Сирота

      Элизабет Рид стала появляться в доме Кенуэев чаще других гостей. Хэйтему это определённо не нравилось — в самом деле почему ему должно было нравиться посещение дома другой дамой, которая, к досадному недоразумению, не только его выше, но и старше на четыре года, да обладала скукой, свойственной сестре. Причём Элизабет становилась не гостьей матери и сестры — с ними по всем правилам она должна была разделить вышивание, чтение, игру на пианино и обсуждение светских новостей. Скорее Рид стала гостьей отца и была приобщена «хвостиком» к беседам его и сына, к которым за всё время так родитель и не приобщил даже Дженни.       Это Хэйтема крайне удивило и, имея ещё нездоровую привычку идеализировать родителя, он всё думал, что за сим действием обязательно крылся хитрый план отца, однако, чем больше происходило подобных бесед и встреч, тем больше неловкости и раздражения чувствовал сам Хэйтем, да втайне ловил себя на мыслях избавить беседы с отцом от присутствия Элизабет.       А какой толк от девчонки в них?       Элизабет больше молчала в этих разговорах, слушала, оттого беседа между тремя таковой и не становилась, обращалась в диалог отца и сына при свидетелях и напоминала Хэйтему о деньках, когда его вздумали отчитать (не без повода!) нянька или гувернантка. Порой он и впрямь начинал понимать, что чувствовала нянька Доусонов: как тогда Кенуэй подглядел за играми сестёр в саду, так сейчас Рид слушала их диалоги. Подглядывать больше не хотелось и впрямь, хотелось только прекратить бессмысленные разговоры.       Было ещё кое-что.       Хоть Рид и сохраняла скуку и видимое безучастие в беседах-диалогах, она же теплела, оставаясь один на один с родителем. Отец тепло приветствовал её, тепло расставался, да и тепло общался с ней, и Элизабет отвечала обратным, её лицо озаряла улыбка, глаза же светились, как бывало подмечал то Хэйтем у родительницы. Только происходило это, когда никого из других не было рядом, и она вела диалог с его отцом.       Это Хэйтема по-своему злило и расстраивало: определённо он чувствовал присутствие какой загадки и тайны между ней и отцом, но разгадать — не мог. И далеко не сразу Хэйтем воспринял ещё одно новое для себя чувство прямо и точно, как ревность.       Преимущественно к отцу.       В своих дневниках Хэйтем «почётно» называл Элизабет «второй Дженни», несмотря на уже подмеченные существенные различия между ней и сестрой. А имя полное и верное было отражено лишь однажды, когда малец записывал воспоминания о первом январском приёме её и Томаса Дэвиса, друга отца.       Мистер Дэвис посещал их редко — преимущественно, когда сопровождал Элизабет, а когда он не мог, его заменял слуга, чьего имени Хэйтем не знал, но определённо запомнил крючковатый нос, высокий рост и яркие голубые глаза, а так же, как и Дэвис, тот носил ножны с саблей в них.       И было то, что объединяло и запутывало Хэйтема. Отбросив предрассудки насчёт «второй Дженни», следовало признать: ни Дэвис, ни она, ни неизвестный помощник Дэвиса не питали видимого пренебрежения к Кенуэям, которое Хэйтем наблюдал у других. Кенуэи тепло (почти все Кенуэи тепло) принимали их, и новые друзья (или не совсем друзья) семьи отвечали взаимностью.       В очередной привычный визит Хэйтем не находил себе места оттого, что Элизабет и отец вновь вели разговор не для других ушей, а из-за присутствия камердинера рядом с кабинетом родителя, Хэйтем не мог послушать, что те обсуждали. Ему на мгновение показалось, будто отец всенепременно выяснил, будто сын имел уже несколько раз возможность подслушать, потому и поставил Дигвида следить за дверьми кабинета.       Глупости.       Хэйтем считал, что делал всё слишком осторожно, чтобы его могли поймать.       Сейчас же от спустившихся на него тайн и загадок, в которых он не мог отыскать ответа, Хэйтем ходил по коридорам дома, раздумывал, да вскоре вышел на комнату, где по правилам распорядка сейчас мать и Дженни должны были или вышивать, или заниматься музыкой, или другими «дамскими вещами». Звука мелодий не было, потому скорее вышивка и беседы. Хэйтем уж отвернул каблуки, чтобы стремительно покинуть этот уголок дома, как наоборот шагнул ближе и осторожно заглянул в приоткрытую дверь.       