Слишком поздно

В ту последнюю осень ей явился призрак. При жизни это был его излюбленный способ заявить о своем присутствии – обозначиться отражением в зеркале, обыкновенно к ночи, когда все дела были окончены, домашние сопели в постелях, а прислуга расходилась по подсобным. Он стоял в дверях, наблюдая за приготовлениями супруги ко сну, и ждал, когда она не стерпит тишины, сама обернется и заговорит. Его излюбленный способ избегать ответственности. Даже в таких простых вещах. На этот раз она хранила молчание. О чем говорить с призраком? Зубья гребня безо всякого нажима скользили по уже идеально расчесанным волосам. Свеча догорала, по коже бежала прохлада, а призрак все не растворялся во мраке. Она степенно вдохнула и выдохнула. Тихо звякнул замочек на одной из фамильных бабушкиных серег, но не успела она снять украшение, как его голос, уже чуждый слуху, произнес слишком уж миролюбиво: – Красивые. Я их раньше не видел. Подарок? – Бездонная шкатулка леди Иветт, – отрезала Мириам и лишь затем поняла, что вечное нетерпение подвело ее: молчание нарушено. – Жаль, – сказал он со всем смирением, на какое был способен. – Ты заслуживаешь всех подарков на свете. Дрожащей рукой она захлопнула инкрустированную ценной древесиной крышку. В сонной тишине, окутавшей особняк, это был настоящий грохот, и теперь женщина почти не дышала – но в тишине лишь явнее проступало чужое присутствие. Аммон не мог обмануть притворным благолепием: порядочность, серьезность всегда вызывали у него усмешку, а любимой присказкой было нарочито наивное «все же мы люди». Ленивых, нечистых на руку, лживых с близкими и мелочно подлых он походя оправдывал этими словами; человечность в его представлениях непременно мешалась с пороком. Но неужели ее, вдову, можно заподозрить в интрижках? Решить, что она готова принимать ухаживания? Как у него вообще повернулся язык? Ей не требовалось оборачиваться, он стоял теперь прямо за ее спиной, отражался в зеркальном стекле, как потусторонний морок. Он мог предаваться черной магии, бросить семью ради мнимой угрозы миру, оставить службу во дворце, разрисовать себе лицо дикарскими узорами – но как бы вероломно Аммон ни отдалялся, он по-прежнему, как никто, умел задеть ее за живое. В этом он не изменил себе. Аммон Джерро считался мертвым уже полгода. Неважно, что перед воплощением своего плана он, не таясь, явился к ней – прямо как теперь – и в своей обычной сердечной манере рассказал, что и как ей надлежит сделать. И она сделала – в точности. Она впустила в дом ночью каких-то головорезов, больше того – позволила им приволочь с собой мертвеца. Прислуге пришлось подмешать в питье сонное зелье, но поступить так с собственными сыновьями Мириам не смогла. Каких трудов стоило прогнать их, разбуженных шумом, обратно в кровати, и особенно – убедить, что все в порядке, до чрезвычайности подозрительную невестку! Потом заявился сомнительного вида маг, чтобы наложить на тело заклятие: тогда покойный стал неотличим от Аммона. Он до утра лежал и источал миазмы тления в супружеской постели – той, где родился и кормился материнским молоком младший сын Эзра, той, где Мириам предстояло ночевать впоследствии. На рассвете она послала за жрецом засвидетельствовать смерть. Иллюзия продержалась до дня похорон. Возможно, тому, что додумался бы разрыть могилу и открыть гроб, предстало бы уже охваченное разложением тело бандита, ничем не напоминающего придворного мага Джерро. Возможно, кто-то сведущий в колдовской науке обнаружил бы этот план поспешным и рискованным, но никто не озаботился проверками тихой смерти простого служащего, а Мириам, вынужденной скрывать правду от собственных сыновей, уже далеко не легковерных младенцев, и без того было о чем подумать. В какой-то момент ей стало казаться, что она действительно похоронила супруга. Вместе с сентиментальными воспоминаниями о светлых моментах, которые в этом браке все же были, пришло – как ни постыдно – облегчение. В ранние годы она еще мечтала о том, чтобы Аммон бросил темные искусства и жил открыто, без тайн, как обычный человек. Скоро пришлось осознать, что в мире, где есть магия, не может быть чудес. Теперь все закончилось – так или иначе. Все закончилось, а его явление – просто призрак бывшего мужа. Тревожащий, как и положено. Заблудший среди зеркал. – Хватит этого фарса, – только теперь она поняла, что успела