Колыбельная

      — Цзинь Лин, хватит, ложись и спать.       Голос дяди звучит чем-то средним между недовольством и усталостью. Впрочем, по вечерам у него такой голос всегда. Цзинь Лин уже хорошо знает эту интонацию и прекрасно понимает причину: сам же сидел рядом, пока Цзян Ваньинь разбирал письма, попутно ругаясь на непонятный почерк ремесленников и витиеватые фразы торговцев, где по существу почти ничего, зато множество заискиваний и намёков.       «Когда же до них дойдёт, что от того, что они пообещают скинуть цену на продовольствие, в ордене не появится больше людей, чтобы разбираться с мелкими духами? Как будто они одни, кому помощь нужна!» — возмущения дяди очень явно звучат в памяти, и это он ещё не всё знает. Глава ордена Цзян всегда много ворчит и ругается себе под нос, думая, словно его никто не слышит. Никто и не слышит, на самом-то деле… Только Цзинь Лин, который каждый раз пробирается в покои дяди, стоит лишь улучить минутку и ускользнуть от навязчивых наставников, которых ему и в Башне Кои хватает с лихвой. На такие вольности Цзян Ваньинь тоже обычно ругается, но иногда, когда особенно увлечён, словно забывает об этом, кивает и, сам того не замечая, позволяет залезть к нему на колени и тихо-тихо, почти без движений наблюдать, как кисть ходит по бумаге, оставляя за собой красивые, хоть и не всегда понятные следы, а исписанные листы откладываются в сторону, чтобы потом оказаться запечатанными и переданными одному из помощников, который после отправит их по назначению.       Цзинь Лин не всегда и не всё понимает, но сидеть вот так всё равно интересно — он ведь тоже будущий глава ордена, его тоже всё это ждёт. Поэтому он честно старается хотя бы найти знакомые иероглифы и разобраться в том, почему глава Цзян так злится. Пусть и засыпает иногда прямо за столом, наваливаясь на широкую тёплую грудь.       Вот и сегодня днём он точно так же пробрался к покоям дяди и точно так же заснул. Поэтому сейчас, пусть уже и поздний вечер, в кровать совсем не хочется, а разум продолжает придумывать всё новые и новые поводы отсрочить этот момент.       — А Феечка? — воспоминание о лишь недавно появившемся, но уже горячо любимом щенке оказывается сейчас очень кстати. Хотя Цзинь Лин и знает, что спать в одной комнате им точно не разрешат, дядю это всё равно задержит.       — А-Лин, мы же договаривались, — и в самом деле: Ваньинь садится на край кровати и, хотя вид у него всё ещё усталый, сейчас он не злится. А может, именно поэтому. — Собаки не спят с хозяевами. Особенно щенки. Если она сейчас привыкнет к этому, потом не отучишь.       — Но… — Цзинь Лин подскакивает на кровати, однако не успевает и слова сказать дальше, как его строго и категорично перебивают:       — Никаких «но». В Ланьлине делай, что хочешь, но здесь будь добр следовать моим правилам, — дядя вздыхает и осторожно укладывает его обратно, поправляя одеяло. — Не переживай, о ней хорошо позаботятся.       — Ты говорил, что это моя обязанность — заботиться о Феечке, — звучит не столько обиженно, сколько удивлённо. Как это — «позаботятся»? Разве не он сам это должен делать?       «Щенок — это не игрушка, а живое существо и самый надёжный товарищ. Ты должен ответственно к нему относиться и заботиться так, как ни об одной своей самой дорогой вещи». Эти слова очень хорошо помнятся, потому что их дядя произносил едва ли не серьёзнее, чем все свои прошлые наставления. И сейчас — вот это? Цзинь Лин совсем не понимает, где проходит грань между этими двумя утверждениями.       — Конечно, твоя, — на лице дяди снова крайняя серьёзность, когда он кивает, заглядывая племяннику в глаза. — Но это не отменяет того, что ночью и тебе, и Фее надо спать. Завтра уже возьмёшься за свои обязанности со всей ответственностью. А сейчас всё, спать, — Ваньинь чуть хмурится, как почти и всегда, а грубая рука мягко проходится по волосам, поглаживая по голове словно убаюкивая.       