Дженни сидела одна, вышивала, зажимая пяльце одной рукой. В другой опасно блестела вышивальная иголка, от вида которой у Хэйтема заболели места уколов ей. Те сестра порой наносила ему из врождённой вредности. Хэйтем нахмурился от пришедшей мысли, вновь подался назад, да, рассудив ещё раз, всё же рискнул пройти в комнату, иначе — кинуть доску переговоров между их блуждающими кораблями с названиями «Кенуэй» и «Скотт».       Хэйтем тихо присел на стуле рядом, сложил руки вместе, пытливо поглядел на сестру, стараясь сложить в голове слова без вкладывания в них обидняков. Дженни заметила его, взгляда от рукоделия не отняла, только дёрнула губой, отчего Хэйтему подумалось, будто она пожалела, что не заперла двери.       Слова в голове так и не набрались учтивые, и он решил спросить прямо:       — Кто такая Элизабет?       Дженни посмотрела на него исподлобья, медленно вернула взгляд обратно на вышивку и сделала ещё несколько заходов иглой прежде, чем соизволить ответить:       — Мне почём знать? — Видимо решила, что от братца пока не избавиться.       — Ты отца больше знаешь, вот я и подумал, что…       — Знаю её? — Дженни дёрнула губой. Хэйтем кивнул, растеряв весь набранный пыл и решив, что зря обратился к сестре — с чего бы ей и впрямь ему помогать? — Спешу разочаровать, но она мне также незнакома. А что такое? — Сестрица внимательно, да въедливо поглядела на него. — Сопляка обделили вниманием, и теперь он не понимает, как же так?       Хэйтем надул щёки — ну точно, с чего бы ей помогать? Однако вышивку Дженни опустила на колени, теперь глядела на него с неприкрытым ликованием и, как бы сказал Кенуэй, злорадством. Вроде то оно было.       — Настолько заметно? — брякнул он.       — Более чем. Да и как только она появилась в доме, только и слышно от отца Элизабет то, Элизабет сё.       Хэйтем нахмурился. Дженни намеренно тяжело вздохнула и пояснила:       — Он часто о ней говорит с Тессой. — Сестра избегала обращение к родительнице «мать», как и оставила фамилию своей родной матери.       — О, — удивился Хэйтем. Сестрица также подслушивала, и видимо их сближала одна загадка.       — Не обольщайся больно, мелкий. — Дженни вернулась к вышивке, подхватила иглу, к ней Хэйтем тут же обратился вниманием, чтобы как что отступить и не дать себя уколоть. — Либо тебе начинают подбирать партию, либо…       А что «либо» Хэйтем так и не узнал. Послышались шаги и на пороге комнаты показалась слуга, прервавшая их разговор:       — Госпожа Скотт, — она заметила Хэйтема и поприветствовала и его, — господин Кенуэй, — следом вернулась вниманием к сестре, — прибыл мистер Берч, спрашивает о вашем самочувствии и выражает надежду, что вы выйдете его поприветствовать, мадам.       Хэйтем внимательно поглядел на сестру. Лицо её стало пусть и избавилось от привычной скуки, сделалось каменным: глаза потускнели, губы сжались в полоску, заиграли желваки. Дженни злилась, и тщетно пыталась это скрыть.       — Отец вышел его встречать?       — Да, мадам.       — Тогда и выбора нет, — сказала она тише, настолько тоскливо, но Хэйтем понял всё это спустя годы. Своим обычным голосом Дженни отослала служанку:       — Скажи, что я приму его предложение и вскоре спущусь.       Кивнув, служанка удалилась, а сестрица наконец заметила на себе удивление брата и отличилась привычным:       — Ступай, сопляк. — Она махнула рукой, прогоняя его, Хэйтем не отступал:       — Но что это либо?       — Ты ещё слишком мал, иди, — и сестрица опасливо взялась за иглу.       Тогда Хэйтема и след простыл. Он решил более не испытывать судьбу.       Покинув комнату, Хэйтем воспользовался лестницей для слуг, чтобы не быть замеченным внезапными гостями — его и не звали, это первое. А второе: он всё думал о словах Дженни и стремился поскорее взяться за перо, чтобы изложить мысли в дневнике и подумать, что могло скрываться за этим либо, и что значило «тебе подыскивают партию».       