вновь схватиться за гребень, и нарочито осторожно его отложила, хотя внутри уже закипал гнев. – Зачем ты пришел? Что у тебя с лицом? Выглядит чудовищно. Ты опять спутался с тэйцами? Аммон как будто смутился. Устало отер лоб, который теперь пересекали светящиеся линии. Несомненно, какое-то вживляемое в кожу заклинание, ради которого не жаль обрить череп. – Не совсем. Послушай, Мири, я понимаю, ты еще зла на меня и имеешь на это полное право, разумеется. Мне очень жаль, что все так обернулось. Я был вынужден форсировать свои приготовления... Ситуация такова, что требует отчаянных мер, как видишь. – Вижу. Что, древнее зло все-таки пробудилось? Вероятно, ей полагалось испытывать гордость: она была первой, с кем Аммон поделился своими находками, опрометчиво зарыв между ними этот извечный камень преткновения. Когда-то давным-давно империя Иллефарн создала магического голема, который обернулся против своих создателей и был ими уничтожен. Сколько еще таких безумных экспериментов сотворили маги вроде ее супруга, совершенно не осознающие пределы своих сил и последствия действий? Почему именно этот «Страж» должен вдруг ожить спустя столько лет – и неужели существо столь древнее и мудрое не найдет других дел, кроме как истреблять народ Невервинтера? – Боюсь, что так. Ты пока не чувствуешь. В городе это сложно заметить. Но даже в отчетах, что попадают на стол Нашеру, то и дело упоминается активность нежити. Он не придает этому значения. Посылает своих следователей в Академию, думает, это балуются начинающие некроманты. Но если ты вспомнишь последние письма Тары… Мириам отмахнулась. Письма их спешно выпорхнувшей из родительского гнезда старшей дочери были полны сетований о том, что пшеница не растет от одного лишь солнечного тепла, а скот имеет обыкновение, как все живое, болеть и умирать. – Если бы каждый бесплодный год говорил о близком конце света, мир бы давно обрушился в геенну. Неурожай еще ничего не значит. – Просто поверь мне. Я не хочу тебя пугать. Но уже довольно долго веду войну, и… – он стушевался, прежде чем неохотно признать: – силы неравны, если честно. Со всеми ухищрениями, всеми жертвами, на которые я пошел, мои шансы до сих пор призрачные. И времени почти не осталось. Поэтому… я хотел бы попросить тебя. – Еще одна просьба, Аммон? Еще одна? Ветер ворвался в комнату с тихим жалобным воем, всколыхнул легкую вуаль на окне и, кроме лавандового аромата пудры и тонкого розового – духов, позволил Мириам ощутить запахи чуждые. Те, которые, несомненно, принес с собой ее супруг. Сера, пот, металл, какие-то едкие реагенты. Он совсем перестал следить за собой. Еще одна жертва на алтарь борьбы, надо полагать. – Ты должна постараться убедить Тару уехать из Хайклиффа, – бывший супруг продолжал гнуть свою линию. – Тень распространяется из Топей Мертвецов. Это слишком близко. И месяца не пройдет, как… – В уме ли ты, Аммон? У них ферма, скот, урожай. Да, год выдался неудачным, но они живут этим! И этого будет достаточно, чтобы пережить войну, если таковая случится. – Ты не слышишь меня. Война накроет Хайклифф, это неизбежно. Невервинтер тоже небезопасен. Порт-Лласт будет переполнен беженцами. Забирай Тару, ее парня, детей, наших мальчиков и… – он нахмурился, припоминая, очевидно, имя молодой супруги старшего сына Натана – да так и бросил эту затею. – И Ханну, ты хотел сказать, – не без греховного самодовольства заметила Мириам. – Само собой. Отправляйтесь как можно скорее. Лучше – прямо завтра. Уезжайте на север. Мириам живо вообразила себе эту картину, достойную комической постановки. Сквозь чащу к северу наобум проламывается целая толпа от мала до велика: испуганные женщины, кричащие дети, отчаянно спорящая молодежь, и если бы только они! Этот великовозрастный мальчишка-фермер наверняка не решится расстаться со своей живностью и потащит с собой хотя бы свинью... Аммон, конечно, видел в этом глупом побеге чудесное спасение и не вдавался в детали. Мужчины любят идеи и образы, в планировании они не сильны: вся монотонная работа достается женщинам. – На север! Уж не хочешь ли ты, чтобы мы отправились в Лускан? – Возможно, – согласился, к ее возмущению, Аммон. – Даже там у меня есть надежные люди, которые укроют вас, пока здесь не станет безопасно. Я буду наблюдать за вами и пошлю знак, когда придет время, но уже не смогу появиться во плоти, как сейчас. – Как