Цзинь Лин расслабленно прикрывает глаза, поддаваясь, однако не успевает вдоволь наластиться, как рука пропадает, а дядя встаёт с кровати и отходит к дверям, готовясь уйти. Это не то чтобы ново — в отличие от младшего дяди, Ваньинь скуп на нежности, это для него как испытание, и это испытание каждый раз хорошо видится в растерянности и неловкости на обычно собранном и сосредоточенном лице. Но в этот раз такая стремительность почему-то задевает, и Цзинь Лин, не успев подумать, громко и почти возмущённо спрашивает:       — А колыбельная? — и только когда дядя замирает у двери и, снова хмурясь, оборачивается, понимает, что это, наверное, было лишним.       — Колыбельная? — зачем-то переспрашивает Ваньинь и поворачивается уже полностью, с непониманием глядя на племянника. — Ты разве уже не перерос этот возраст?       — Младший дядя и тётя Су всегда поют мне колыбельные, — это уже не кажется такой уж хорошей идеей, но отступать уже поздно, поэтому Цзинь Лин продолжает, хоть голос и звучит теперь более неуверенно. Цзян Ваньинь тяжело вздыхает.       — Не думал, что у Верховного заклинателя так много свободного времени, — с пренебрежением произносит он, но всё равно подходит и снова садится на край кровати, устремляя задумчивый, но даже так серьёзный взгляд на племянника.       На какое-то время повисает молчание, и Цзинь Лин уже готов окончательно поверить в то, что идея упоминать младшего дядю и правда была провальной и сейчас на него опять будут ругаться за несобранность и ребячества. Руки неосознанно подтягивают край одеяла чуть выше, чтобы в случае чего было легко спрятаться за ним.       — Я не знаю колыбельных, — наконец со вздохом произносит Ваньинь, и Цзинь Лин чуть шире распахивает глаза, а сердце вдруг пропускает удар, стоит следующим словам слететь с губ: — Но, если ты обещаешь, что после этого сразу ляжешь спать, я что-нибудь придумаю.       Цзинь Лин настолько удивлён и обрадован, что его хватает только на то, чтобы часто закивать и с улыбкой, которую ну никак не удаётся спрятать, закрыть глаза, затаив дыхание в предвкушении.       Ваньинь наблюдает за сменой эмоций на чужом лице молча, а затем осторожно берёт племянника за руку, что лежит над одеялом, почти невесомо поглаживая и вспоминая. Это и висящая в комнате тишина убаюкивает, и Цзинь Лин уже почти засыпает, когда до ушей доносится негромкий голос.       Он никогда раньше не слышал, как дядя поёт — сейчас же жалеет о том, что не попросил его об этом раньше. Голос у него чуть ниже, чем у младшего дяди, но такой мягкий и приятный слуху… Когда он просто говорит, звучит совсем не так. Сейчас же он спокоен и расслаблен, и Цзинь Лину просто не верится, что его дядя, такой суровый и твёрдый, имеет и такую сторону.       Он плохо понимает, о чём песня, — да и не особо хочется вникать в слова, когда они так нежно поются одновременно самым знакомым и таким новым голосом. Почему-то приходит в голову сравнение с Юньмэнскими озёрами. Когда Цзинь Лин впервые увидел блестящую водную гладь, которой не видно конца и края, было немного страшно. А потом на глаза попались нежные цветы лотосов, такие красивые, что совсем затмили собой весь бывший страх. Тогда дядя тоже был рядом — и сейчас тоже спокойно, хорошо, а сон постепенно всё больше туманит голову.       Когда мелодия заканчивается, Цзинь Лин уже почти совсем засыпает, но чувствует, как с кровати встают, а лба почти совсем невесомо касаются лёгким поцелуем, прежде чем отпустить его руку.       — Дядя… — уже совсем сонное обращение прерывается глубоким зевком и попыткой сильнее свернуться на кровати, почти с головой прячась под одеялом. — Тебе надо… Чаще петь. Красиво.       Где-то на периферии сознания слышится тихий смешок, а затем дверь с негромким хлопком закрывается.