутации был нанесен невосполнимый урон! Госпожа Кисё не раз и не два приглашала меня полюбоваться закатом и, едва мы успевали устроиться на жестких досках энгавы, покрытых домотканым пестрым покрывалом, заводила вгоняющие меня в краску беседы о том, что главы кланов, даже самые демократичные, женятся только на своих. А уж про Учих и говорить не стоит… Я, конечно, как могла отшучивалась и отрицала, и плакала… Но даже Кисё-сан мне не верила. Что уж говорить о прочих? Вероятно, так я расплачивалась за неведомые мне грехи. Что до Мадары-сана, то он и в ус не дул, укладываясь, когда раз в неделю, когда в две — но не реже раза в месяц — на кушетку и замирал. Иногда мне казалось, что он дремлет, иногда рассказывал о каких-то хозяйственных делах клана: вроде того, что нужно переложить крышу в главном доме или закупить партию кунаев, или что склад подмыло с северной стороны, и часть мешков с рисом испорчена. Но однажды он ни с того ни с сего завел разговор о том, что на днях Хаширама-сан отбудет на встречу с дайме и прочими феодалами, для разрешения некоторых вопросов. Уж на что я скверно знала историю Конохи, но и то сообразила, к чему все идет. — Мне кажется, вам тоже следует поехать, — не подумав, сказала я, ведь обычно Мадаре-сану не требовалось мое мнение ни по какому вопросу. — Как сооснователю деревни. Это было бы уместно. — Какая разница, поеду я или нет, если он слушает лишь своего брата! — раздражение Мадары-сана, кажется, можно было потрогать рукой. — Вы не любите Тобираму-сана… — мягко подытожила я, отходя к письменному столику и опуская руки в глубокую миску с едва теплой водой. А про себя добавила: «Я тоже». — Не люблю… — судя по шороху и скрипу Мадара-сан, наконец, встал с кушетки. — Не люблю? Да я его ненавижу! Стул, отброшенный с пути, ударился о стену с невообразимым грохотом и разлетелся на несколько частей. Испуганная, я обернулась и тут же пожалела об этом. Мадара-сан был страшен! — Он убил моего брата… — огненный цветок ненависти и боли снова расцвел прямо посреди грудной клетки. — Знаешь, с каким удовольствием я проткнул бы его насквозь, с каким наслаждением слушал бы как закаленный метал разрезает податливую плоть, скрежещет по костям? С каким восторгом наблюдал бы как стекленеют эти бесстыжие глаза? — он подошел так близко, что практически прошипел мне это в лицо. А мне даже некуда было отступить: позади был столик и беленая стена. — А ты? — на шею легли шершавые пальцы. — Почему сейчас? Почему не тогда? Ты бы спасла его! — Ведь спасла бы? — три томоэ на красном фоне кого угодно заставили бы совершить подвиг, но я бы себе не простила, если бы дала Мадаре-сану ложную надежду. В конце концов он мог сломать мне шею в любой момент, это был непреложный факт, однако за все это время даже не сжал пальцы. — Мадара-сан очень добр, — прошептала я, чувствуя, как грубые подушечки царапают кожу при каждом движении и надеясь, что мои слова не разозлят его еще больше, — но я не всесильна. Есть раны, которые и мне не залечить. А теперь дыши медленно, Мина-чан. Успокойся и успокой Учиху-сана. Подстроиться под дыхание господина и, постепенно, заставить его дышать ровнее... Размеренно… — Ваш брат был хорошим человеком? — рискнула спросить я, когда огненный цветок ярости, наконец, сомкнул свои лепестки и развеялся, оставив легкий, переливчатый след. — Хорошим? — голос Мадары-сана стал привычным и ровным, глаза черными и холодными, а рука соскользнула с моего горла, оцарапав кожу напоследок. — Нет. Он был эгоистичным и жестоким, признающим только силу и жаждущим власти. Но он знал, что я на все закрою глаза, потому что он был моим младшим братом. Нет, Мина-сан, он бы вам не понравился. — Доброй ночи, Мина-сан. — Доброй ночи, Мадара-сан. Что ж... Похоже дни мои в Конохе сочтены...