Он ведь не шахматы, верно? И в шахматы партии сыгрывают, так что это, в самом деле?       Уже бредя до своей комнаты, Хэйтем задержался и заметил у главной лестницы вдалеке Элизабет. Рид сидела в тени от постамента с вазой и осторожно поглядывала вниз. Неприкрыто подслушивала — решил Кенуэй и решительно направился к ней, стараясь ступать тихо и не выдавать себя.       Не вышло.       Хэйтем не издавал звука и со спины Элизабет точно не могла заметить его, в какой-то момент она вдруг повернула голову и застала его врасплох. Памятуя о сестре, Хэйтем подумал, что его отошлют, но Элизабет прислонила палец к губам — призвала к молчанию, следом поманила к себе рукой. Это удивило Кенуэя. Решив поразмыслить позже, он подобрался ближе. Рид хлопнула рядом, тогда Хэйтем попытался присесть так, чтобы не задеть края её юбки, да и не выбиться из тени.       Элизабет это позабавило. С улыбкой она прихватила его за руку и потянула вниз. Так Хэйтем оказался совсем близко, сидящем на краешке её юбки. Казалось, всё это ничуть не смутило Рид. Отпустив его, Элизабет сложила руки вместе и посмотрела вниз. Хэйтем проследил за её взглядом.       Внизу отец говорил с гостем, недалеко от них стоял Дигвид.       Хэйтем не понял, что так заинтересовало Элизабет. Тогда он пригляделся к ней. Рид цепко следила за происходящим на первом этаже, да вот только руки — пальцы она выламывала, загибала и переплетала вместе. Волновалась будто. И точно заметил, что Элизабет значительно уступала во внешности Дженни и родительницы: волосы пускай и расчесанные на вид ломкие и чуть путанные, на носу шрам, полоской пересекавший почти до переносицы, губы обветрены и треснуты, под ногтями у Рид кое-где была грязь, да и выглядели руки точно не мягкими, полнились царапинками. Грубые. И видать шершавые. Как у отца.       — Кто это? — шепотом спросила Рид и мельком поглядела на Хэйтема, да тут же взгляд вернула вниз.       — Реджинальд Берч, — также шепотом ответил он. — Друг и старший управляющий наш. А что ты?...       Внизу послышались новые голоса. То подошла Дженни. Её Берч поприветствовал с излишней манерной теплотой. Лицо сестрицы нельзя было разглядеть откуда сидели Хэйтем с Элизабет, но Хэйтем отчего-то знал — Дженни сохранила каменную манерность. А вот проявленная любезность, именно дарование Берчем поцелуя руке Дженни, заставило отца улыбнуться.       — Ты не слышишь? — спросила осторожно Рид.       Хэйтем в непонимании глянул на неё. Их взгляды столкнулись.       — Голоса. Они не предупреждают тебя?       — Голоса? — не понял Хэйтем.       — Оно всегда как чутьё, — сбивчиво пояснила она. — Предупреждают об опасности. И… прости, — Элизабет качнула головой и опустила её, следом отвела взгляд на происходящее внизу. — Я всегда забываю, что… Нам нужно уходить.       И снова не договорили. Компания внизу определённо либо держала путь наверх, либо родитель хотел принять Берча в кабинете на разговор. Хэйтем сообразил быстрее, поднялся и тронул Элизабет за плечо с коротким «пойдём». Рид, подобрав юбки, встала, поспешила за ним. Оба добежали до конца коридора, спрятались за поворотом и высунулись из-за угла.       Сейчас их разница в росте даже спасла. Хэйтем напротив уделил внимание Элизабет: она цепко следила за родителем и Берчем, пока те не скрылись в кабинете. Её лицо было собранным, и на мгновение показалось, будто она ушла в себя — так порой называла гувернантка слишком задумчивое состояние, когда человек пребывал исключительно в своих мыслях.       Когда хлопнула дверь и Элизабет — не заботясь состоянием платья, — присела обратно на пол, Хэйтем уместился рядом и решился спросить её о голосах. На это она лишь отмахнулась со слабой улыбкой, Кенуэй допытываться не стал: они были не настолько близки, чтобы очевидно говорить об этом прямо, да и всё указывало на то, что Рид возвращала себе эмоцию скуки и явно не желала более пояснять, вновь становясь похожей на Дженни.