чёртова нина риччи

би-2 - сокол Теперь Катя очень любит Нину Риччи. Больше она не душится смесью с запахом варенья из герани. Президент компании должен заботиться о своём имидже, и у Катеньки это получается очень хорошо. У неё всё получается хорошо — и забывать меня, наверняка, тоже. Кроме Нины Риччи, белого костюмчика и безмерной уверенности в себе у неё теперь есть свой личный повар. Повар совершенно тошнотворного вида, хоть я и видел его в основном издалека. Тошнотворность я определяю интуитивно — он хуже даже меня. Может, Михаил и не обманывал невинных девушек, но он весь сам по себе — бесформенная масса, а не человек. И рубашка сидит на нём бесформенно, и слова его, наверняка, безликие. Как готовить кексы и заливное — наверное, Катя всю жизнь хотела это обсуждать. Думаю об этом со злорадством; затем проявляется робкий страх — а если именно этого она и хотела? Чего-то простого, а вовсе не меня, с которым вовсе не может быть просто. Это «не может быть» и останавливает от активных действий. И ещё — Нина Риччи. Нина Риччи как олицетворение всего нового в женщине, которая когда-то была моей. Смотрела преданно, делала для меня всё, на что была и не была способна. Когда-то я для неё был Богом, а теперь — не знаю, что такого сказать, чтобы показаться хотя бы самым захудалым падшим ангелом. Соблазнить её яблоком? Купить ещё один флакон Нины Риччи в подарок? Ничего себе, а я, оказывается, способен на интеллектуальные шутки. Только, боюсь, Кате, уединяющейся в кабинете с этим её поварёнком, нет никакого дела до моих шуток. И всё-таки в какой-то раз я не выдерживаю. Залетаю к ней, не имея ничего общего с чувством собственного достоинства, и снова говорю на повышенных тонах. Катя новая, а я — я всё ещё старый, и не могу не кричать, даже когда не хочу этого делать. Я кричу, что не верю в то, что она так легко могла меня забыть. Что этот Миша — курам на смех, а не мужик, и если она хочет кому-то что-то доказать, то может не стараться, от себя всё равно не убежишь. Что я всё ещё здесь и люблю её. Дословно не вспомню, потому что как только я всё это выкрикиваю, из меня как будто разом выкачивают все жизненные силы, и я вообще жалею, что открыл рот. Может быть, криком объясняются те вещи, в которые не веришь сам? Ведь то, в чём уверен, не нужно доказывать на повышенных тонах. Катенька только укрепляет чувство моего стыда; смотрит на меня, как на психбольного, который возомнил себя Наполеоном, женившимся на Анне Ахматовой. Чёрт, да что со мной опять?! Неужели мне настолько её не хватает, что я восполняю эту потерю тягой к образованности? Создаю её в себе? Осталось немного — купить себе вязаный кардиган. И никакой Нины Риччи. Эта Катя совсем не такая. Она не подчиняется моим эмоциям. Она не будет терпеть меня любого. Она не поедет посреди ночи вызволять меня из кустов за гей-клубом, не будет расстёгивать мне платье посреди своей уютной комнаты, не будет смущённо хихикать, когда я пообещаю ей больше никогда не кричать на неё. Не не обидится, когда я, конечно, накричу. В этом почему-то сомнений нет. — Доверие, Андрей, — говорит она единственное простое слово. Слово это как выстрел. Который, конечно, должен меня убить; и почти убивает. — Я ему доверяю, — продолжает она говорить. — Каким бы он ни был, он заслуживает любви. Хотя бы потому, что с ним я не буду вечно ожидать подвоха. Я радостно цепляюсь за слово «заслуживает», но Катя продолжает гнуть свою линию: — Не трогай меня. Ты знаешь, я быстро бегаю. И память у меня может быть плохая. Если мне, конечно, захочется. Не трогай меня. Уйди, пожалуйста. Я чувствую, что врёт. Всего на долю секунды она становится прежней — президент исчезает, в голосе слышится мольба. Она просит, чтобы я от неё отстал. — Доверие, Андрей. Ты и сам мне никогда не доверял. Без доверия не может быть никакой любви. Просит, потому что знает, что может сдаться. Я не знаю, что сказать ей в ответ. Поэтому — тихо ухожу. Хотя мне так не хочется этого делать, потому что я вроде бы смог на миг ухватить ту самую девочку за её тоненькую косичку. Сам себя не узнаю. Наверное, если бы она возмущалась, билась в истерике, требовала покинуть кабинет — я бы этого не сделал. Я бы пошёл в наступление. Но отказать тихой просьбе у меня не получается. Чёрт, я бы с радостью вернулся и заключил её в самые крепкие объятия на планете. И плевать на Нину Риччи, и на новую ужасную причёску, которая далеко не косички. Меня всё ещё тянет к ней — магнитом, тысячью цепей, которые нас сковывают, или ещё бог знает чем. Я всё ещё думаю, как только вижу её, что эта женщина — моя, и принадлежит мне, как бы ужасно я с ней не поступил. Повар — это какая-то досадная ошибка, которой Катя просто пытается закрыться от меня, как закрываются шторами от назойливого солнца. Похрен на него; я хочу быть к ней близко, снять её очки, очертить большим пальцем линию её губ, услышав тихий выдох, и прижать, наконец, её к себе, чувствуя тепло, которого мне так не хватало. Она сдастся, сдастся мне, разделив со мной это тепло. Но все эти «хочу» лишь верхушка айсберга, под которой скрывается огромный пласт «не могу». Меня впервые в жизни застаёт мыслительный процесс. «Ага, сука, — говорит, — наконец, я и тебя поймал». Это больно, и вовсе мне не нравится. Я бы, честно, лучше выпил в ближайшем баре с Малиновским, а потом подрался бы с кем-нибудь из завсегдатаев. Какая ж была дольче вита!.. ...