и полагается мертвецу. – Именно так, Мири, – кивнул он устало. Можно было подумать, что на его плечах и впрямь лежит груз невозможного – или что он готов действительно умереть ради своих целей. – Именно так. Как призрак, он ничего не касался. Не пытался оставить свой след. И все же его присутствие было слишком очевидно – невыносимо – чтобы просто забыть о нем. И он был слишком жесток, чтобы молчать. – Ты вправе злиться и ненавидеть, – медленно, со вздохом произнес Аммон, подбирая слова. – Я понимаю, Мири. Ты осталась одна в тяжелое время. Я виноват перед тобой лично, этого не отрицаю. Но у меня не было выбора. Я не могу закрывать глаза на опасность, не могу подвести вас всех. Ведь все, что я делал, я делал ради вас. Тебя и детей. Он надавил на больное, уязвимое место. Семью, которой она отдавала каждую минуту своего существования, пока он пропадал неизвестно где, сводил ее с ума, уничтожал ее доверие, чтобы в итоге явиться спасителем. И она не сдержалась, вспылила совершенно безобразно, пусть и не жалела ни о едином слове: – Жалкая, жалкая ложь. Даже если Невервинтеру действительно угрожает опасность, которую заметил лишь ты один… Никто не побеждает в одиночку там, где не справляются армии. На такой самоубийственный шаг может толкнуть только беспредельная гордыня. Можешь оправдываться чем угодно, но движут тобой гордыня, тщеславие и безответственность. Аммон улыбнулся тепло, покойно. Его ничуть не задели резкие слова. Он, кажется, пребывал где-то в ином слое реальности со своими фантазиями о катастрофе, неподвластной мысли обывателя. – Я была готова принять тебя с твоими одиозными увлечениями, – продолжала она, распалившись. – Никто не безупречен, это давно мне стало ясно. Но я не прощу предательства. Прекрасно зная, как тяжело приходится мне, одинокой при живом муже, ты решил оборвать последнюю нить. Ты умер для мира, оставил меня вдовой – но почему-то не можешь оставить в покое! Не появляйся здесь больше, Аммон. И не вздумай заявить какую-нибудь чушь вроде того, что однажды я прозрею и пойму тебя. – Нет, я просто надеюсь, что в этот момент вы будете уже далеко отсюда. Мириам вздернула подбородок почти до боли в хребте, казалось, еще одно усилие запросто сломает ей шею. – Уходи. И он ушел. Само предложение покинуть город следующим утром походило на абсурд. В ворота Невервинтера не стучали чужеземные мечи и не ломились зомби, небо над головой поражало первозданной, ясной синью. К тому же молодая невестка весьма своевременно объявила, попросив у Мириам внимания наедине, что скоро сделает ее бабушкой. Наивная девочка не успела познакомиться с Тарой, опередившей ее уже трижды, но в скором времени это упущение предстояло исправить. Только вот сил поселить в Ханне уверенность у Мириам не нашлось: все забрала встреча с мужем, осталась лишь толика разумения о насущных делах. В особняке проживали несколько слуг, повариха и дворецкий – следовало решить их судьбу. Понять, как быть с лавкой, торгующей старинными книгами – удивительно живучая прихоть кого-то из предков Аммона. И уладить денежные вопросы, поскольку до сих пор оставалось неясным, в каком порядке надлежит уплатить долг Невервинтеру. Ни один из придворных счетоводов, упорно изображавших напряжение ума, так и не смог сообщить Мириам ничего по сути дела: долг существовал, годы службы покойного господина Джерро на благо короны, увы, полностью его не искупали, поскольку все эти годы налог рос вместе с величием Невервинтера – чего и следовало ожидать. Несколько часов в окружении обеспокоенной толпы Мириам простояла у дверей тронного зала. Молодой лорд Нашер, который не возражал против праздной беседы в конце дня и всегда справлялся об успехах младшего поколения Джерро, оказался занят разрешением вопроса безопасности земель, о чем заявил его слегка робеющий перед людским гневом секретарь. В толпе послышались шепотки: “Весь день совещаются… Разведчики в Топях… Что-то будет…” За пару дней Мириам обошла все городские управы и переговорила со множеством горожан. Смутная тревога мучила почти каждого, исключая самых незамутненных – а вскоре, не успела окончиться неделя, грянул не колокольчик, а настоящий набат. Сам лорд Нашер вышел к народу и сделал объявление; тем, кто не успел подойти на площадь или не сумел прорваться сквозь толпу, новости донесла молва. Да, Аммон оказался прав – пропади все