Мера отчаяния

      Кале проснулся, когда небо еще было непроглядно-черным — проснулся одним рывком, будто от старого кошмара.       Ветер тихо шелестел в ржаво-золотой траве на плато, спокойный, как и прежде. Ничего не было, кроме этого бессловесного шороха; ни звука шагов, ни звериного ворчания. В ладонь уже легла рукоять ножа; Кале мягко приподнялся — чутье кочевников берегло их в странствиях по Междуземью, не стоило пренебрегать предупреждениями — и замер.       Человек, стоявший у тлеющего костра и прятавший лицо за ладонями, смотрел на него. Сквозь ладони и сквозь широкую железную касу. Кале почувствовал — будто неосторожно заглянул в бездонную пустоту.       — Я увидел твой огонь, — сказал человек. У него был голос охотника за одержимыми кровью, Погасшего, который часто появлялся в Лимгрейве.       Голос был его. А слова…       — Юра, — хрипло пробормотал Кале, слепо моргнув в темноту. Он помнил каждого своего покупателя. — Юра?       — Его больше нет в этом теле, — ответил незнакомец все так же невыразительно и спокойно. — Моё имя Шабрири.       Темнота вокруг Кале качнулась и вспыхнула — невидимо, обжигающе, не позволяя ни вдохнуть, ни вспомнить ничего, кроме едких желтых кошмаров. Но мгновение прошло и отпустило, и он снова оказался посреди золотого плато, напротив едва различимого во тьме силуэта.       Кале сел, подобрав ноги.       Незачем было спрашивать — Шабрири, принесший Пламя? — он знал и так. В каждом из его народа рано или поздно просыпался безумный огонь, и они уносили его так далеко, как только могли. Кале никогда еще не ощущал его иначе как в собственных снах, но сейчас ему казалось, что он стоит на краю бескрайней черной бездны, и случайный взгляд может стать для него последним.       Он помедлил, прежде чем заговорить снова:       — Что тебе нужно?       — Я пришел предложить тебе обмен, Кале из кочевников. — Шабрири не отрывал ладоней от глаз. — На плато бродят только порождения Смерти, и их плоть ядовита для людей. Это тело истощено. Дай мне разделить твою пищу и твой костер; у меня есть подходящая плата.       — Руны, — сказал Кале, не раздумывая. Он не собирался стать новым поучительным примером того, почему нельзя принимать другие подарки от мертвецов. — Руны вполне подойдут.       Шабрири едва заметно покачал головой.       — После смерти это тело покинула вся благодать. У меня нет рун. Но я знаю, что ты ищешь в этих краях, Кале из кочевников, и я знаю, что ты все еще не нашел и следа.       Он склонился над окончательно погасшим костром, и тот вспыхнул на мертвых углях — отдавая странным, непривычным жаром, который Кале помнил только по старым снам.       — Назови свою цену, — сказал Шабрири, выпрямившись. — Сколько стоят слова клеветника?       В отблесках огня была видна темная засохшая кровь на его доспехе — залившая весь бок и бедро. Люди не выживали с такими ранами. Даже Погасшие.       Кале крепче сжал рукоять ножа, но всё же отложил его в сторону. Дурной тон — приветствовать покупателя обнаженной сталью, да и что толку было от нее сейчас; он знал, на что способно Пламя, даже такое тусклое, как то, что пряталось в глазах его народа. Кочевники носили его, как старое проклятие, но Шабрири нес с собой сотни проклятий.       Слова не убивали. Никто во всем Междуземье не знал тайн Великого Каравана, и даже если бы клеветник из старых легенд солгал — не то чтобы цена за это была непосильной.       Помедлив, Кале все же кивнул:       — Садись.       Восточный ветер нес золотые искры с Древа, но Кале никогда не мог коснуться благодати и не видел ее костров. Искры летели, не касаясь ни его, ни человека напротив, который уже не был Погасшим.       Кале протянул ему сверток с вяленым мясом, но Шабрири не шевельнулся.       — Дай мне что-нибудь, чем я мог бы закрыть глаза, — сказал он, — если только ты не хочешь стать единым с Пламенем прямо сейчас, отважный Кале.       Когда Кале смотрел на свечение, текущее сквозь плотно сомкнутые пальцы Шабрири, ему казалось — весь мир вот-вот полыхнет горячечным желтым и осыпется бесцветным пеплом. Он не стал спорить, хотя не знал, как может простая тканевая повязка остановить Яростное Пламя.       — Я слышал разные легенды о клеветнике, бродящем по Междуземью, — пробормотал Кале, отвернувшись, чтобы не встретиться взглядом с ждущим его огнем. Он взглянул на Шабрири снова, только когда услышал, что тот поднял с земли сверток с едой. — Кто ты такой на самом деле? Ты проклят, как мой народ?       Шабрири ответил не сразу.       — Мне давали множество имен, — сказал он, — вестник Пламени, воплощение хаоса. Все мои имена — Шабрири. Может быть, среди них найдутся и те, что принадлежали твоему народу.       Кале не был уверен, что понял его верно.       — Зачем ты странствуешь по Междуземью? Я думал, бессмертные духи могут подыскать занятие получше. Эти земли больше напоминают безлюдные пустоши; никто не отваживается пересекать их без нужды, даже мои собратья.       — Я ищу того, кто мог бы стать новым владыкой Элден, — отозвался Шабрири. Вяленое мясо в свертке заканчивалось быстро. Кале бы сказал, что человек перед ним не ел несколько дней, но если смертного такой голод уже сводил бы с ума, то Шабрири, казалось, едва его заметил. — Мне нужно указать ему путь.       Кале моргнул. Это были подходящие слова для безумца: за сотни лет никто еще не стал новым владыкой Элден, хотя бесчисленные рыцари и авантюристы пытались добраться до разбитого Кольца.       Шабрири поднял голову. Ветер встрепенул его перепутанные серые от седины волосы; Юра был немолод, хотя внешность Погасших часто была обманчива.       — А ты, Кале из кочевников, — мягко сказал Шабрири. Его голос напоминал о сквозняках, скребущих пыль по руинам разрушенных городов. — Что ищешь ты, что не побоялся идти через земли порождений Смерти и стражей Порядка? Что тебе до судьбы Великого Каравана?       Кале пожал плечами.       — Считай это любопытством. Или жаждой богатств. Я ведь торговец, в конце концов, — он усмехнулся, но смешок так и застрял в горле, едва он взглянул в лицо Шабрири, на узкую ленту ткани, едва закрывающую его глаза. Объятая пламенем черная бездна оказалась совсем близко, так близко, что Кале почудился мучительный едкий жар.       — Веришь ли ты, что их судьба даст смысл твоей собственной? — спросил Шабрири.       Кале отвел взгляд — усилием воли, будто пытаясь вырваться из кошмара. Человек перед ним все так же казался всего лишь человеком, седым Погасшим у мерно сияющего костра.       — Может быть, — запоздало отозвался Кале. — Почему бы нет? Мой народ отлучен от благодати, какой еще судьбы мне искать?       Шабрири ответил не сразу.       — Пусть так, — сказал он наконец. — Под золотой столицей лежат сточные тоннели, а под ними — тюрьмы, куда не проникает даже свет благодати, и чем глубже под землей они сокрыты, тем надежней их замки и запоры. Ступай в глубины подземелий Лейнделла, отважный Кале. Ты отыщешь там наследие Великого Каравана.       Ничто никогда не звучало менее правдиво.       — Ты лжешь, — недоверчиво сощурился Кале. Он говорил с осужденным за клевету, в конце концов. — Подземелья Лейнделла — лабиринт, кишащий неведомыми тварями, я никогда не вернусь оттуда, да и что бы там делать Каравану? Если ты знаешь о нем, отчего бы тебе просто не рассказать мне?       Шабрири покачал головой. Золотые искры, летящие с Древа, по-прежнему не касались его; Кале едва видел их, полупрозрачные лепестки тусклого света в кромешной тьме — они казались чуждыми на плато, охваченном Смертью.       — Какой рассказ стал бы для тебя истиной? — тень смешка в его голосе была едва различима. — Зачем ты согласился принять в уплату мои слова, если не веришь им?       Отчаяние, подумал Кале; только отчаявшийся согласился бы разделить костер с клеветником из ста проклятий.       Он пожал плечами.       — Вяленое мясо стоит дешево. — Охотиться и готовить добычу превосходно умел каждый кочевник — это было куда проще, чем раздобыть хороший клинок или смастерить боевые стрелы. — И я стараюсь не бросать людей умирать от голода на плато посреди червеликих только потому, что у них нет с собой ни одной руны. Мертвые покупатели мне ни к чему.       