Я никогда никого не любил. Это, наверное, так. То, что было с Кирой — можно назвать быстро вспыхнувшим интересом, который потух, как только начались малейшие проблемы. Ведь проблемы не могут убить любовь. По крайней мере так быстро. Я не любил ни одну свою любовницу. Наверное, когда любовницу любят, её не меняют на следующую. Она остаётся на всю жизнь. От переспективы остаться на всю жизнь с Изотовой или Лариной пробегает лишь мороз по коже, ничего больше. Я, конечно, люблю родителей и Ромку — но они в моей жизни настолько безусловны, что здесь и говорить не о чем. Ты же не думаешь, что пол нужен для того, чтобы по нему ходить, а воздух — чтобы им дышать. И любовь эта не требует никаких сил, она естественна и проста. Тогда почему я решил, что люблю Катю, если с ней всё так непросто? Почему считаю настолько важным всем и каждому сообщить об этом? Почему мне так хочется найти в ней хотя бы крупицы той, старой Кати, и так страшно смотреть на новую? В день показа от неё пахнет Ниной Риччи в три раза сильнее, и сама Катенька — в три раза новее. Изумительный сияющий костюм, изумительная линия обнажённых плеч. Несмотря на всю свою холодность и твёрдую статуэточность, она переживает совершенно искренне — новому президенту нужно выйти на подиум и взять слово. Раньше это делал я; мог бы сделать и сейчас. Но я совершенно точно знаю, что Катя справится сама. Она справляется всегда и со всем; нет таких вещей, с которыми она бы не справилась. Всё это я говорю ей, когда она, от испуга вновь снизойдя до просьбы, предлагает заменить её на подиуме. Пожимаю ей руку, ободряя, и чувствую слабое пожатие в ответ. Катенька смято улыбается, глубоко вдыхает и в итоге гордо удаляется к гостям. Очередной рубеж преодолён. Чем дальше от меня её острые, незащищённые лопатки, тем меньше остаётся уверенности, что в Катиной новой жизни есть место для меня. Как будто она уходит не на подиум, а насовсем из моей жизни. В этот вечер, который обозначится в деятельности «Зималетто» новым, ярким этапом, всё чувствуется гораздо острее. Это не обиженное показушничество перед самим собой, не психоз от собственной безуспешности — это единственная мысль в моём мозгу, которая кажется мне здравой. Тихо подходит Милко. Неожиданно проявляет чудеса осведомлённости. — Вынужден признать, что эта гадкая Пушкарёва на самом деле смогла прыгнуть выше головы, — качает он головой. — С такой неплохо заиметь интрижку у всех на глазах, а не втайне. Только теперь ты боишься, что такая Катя тебе не по зубам, да? Я отвечаю что-то злое. Не помню, что, потому что не вижу смысла ни в одном своём слове. В них давно нет смысла — то, что я думаю на самом деле, не сможет сформулировать даже самый лучший редактор. — Ничего не поменялось, Жданов. Ты как всегда один прав. Причём знаешь, что на самом деле ни хрена не прав, и от этого только сильнее бесишься. Помню, как Милко в тот вечер, когда я подрался с Зорькиным, сказал, что помимо красивого костюма, должно быть ещё что-то. Что-то в голове или, может быть, в сердце. Я не знаю, есть ли у меня что-то в сердце; отвечает ли оно вообще за какие-то чувства или просто тупо качает кровь. Я только знаю, что я на самом деле не прав. Ни в чём. Катя уходит навстречу славе, и я испытываю самое щемящее чувство в груди на свете. Какое никогда не испытывал с Кирой или с кем-то другим. Но могут ли щемящее чувство и бесконечная тоска стать заявкой на непоколебимую (непокобелимую) любовь? Что вообще такое любовь? Если я люблю Катю по-настоящему, то почему могу только лишь смотреть ей вслед? Если я не люблю Катю по-настоящему, то почему так плохо без неё существовать? Почему так неприятно наблюдать, как она улыбается этому своему Мише, что аж скулы сводит от злости? И почему ничего с этим сделать не получается? Я всегда действовал, двигался, бесконечно вперёд и наверх, и никаких шагов назад, и никаких промедлений — но сейчас я всё ещё пригвождён к полу за кулисами. Даже Милко ушёл, устав меня доканывать, а я — всё ещё стою. Впервые я себе не верю. Спрашиваю себя. Катя была первой, кто был мне настолько предан. Даже, наверное, больше, чем я сам — потому что я себя предавал неоднократно. Катя так же была первой, кто меня отверг. Пусть не с лёгкостью женской версии Казановы, но всё-таки. Катя первая предпочла мне кого-то другого — не потому, что не оставалось больше другого выбора. У неё был выбор, и до сих пор есть. Но она не собирается делать его в мою пользу — а я не знаю, стоит ли вообще всё это того. Катя стала музой, самой яркой бабочкой в коллекции, неисчерпаемым источником эйфории и всех прочих эмоций, которые я так давно не испытывал. И я не знаю, что в этом списке должно быть ещё, чтобы уверенность, наконец, появилась. Возможно, желание впервые в жизни не быть эгоистом и отпустить её. К её бесформенному и безликому доверию. А, возможно, я просто трус. Запах чёртовой Нины Риччи окутывает меня, заползает в ноздри и заставляет громко чихнуть. Нина Риччи никогда не выйдет из моды — и всё же, лучше бы здесь витал немодный, неуместный, дешёвый запах варенья из герани. Тогда всё было бы гораздо проще.