Где резной палисад

Давай разожжем костер и согреем хоть одну звезду, Ты сказала, что нужно делать именно так. Мы будем сидеть у огня и рассказывать друг другу сны, А потом нам споет свою песню первая птица — и улетит.

© «Полонез», Чиж & Co

Он наизусть помнит этот маршрут — минуть старый выгнутый мост, сгоревшую пожарную башню, ещё немного по прямой и сойти с автобуса, не доезжая одну остановку до конечной. Там, за Бригантиной, на Старом шоссе обрывается город, давая волю развалинам почерневших домов с резными ставнями — чуду зодчества и свежим колосистым полям без конца и края. Он уходит в тень пятиэтажного дома — такого знакомого, родного. Внутри него, на пятом этаже в угловой квартире теплится, живёт самое дорогое сердцу, лучик света, глоток свежего воздуха. Невольно вспоминаются строки хита 80-х. Женя беззвучно напевает себе под нос, глядя меж крон деревьев в освещённое солнцем окно. Одну ладонь поставил козырьком над глазами, вторую теплит бумажный свёрток. Пахнет терпко, приятно. Ничего страшного, можно и подождать — в конце концов, условились встретиться в полчетвёртого, это он пришёл раньше. Сам, значит, дурак. В воздухе вовсю клубится май, зелёные липкие листочки шуршат свою песнь — возрадуйся, земля, зима кончилась! А зима была долгой — трескучей, сухой, как всегда бывает на севере, и, казалось, никогда ей не будет конца. Но весна вновь победила её, королеву мороза, растопила лёд, оживила мир. И так должно быть, и так будет всегда. Наконец колышется в окне тюлевая занавеска, и сердце Жени делает нетерпеливый кувырок в груди. Ей всегда требуется не больше полминуты, чтобы снизойти со своей высоты на землю, преодолев разделяющие их этажи. Кирсанов мерно отсчитывает секунды, и в этот раз она тоже не заставляет ждать себя дольше. Дверь подъезда отворяется. Повсюду — в щебете стрижей, в шорохе ветра, в нескладной песенке домофона, в пыли дороги, в шагах по гальке, в шуршании машинных колёс, в трепете ресниц, в шелесте складок платья, в дыхании и улыбке — разливается её имя. Звон камертона, неизменный соль-диез. Ма-ри-на. Вся она — сотканная из ветра и душистого льна, омытая острыми снегами и расцелованная выцветшим северным солнцем. Волосы её — тёмные воды Онежского озера, глаза — разлитая ртуть, улыбка — иней на проводах. Она оглядывается и находит взглядом Женю, приветливо машет ему, а он, окрылённый, спешит к ней, едва касаясь земли, как в первый раз. — Здравствуй, — шёпотом выдыхает он, мягко обнимая любимую. — Привет, — отвечает она и оставляет нежный поцелуй на обросшей щеке. Женя чувствует, как в его тело вливается жизнь. В руках Марины оказывается букет сиреневых гиацинтов, и она с лёгким укором улыбается. Женя никак не может оставить привычку таскать цветы на каждое свидание. Дворик шуршит деревьями, тени от листвы снуют по земле, облизывая скамеечки, качели и клумбы. Жене этот двор совсем родной — он помнит, сколько вечеров скоротали они здесь с Костиком и Саней под шестиструнку, под Маринкиными окнами затягивая нехитрые старенькие песни. Помнит, как он, шестнадцатилетний оболтус, влюбился по самые уши в одноклассницу, едва успев переехать в пропахший стариной город. Помнит, как вздыхало сердце, как кололо ладони и не слушалось дыхание. И помнит, как на посиделках у Артёма они с Мариной, пьяные и счастливые, засыпали в обнимку на диване в полутёмной гостиной. Где-то Женя слышал, что на севере люди некрасивые. И теперь готов был спорить с этим враньём неустанно изо дня в день: просто люди эти так красивы по-особенному, по-своему, что не каждый углядит за холодным инеем в глазах эту непостижимую красоту. А ещё — то, что северные люди не умеют любить. Вот же бред. Умеют, да ещё как. Женьке нравится думать, что его пылкое, неудержимое сердце и спокойное, промёрзшее Маринино рождают самый гармоничный и равновесный дуэт. Да, у Марины самое настоящее промёрзшее сердце, но совсем не в плохом смысле — оно всю жизнь закалялось морозами, покрывалось инеем, но становилось сильнее и здоровее. Холодные сердца качают самую горячую кровь. Марине не страшны никакие морозы — она рождена и создана для них. Её не надо растапливать, греть и обжигать. Она — сам Север во всём его величии и вечности. И это, без сомнений, прекрасно. Женя находит любимую ладонь и сплетает их пальцы. Они неспешно, рука об руку бредут по весенним улочкам, дышат робкой травой и прохладным небом. Когда всё время мира только для вас, некуда и незачем торопиться. Старые гремучие усатые троллейбусы проносятся мимо, улицы петляют столь замысловато и нежданно, что можно заблудиться и на одной. Ад для человека из города с параллельными улицами — романтику лабиринтов древнего города понять дано не каждому. На перекрёстках бегут всегда наискосок, прячась под бок дрожащих рядом автобусов — иначе здесь никак. Они идут к берегу реки Вологды, делящей имя со своим городом. Солнце блещет в куполах и мутных водах, ветер разбегается на излёте улиц и спешит куда-то вверх. И нет для этой реки набережной — покатый высокий берег веками лепила сама природа, и люди не стали трогать его, переделывать под себя. И они останавливаются здесь, сходят с тротуара, чуть ближе к воде, и располагаются на склоне. Холодная трава мягко щекочет ладони. Над рекой стоит лёгкая молочная дымка. Они держатся за руки и не хотят отпускать друг друга. Женя откидывается назад, упираясь локтями в землю. Даже если останутся следы от грязи или травы — всё равно. Такую сладкую прохладу нужно вдыхать полной грудью. Марина подтягивает колено к груди и внимательно смотрит вдаль, будто видит что-то, чего другим не дано увидеть. Женя срывает травинку и зажимает зубами, а затем роется в хаосе сумки и вытаскивает планшет. К нему всегда прикреплён карандаш и несколько листов бумаги. На пару секунд задержав взгляд на профиле девушки, он небрежно, но мастерски точно набрасывает несколько первых штрихов. Марина обращает взгляд на него. — Пишешь? — Пишу, — отзывается тот. — Реку? — Нет. Тебя пишу. Марина с добрым укором улыбается. — У тебя уже сотня моих портретов. А вторая сотня у меня. — Будет сто один, — Женя возвращает ей улыбку. За эти чудесные черты и эмоции он готов колесить каждый день через полгорода и ждать под окнами хоть три часа. — Всё равно не налюбуюсь. Марина прикрывает глаза и вновь смотрит за горизонт. Они молчат. Это молчание — самая высшая и сокровенная тайна, которой дорожат оба одинаково. Оно не душит — обнимает и успокаивает. И Женя готов молчать и рисовать её вечно.