Руками не трогать

Деймон знает — она не сдаётся сразу. Кровь, магмой вулкана, пламенем пекла, геенной огненной под саванном кожи её нежной и белой — лилии лепесток, снежный пик горы ледяной, равнодушной — кровь дракона в груди хрупкой девочки — не позволяет ей сдаться. Принять положение дамы замужней, чинной и благородной, чтоб только для мужа — ему единственному дарить всю негу и страсть своих прелестей, расставлять ноги стройные на брачном ложе, покорно ахая и трогательно губу закусывая, пока он, юнец никчемный, потомок знатного рода Веларион, любитель юношей с томными и пустыми маслянистыми глазками будет засаживать чрево её ростками будущих трона наследников… какого же неумелого, недостойного, не-его, Деймона, выбрал отец ей в мужья. Смотрит на Деймона пристально, пьяная самую малость, для храбрости, чтоб в первую брачную ночь не ударить в грязь лицом от смущения, не посрамить род Таргариенов, знатных развратников и сластолюбцев своим неумением плоть обуздать и объездить мужа успешнее, чем обуздала когда-то Сиракс. Смотрит и дымка похоти, вожделения, слабости-сладости туманит фиалковый взор. — Разве тебе не пора уединиться с мужем, проститься с невинностью, ну же иди покажи ему на что способна, после Кристона Коля, тебе обучений довольно. Смотрит. Взгляд не отводит безумный, драконий. Больно. В паху и в груди его — больно, пальцы — когтями в подлокотники. Помнит жар её рта и дыхания нервного, сбитого — звук возбуждающий сильнее, чем стоны шлюх и их партнеров по оргии, тех что сменяются вечно по кругу. Звук её сердца в груди, как под ладонями его плавилось гибкое тело её, льнуло под руки как взмыленная спина норовистой лошадки, желание её пугало сильнее внезапно воскресшей сотни-другой убитых им лично людей. Ощущения от поцелуя — именно те, как в сражении лютом, когда кровь мешается с воздухом и дышишь солью, железом калёным и влажностью чьей-то погибели. Погибель его смотрит. Застыла напротив как статуя чистого мрамора, алебастра, асбеста со вкусом ванили — яд её — капли луны отброшены на пол в полосе лучика пыли, здесь так давно не ходили, не стояли напротив, сердце сжигая одним лишь настойчивым взглядом. Сорочка, искусно расшитая жемчугом и серебром, тусклым на фоне её волос, что по плечам струятся и бьются и бьются о скалы — острые пики ключиц и сосков — падает на пол, затмевает лунный свет. Нет. Всё затмевает в мире её обнаженная, открытая, доверчивая красота. Голая. Распущенная. Грешная. Блудница. Не двигается. Не шевелится. Ветерок ночной, наглец этакий, игриво целует её в плечо, локоть, грудь, щекочет, паршивец, колени. Вот бы и Деймону обратиться в поток воздуха или алого огня. Нельзя. Сгорят оба. Погубит Рейниру, не позволит взойти на престол. Его же башку дурную, влюбленную так мальчишески-опрометчиво и вовсе насадят на кол. Смотрит. Медленно руку смещает с впалого живота на бедра. Вот наказание! За что же её ниспослали Семеро на землю, за какие его грехи? Касанья легки и робки. Первые. Позже его принцесса, драконица дикая, свирепое пламя в теле девушки входит во вкус. Щеки краснеют, едва ли пристыжена, пальцы её опускаются ниже. Даже отсюда, из кресла, которому троном Семи Королевств не стать, Деймону видно — луна освещает, ох, коварная дрянь, могла бы за тучи спрятаться, дать ему время собраться, как кончики пальцев Рейниры влажно, порочно блестят. Губы её приоткрыты и ритм, что она задает постепенно сама, не тот, совершенно не тот, Деймон знает, как надо, а она — действует наугад, прислоняется, неловно качнувшись, к стене и хочется хотя бы к стене проклятой губами прижаться, раз уж к ней, принцессе — нельзя. Голову запрокинула. Больше не смотрит. Дышит урывками, жалобно, плаксиво кривит лицо, как кривила его совсем маленькой, когда Деймона гнали из Гавани. Вновь. Не рыдай же, принцесса, отчаянно, скоро-скоро король наш исправится и пришлет брату младшему весточку, что прощает его, дурня грешного, ожидает скорейшей встречи. Я вернусь с дорогими подарками, хочешь, что-то найду валирийское — хочешь зеркальце или камелию. А Рейнира просила меч. Не нашёл ей меча, а вот стоило, может чести его удостоит и примет в дар хоть теперь Сестру Тёмную и пронзит его горло насквозь. Все равно ведь дышать нет возможности, пока медленно и осторожно иль напротив — так ръянно, безжалостно, она гладит и мучит себя. И его. Подлокотники кресла ломаются, щепки до крови в кожу взгрызаются. Но едва ль отрезвляет боль. Почему же он, Деймон Таргариен, не безродный ублюдок Коль? Серебристой испариной светится, если им суждено снова встретиться, если им суждено под венец пойти… ох уж он ей отплатит сполна. Поднимает сорочку, скользит в неё одним слитным изящным движением, словно спрыгнув с обрыва — в шторм. — Хорошо, так и быть, милый дядюшка, ты убьёшь меня. Только потом. И не смотрит уже. Не прощается. Уплывает, как дивный сон. Хорошо, так и быть, он убьёт её. Отомстит за жестокую выходку Он своими руками задушит её. Но сперва на ней женится он.