Шабрири положил опустевший сверток рядом с длинной катаной, покоящейся на земле. Он не стал ни спорить, ни благодарить; Кале сморгнул мимолетное удивление и снова уставился в костер. Кочевники знали цену всему, в том числе и излишнему любопытству.       Сон не шел, и небо было по-прежнему темным, даже хрупкие искры золота в нем растаяли без следа. Ему стоило бы забыть о неудачном обмене, стоило бы выбросить из головы слова случайного незнакомца, представившегося проклятым именем; Кале смотрел в огонь и пытался не думать о том, что они могут быть правдой. Если есть под Лейнделлом такие тюрьмы, кто заключен в них? Несущие на себе проклятие дурных знамений? Нет, те жили в подземельях, но Шабрири говорил о другом.       О каменных катакомбах, таких глубоких, что даже живущее в их глазах Пламя едва может пробиться сквозь темноту. О двери, высокой двери из металла и камня, которую не может отворить даже самая могущественная сила, кроме…       Струны взвизгнули, и Кале вздрогнул, торопливо отдергивая смычок. Когда он успел взять в руки инструмент?..       — Проклятье отчаяния, — негромко произнес Шабрири, будто отвечая на незаданный вопрос. — Многие смертные пытались отыскать его слова в признаниях под пыткой или откровениях безумцев, многие девы пытались прочесть их в отпечатках и знамениях. Но ни в первом воззвании проклятья, ни в последнем не было ни единого слова.       Кале прижал струны на грифе ладонью, словно те все еще могли звучать.       — Говорят, одержимые Пламенем хотят сжечь весь мир.       — Так и есть, — откликнулся ему посланник. — Хаос поглотит мир, уничтожит все, что разделяет и различает. Всё сольётся воедино в его огне.       Он не был похож на безумца. Может, он и сошел бы за лжеца, но он не был похож на безумца. Те, чьи мучительные крики слышал Кале, когда пробирался мимо деревни одержимых, походили на них гораздо больше; от них ничего не осталось, кроме терзающего их Пламени.       — Зачем?       Мягкий выдох Шабрири напоминал смешок.       — В самом деле. Какая причина была бы достаточно веской?       — Месть, — предположил Кале, не раздумывая. Это был самый простой ответ.       — За что же мстить целому миру, отважный Кале? Месть превращается в пепел, когда приходит Пламя; от нее не остается и следа.       — Тогда что? Милость безумного бога?       — Смерть бывает милосердна, — сказал Шабрири, — как и Пламя, пусть ты и называешь его безумным. Но разве тогда оно не сжигало бы лишь тех, кто взывает к нему?       Кале отложил смычок и, прислонившись поудобнее к тюку с вещами, обхватил руками колени.       Ему казалось, что он знает ответ. Он всегда знал ответ. Просто… никогда не пытался выразить его вслух, потому что это даже звучало неправильно. Потому что это бы значило, что…       — Слова лживы. — Голос Шабрири был не громче шелеста ветра в траве. — В воззваниях к Пламени, тех, что были отвечены, не было слов. Но ты можешь попробовать, Кале из народа отчаяния; ты помнишь проклятье на ощупь, оно горит в твоих глазах, и никто не выколет их за одну беседу с незнакомцем.       — Пламя помнит что-то ужасное, — пробормотал Кале. Шабрири был прав, слова не слушались его, неуклюже рассыпались в обрывистые фразы, когда он пытался собрать воедино память пылающих снов. — Что-то, что нельзя исправить. Никогда. Потому что… потому что отчаяние, настоящее отчаяние, значит, что надежды больше нет.       Он произнес это вслух, у костра на мертвом золотом плато, его голос растаял в треске дров и в ночных шорохах; человек напротив даже не склонил голову — только промолчал, соглашаясь.       И больше ничего не произошло.       Кале моргнул. Ему казалось, мироздание должно было воспротивиться; должно было засиять бессмертным светом Древо, должно было вспыхнуть непримиримое Яростное Пламя, должен был глухо хмыкнуть Юра из Погасших: ничто не бывает напрасно.       Но если Юра призвал Шабрири, значит, в нем больше не осталось надежды.       Совсем. Ни капли. Кале заставил себя подумать об этом снова, заставил собственный разум представить то, что едва ли возможно было представить. Охотник за одержимыми кровью умирал навсегда от чудовищной раны, нанесенной чужим клинком, и в нем не оставалось ни единой тени надежды.       — Но это не может быть правдой, — тихо сказал Кале. — Смертные умирают в отчаянии. Но как может целый мир быть лишен надежды? Как ты можешь быть уверен, что ничто не изменится?       Посланник Пламени ответил не сразу, но когда он заговорил снова, в его голосе сквозила едва слышная печаль.       — Боги ошибаются. Смертным трудно увидеть их ошибки; я не знал об этом, когда имя Шабрири носил человек. Ты назвал бы то, что привело к этой ошибке, Великой Волей.       — Я плохо знаю богов Золотого Порядка, — осторожно отозвался Кале. Определить истину в историях о богах было под силу разве что монахам и мудрецам, но не странствующему торговцу. — Пусть даже Междуземье умирает… сюда все еще возвращаются Погасшие. Мой народ еще ходит по этим землям, пусть нас и отвергла благодать. Разве ты можешь знать наверняка, что надежды нет ни для кого из живущих?       — О, — мягко сказал Шабрири, — этого я не знаю.       Он протянул руку, чтобы коснуться золы у костра; так близко к пылающим углям даже зола должна была обжигать, но Шабрири словно не замечал жара.       — Но скажи мне, Кале из кочевников, должен ли я уйти лишь поэтому? Должно ли погаснуть Яростное Пламя, чтобы остались неотвеченными и великие преступления, и великие утраты, чтобы крики и мольбы напрасно звучали в пустоте? Когда в тебе самом не останется даже последней тени надежды и ты вспомнишь проклятие отчаяния, должно ли Пламя отвернуться от тебя?       Ночной ветер был холодным; Кале едва заметно передернулся от неуютной дрожи по хребту.       Шабрири спрашивал его, не требуя и не обвиняя, будто из праздного любопытства; пусть даже за такую беседу охотники Золотого Порядка подняли бы их обоих на жертвенные арки. Другим богам не было места под светом Древа. Народ кочевников скрывал Пламя в своих глазах; только оттого, что они слишком хорошо берегли свои тайны, им еще позволено было жить — но каждый из них знал, что в миг отчаяния, когда не останется другого выхода, у них всегда будет самый простой выход.       Помедлив, Кале качнул головой.       — Нет. Но я бы не хотел, чтобы весь мир сгорел ради одного человека.       — Однажды я слышал, что страданий одного достаточно, чтобы прервать жизнь целого мира, — сказал Шабрири. — Многие давали мне ответ на этот вопрос, и всякий раз он был иным. Но если ты хочешь мерять отчаяние числом живых, и если одного мало, скольких будет достаточно?       Кале невольно усмехнулся. Он попался в словесную ловушку, в которую сам себя завел; пожалуй, в легендах о клеветнике могла и сохраниться доля правды.       — Не знаю. Каков твой ответ?       Шабрири посмотрел на него сквозь повязку, и ночной холод ушел. В груди полыхнул желтоглазый жар, рванулся наружу; Кале со сдавленным выдохом прижал руку к груди, беспомощно царапая плащ. Он забыл зажмуриться: из глаз сочился свет, он увидел его отблески на одно краткое мгновение, пока Шабрири не отвернулся к костру.       Пламя отпустило его. Плеснулось внутри, наполнило почти доверху и отступило.       Кале осторожно, медленно выдохнул. Ему все еще чудился несмолкающий мучительный крик тысяч голосов, сливающихся в один.       — Тогда… тогда отчего ты еще не у Древа Эрд?       — Я голос отчаявшихся, — спокойно ответил Шабрири, не оборачиваясь к нему, — а не судья. Тот, кто взойдет к престолу Элден, прислушается ко мне или нет, но этот выбор будет сделан по доброй воле.       — Но нас Пламя забирает всегда, — сказал Кале.       Он не спросил: почему; он знал, что посланник Пламени поймет его и так. Если судьба будет милостива, Кале однажды встретит день, когда не сможет больше удержать желтый огонь в своих глазах, и тогда ему придется уйти — далеко, так далеко, как он только сумеет.       — Пламя заберет всё, отважный Кале.       Кале неслышно фыркнул в свою повязку и вновь коснулся смычком струн. Шабрири зачерпнул в ладонь пепел и пропустил сквозь пальцы; тот развеялся без следа со случайным порывом ветра — мертвый и черный, совсем не напоминающий летучее золото Древа. Он слушал, не перебивая, и Кале показалось на миг, что проклятый клеветник понимает его лучше всех прочих покупателей, что он встречал в Междуземье.       — Так зачем тебе это? — Кале позволил мелодии отзвучать, прежде чем заговорить снова. — Что принесет твое Пламя — справедливое возмездие? Избавление для отчаявшихся?       Шабрири чуть наклонил голову.       — Пламя сплавит всё воедино, — ответил он, — так, что никто не сумеет отличить одно от другого.       — Если Пламя сплавит всё воедино так, что не будет разницы между местью и милосердием, как тогда судить о прочем? Пепел обесценит всё. Это лишает смысла саму попытку исправить мир, если останется только пепел.       — Да? — только и спросил посланник. Кале, помедлив, осторожно кивнул, позабыв, что говорит со слепым; но Шабрири будто бы увидел все равно. — Тогда скажи мне, Кале из кочевников, что за мир это должен быть, чтобы столь многие молили о пепле? Достоин ли спасения такой мир лишь оттого, что даже в своей агонии он все еще жив? Ты видел многое в своих странствиях, но даже ты отводил глаза от Штормвейла, где обезумевший полубог сшивал воедино тела живых и превращал их в чудовищ. Ты обходил стороной опустевшие деревни, где остались только лишенные разума мертвецы, и владения полукровок, взбесившихся, как звери. Никто не ночует у главных трактов Лимгрейва, потому что благодать все еще питает жизнь в распятых на жертвенных арках — так долго, что их голоса уже не помнят человечьих слов. Какие преступления оправдают пепел? Есть ли такие, отважный Кале, или миру дозволена любая мера отчаяния?       Они не умирали. Те, кто висел на жертвенных арках. Не один проходящий мимо путник, сжалившись, пустил в цель стрелу; птицы выклевали в прогнившей под дождями плоти дыры до самых костей; их не раз жгли огонь и магия, но никак не могли убить. Благодать возрождала их снова и снова. Каждую ночь они кричали, снова и снова, сипели дырявыми глотками — порой получался стон, порой свист, слишком непохожий на ветер.       Так карала благодать непокорных. В ночь, когда Кале остановился на привал слишком близко к жертвенным аркам, он впервые подумал о том, что проклятие желтого огня иногда становится похоже на милость. Пламя всегда забирает своё.       — Сколько их? — собственный голос казался Кале едва ли громче треска костра. — Я знаю, ты видишь… Пламя видит их всех.       — Скольких будет достаточно?       Кале ткнул кончиком смычка, деревянной ладонью, в горячую золу. Он понимал. Но он не знал ответа.       Это был простой выход; пусть всё заберёт обезумевшее пламя хаоса, пусть обратит всё в пепел и смешает воедино. Шабрири, клеветник из легенд, был простым выходом: тот, кто не поверил бы голосу отчаявшихся, должен был бы убить его на месте, как одержимого безумца. Пламя не знало торгов и компромиссов.       Наверное, Шабрири умирал не раз. Но нельзя погасить огонь, у которого еще есть пища — и если Шабрири был мерой отчаяния, кто сумел бы забрать отчаяние у здешних земель?       Старый Погасший улегся рядом с костром, позабыв завернуться в плащ — словно не чувствуя ночного холода. Он не настаивал на ответе.       — Прости, — сказал Кале, сам не зная зачем. Назвать виной беспокойно мерцающий внутри жар было трудно, но он обжигал с каждым вдохом, с каждым ударом сердца. Пусть он и был чужаком в мире Золотого Порядка, он ходил по той же земле, что и голоса отчаявшихся; он должен был знать их цену, как должны были знать ее все живые. Но не знал. Ему нечего было ответить посланнику Пламени. — Я могу дать тебе в дорогу еще еды, если она тебе нужна. Боюсь, больше мне нечего обменять.       — Этого хватит, — негромко ответил Шабрири, не шевельнувшись. Он мог бы одинаково казаться спящим или мертвым, если бы не все еще звучащий голос. — Пламя отвечает лишенным всего, Кале из кочевников. Когда в тебе не останется и тени надежды, вспомни мои слова.       Он ушел под утро — Кале не помнил, как засыпал и не помнил, как просыпался; он открыл глаза у мертвых углей, вырвавшись из лихорадочного жара сновидений, и посланника Пламени больше не было рядом. У погасшего костра едва различимо виднелся символ, вычерченный на золе: пиктограмма Великого Каравана из тайного письма кочевников, не известного никому больше. Кале стер ее ладонью.       Впереди лежал золотой Лейнделл.