пропадом. Каким-то образом ему действительно удалось докопаться до предвестников угрозы, нависшей над Берегом Мечей. А теперь она показалась воочию, и даже лорд не мог отрицать: в Топях встает нежить, мертвых тел набиралось уже на целую армию. Солдаты пошли по домам во главе с лордом Рольфом из Девятки: им требовались не все, кто мог держать меч, но воины с опытом и умением. И все же Натан – в свои годы так же трагически оторванный от действительности, как отец! – ринулся к ним своевольно, предлагал им себя с таким рвением, что у солдат не нашлось возражений. За плечами у него было пять лет учебы в Академии и три года в заботах о лавке – ни дня настоящей военной службы. И он оставался старшим мужчиной в семье. Будущим отцом, о чем ему не суждено было узнать. Ханна беспрестанно лила слезы и повторяла: – Нет, нет, матушка, мой рот на замке! Я не скажу ему! Пусть идет с вольным сердцем! И лишь воспитание не позволило Мириам открыто, при сыне, назвать невестку дурой. – Что нам теперь делать, мама? – спросил Эзра, когда суетные сборы и слезные прощания кончились. Юношески ранимый, он переживал гораздо сильнее, чем позволял себе показать. Мириам все еще провожала взглядом новоиспеченного солдата армии Невервинтера и дышала в платок. Если позволят боги, Натан переживет эту войну и вернется к своей семье, вернется к жене и ребенку. Если боги позволят. Выпрямившись, она взглянула на младшего сына, все еще опора для него – и ответила без сомнения: – Мы едем в Хайклифф. Им удалось найти извозчика, который вез родственникам в Хайклифф провизию и из душевной широты согласился взять на повозку сразу троих. До последней минуты Мириам сомневалась, стоит ли брать с собой Ханну. В ночь у той пошла кровь, она кричала во сне, и поездка наверняка не принесла бы ей пользы, но и оставлять невестку одну было безбожно: она, верно, погибнет с голоду или заплутает среди городских улиц. Дорога на трясущемся обозе была чудовищна и почти напрасна. Они прибыли слишком поздно. Волна мертвых – тупая, неумолимая стихия – уже смела какое-то безымянное поселение в Топях Мертвецов и двигалась к Хайклиффу. Об этом твердили все, кого они встречали по пути: жители покидали городок, если могли, или запирались в подвалах, продовольствия уже не ждали, и если бы хозяин повозки не ехал к родне, то точно повернул бы обратно еще на подходе. «К вечеру нас не будет», – так ей сказал старейшина опустевшего города, взвинченный и мрачный, как уличный кликуша, и захлопнул дверь прямо перед носом. Благодарение богам, Мириам помнила дорогу к ферме. Воссоединение семейства – сколько пришлось преодолеть ради этого момента! – послужило недолгой радостью. Пугающе знакомая семейная сцена предстала их глазам: зять был уже обут, снаряжен и держался за оружие, готовясь уходить. Едва пустив гостей на порог, Тара охотно отвлеклась от, несомненно, бесплодных уговоров и принялась костерить мать за побег из безопасного Невервинтера (знала бы она, что таково было пожелание ее обожаемого папы!) и за изможденную Ханну, которая постанывала и шаталась, а затем и вовсе свалилась с ног. Пока хлопотали вокруг нее и обливали ее белые щеки драгоценной водой, скрипнула дверь, впуская сквозняк. Беглеца следовало остановить. – Никто никуда не идет, – по слогам отчеканила Мириам, глядя отчего-то не на мужа дочери, а на притихших малышей, сгрудившихся возле неловко жмущегося к стене Эзры. – Придется оставаться вместе, чтобы выжить. – Вы командовать явились, мама? – возмутился зять, но дверь все же закрыл. – Мы собирались забрать вас с собой в Невервинтер. Но времени уже нет, нас, скорее всего, застанут врасплох в пути. Придется пересидеть набег здесь. Вся надежда на богов. После минутной тишины Томаш фыркнул и выпалил: – Вот спасибо! Здорово вы придумали! Приволокли с собой два голодных рта, не считая вашего благородия, и… Мириам в сердцах швырнула к его ногам мешок с репой, который всучил им с собой извозчик – зять отшатнулся, отступил на полшага. – …и надеетесь тут отсидеться! А это еще что за подачка? Я ваши дворянские причуды знаю! – Томаш! – беспомощно вскрикнула Тара. Он гневно пожевал губами, не удостоив жену взглядом, и едва не сплюнул, когда сдержал порыв выругаться. Сказал он только: – Там мертвяки. Прут тучей, как саранча. Если мы – я и другие мужчины – не остановим их на подступах, они точно подберутся к фермам и к городу. – Но ты же сам говоришь, их туча. А вас совсем немного. Кто остался? Фишер, Бекетт? Старик Брюи? – Тара была близка к мольбе. – Как вам выстоять? – Давай все будут трусами, – немедленно вспылил Томаш, отчего еще яснее проявился его деревенский выговор, – я останусь, другие ребята тоже останутся, и ни в одной из окрестных деревень ополченцы не выйдут бить мертвяка! Тогда точно все поляжем, не понимаешь, что ли? В слезах Тара смотрела на мужа и продолжала смотреть, даже когда он стремительно вылетел за дверь. Слишком поздно она отмерла и ринулась вдогонку, разутая, ее тут же испуганно окликнули дети – и, не переступив порога, Тара осталась. Невообразимая глупость: оставить собственных детей и женщин под защитой пятнадцатилетнего юнца, который уже не находил в себе сил прятать страх. Та же глупость забрала у Мириам старшего сына и мужа. А теперь еще и разбила сердце ее дочери. Мертвые наводнили ближайшие к Топям земли еще до того, как сошла темнота. Судя по утробному вою бродящей вокруг дома нежити, что чуяла живую плоть и кровь и жаждала ею полакомиться – трое малолетних детей с этой ночи стали сиротами. Тревогу и горе Тара отдавала бурной деятельности. Когда она играла с детьми, от ее смеха и потешек разило истерикой – мальчики сторонились, чуя фальшь. Без устали она возилась с капризами Ханны, которая враз обнаружила в себе дар красноречия и нахваливала «сестру названую» на разные лады, искоса поглядывая на свекровь. Вместе с Эзрой Тара заколотила в доме все окна и двери, и теперь вместо гортанного завывания день и ночь слышался глухой стук. – Вот увидишь, – повторяла Мириам и боялась своих же слов, – в одном из этих тел окажется достаточно мозгов. Рано или поздно они додумаются принести огонь. Ты замуровала нас всех в ловушке. Крошечная Шандра на ее руках, такая хрупкая для четырехлетней, прилежно молчала, но не переставала дергать сапфировый кулон. Когда Мириам похлопывала внучку по ладошке, та принималась сосредоточенно перебирать звенья цепочки – это раздражало ничуть не меньше. В сердцах женщина сорвала цепь с шеи вместе с кулоном; девочка сжалась, и ее испуг вовремя смягчил странный, несомненно, истерический порыв. Мириам вложила украшение в крошечные руки малышки, как подарок, а Шандра тут же охотно и радостно вцепилась в сверкающий камень. – Мама, она же потянет его в рот и задохнется! – не преминула воскликнуть неуемная Тара. – Тогда ей повезет больше, чем нам всем. Лицо дочери исказилось ужасом, точно она видела перед собой такое же чудище, какие бродили вокруг дома, испуская всепроникающие запахи гниения. – Как ты можешь?! – только и сумела выдавить из себя Тара, прежде чем выхватить немедленно заревевшую Шандру из рук бабушки. Как он мог? – думала Мириам под бесконечный стук мертвых кулаков и культей по стенам дома. С шорохом и шлепаньем отваливались от них куски белой глины, и гнилостный запах разложения мешался с удушливой пылью. Мертвые стучали, будто надеясь на позволение войти, и не знали сомнений или усталости. Этот звук преследовал ее и наяву, и в чутком, рваном полусне. Как он мог? – думала, когда уводила детей в дальнюю комнату, чтобы они не увидели крови; когда бездумно пела им ту песню, которую он любил, просто чтобы заглушить жуткий вой Ханны, рыдающей не то от скорби по своему мертворожденному, неслучившемуся ребенку, не то от боли. …Что с ним? Вдруг он не преуспел?.. …потом Эзра, как заведенный, повторял, что Ханну нужно похоронить, «и малыша тоже» – как будто он был. Говорил: «это не по-человечески», страшно напоминая этим – опять – о своем отце с его вечным умилением к эфемерной человечности... Думать она перестала, когда сознание спуталось от удушливого запаха воспаленных ран младшего сына, от его надсадных криков. Разум покидал ее в эти моменты, но руки продолжали делать свое дело: чистить раны от гноя, перевязывать ветошью из стремительно иссякающих запасов, вливать воду ему в рот, а потом оттирать заразное отделяемое с собственной кожи. Уже не было обиды. Не было страха перед грядущим. Не было слов, чтобы воззвать к богам, попросить о последней милости. Не было сил услышать, как стих глухой вой снаружи, когда сгинула та сила, что двигала мертвыми телами в их набеге на земли живых. Совсем недалеко вскипала в огне и, будто язвами, пузырилась порталами в Баатор и Бездну скромная деревушка – Западная Гавань.