Звук его шагов

— Орфей? — испуганный возглас гулким эхом отскочил от мрачных сводов. — Орфей! Но герой не обернулся повторно, проигнорировал отчаянный зов и лишь ускорил шаг, взбираясь по стёртым ступеням. Он в самом деле уходил, — с пугающей ясностью осознала Эвридика. Уходил наверх, в смертный мир, оставляя её среди промозглых пещер в беспросветном одиночестве. Уходил навсегда, не прощаясь и ничего не пытаясь объяснить. — Орфей… — еле слышно повторила нимфа, с мольбой протягивая руки ему вслед. Ответом ей было только стылое молчание, а вскорости растаял в воздухе и звук шагов героя. В глухом безмолвии подземного царства остался лишь зловещий плеск тёмных вод Стикса глубоко внизу, да горький плач одинокой души, брошенной перед самой чертой и лишённой последней надежды на возвращение к солнечному свету. Клятвы и обещания Орфея оказались нелепыми, лживыми словами. Но зачем же он спускался в царство Аида: чтобы посеять в неподдельно любящем сердце надежду, а затем поспешно сбежать, растерзав её в клочья? Почему всё вышло… так? Ноги подкосились, и всхлипывающая Эвридика безвольно опустилась на грубые камни, обхватывая себя за плечи. Она ведь надеялась, она искренне верила в чудо — их любовь, которая могла преодолеть все преграды. В дивном чувстве, вспыхнувшем между ними, нимфа не сомневалась никогда, ведь разве можно усомниться в даре богов? Эвридика отчётливо помнила первую случайную встречу и крохотную искорку томной нежности, вскоре разгоревшейся всепоглощающей страстью. Храбрый герой, прославленный певец и талантливый музыкант, — она была счастлива, когда Орфей обратил на неё лучистый взор. Эвридика посвящала ему стихи — неловкие, полные сентиментального пафоса и беспощадной тавтологии, но по-детски чистосердечные, — а он их виртуозно исполнял, вызывая у нимфы смущённый смех. За давностью лет в памяти истаяли точные строки напеваемых виршей, но она всё ещё помнила то вдохновлённое лицо, тот игривый смех и того настоящего, живого Орфея, в которого влюбилась. Со временем он изменился: от наивного юноши, поющего о вечной любви, осталось немного. Нет, Орфей по-прежнему складывал пылкие песни, по-прежнему был до головокружения нежен и по-прежнему пленительно улыбался, показывая ямочки на щеках. Но мировая слава и всенародная любовь кружили ему голову, заставляли чувствовать себя почти непобедимым и неуязвимым, равным самим богам. Орфей и так никогда не испытывал к ним особого пиетета: он мог, бестрепетно наигрывая на лютне, едко пройтись замечаниями по роскошному интерьеру храма, посвящённого Посейдону, но после отметить, что мраморный барельеф из святилища Афины проигрывает в эффектности тому же панно на алтаре морского бога. И пускай Эвридика боялась думать, что её герой пойдёт против самого Аида, всё же она была рада настойчивости Орфея. Куда его непреклонное упорство делось после? Категорически отрицая даже возможность того, что они разлюбят друг друга, Эвридика никогда не думала, что страсть может пройти лишь с одной стороны — ветреного Орфея, легко бросающего то, что ему наскучило. Легкомысленность в паре с гордыней… Измученный разум безжалостно напомнил: герой не любил, когда отбирали нечто, что он считал своим. А нимфу он по праву считал своей наградой, которую нечестно забрали. Эвридика помнила, как кружилась на их любимой лесной поляне, заросшей жёлтой володушкой. Она танцевала ради Орфея, ради своего героя, заслужившего высшую премию. Но ему не суждено было увидеть сей танец: среди травы блеснули, отражая солнце, оранжевые глаза — будто кусочки янтаря, уроненные неопытным подмастерьем ювелира. Один бросок змеи, один ядовитый укус, и солнечный свет для лесной нимфы померк навсегда. Воспоминания о мире живых больно жалили разбитое сердце, напоминали о том, что более недоступно, а от встававших перед глазами картин родного полиса Эвридике становилось тошно до одури. Орфей всё решил за двоих: не спросил её мнения, приходя, и точно так же не поинтересовался её чувствами, когда уходил. Лучше бы не появлялся вовсе. Нимфа металась по камням, царапала горло и впивалась ногтями в щёки, глуша рыдания. Спёртый воздух подземелий оборачивался жгучей лавой, прожигал лёгкие насквозь, оставляя от голоса лишь сдавленный сип, но даже так иллюзорный запах жасмина, росшего у их дома, не исчезал. Он въелся под кожу, стал частью Эвридики, но крайне мучительной частью, неистово напоминающей об Орфее. Всё это хотелось забыть, умереть вновь и пересечь Стикс, только чтобы более не возвращаться. Так было верно: души не должны ничего помнить о прошлом, не должны скорбеть об утерянном. Пошатываясь, Эвридика поднялась со стылого пола. Незримая, но осязаемая пелена преграждала душе путь в мир живых, и оставался только один путь — обратно вниз на покрытые асфоделем поля. Шаткие камни скользили под ногами, больно впивались углами в босые ступни. Ранее, увлечённая Орфеем нимфа этого не ощущала, но сейчас, казалось, всякий камешек обзавёлся острыми гранями, режущими, словно стальной клинок. С каждым шагом вниз плеск Стикса становился всё слышнее, и скоро вместо ступеней Эвридика ступила на тропу, ведущую к причалу. За спиной послышалось угрожающее рычание, и нимфа испуганно вздрогнула, торопливо приближаясь к реке. Под высокими сводами пещеры захлопали крылья, и вниз к тёмной воде метнулись кожаны, пронзительно пища. Тонко вскрикнув, Эвридика отшатнулась от кажущегося бездонным и бескрайним Стикса и зажала ладонями уши, делая несколько неловких шагов назад. Нога подломилась, и она бы рухнула на скользкий берег, но крепкие руки, поддержавшие её под локти, не позволили сему случиться. — Заблудшая душа? — хриплый замогильный голос не казался неуместным в этом царстве, в отличие от звонких песнопений Орфея. Эвридика лишь жалко кивнула: она действительно заблудшая, вырванная из забвения душа, которая жаждет обрести его вновь. Нужны ли были эти слова Харону? Вряд ли. Сколько таких, как она, за своё время повидал перевозчик, скольких перевёз на тот берег? Было ли ему действительно интересно, или вопрос был задан ради заполнения тишины? Возникало множество вопросов, но не было на них ни единого ответа, и даже рассказывающие легенды и истории старцы мало что могли поведать о Хароне. — Твоя монета потрачена в прошлую переправу. И вновь Эвридика только кивнула, ведь Харон был прав: обол она отдала за первый раз. Новой монеты ей взять было неоткуда, обряд погребения уже проведён по всем правилам. Даже царство мёртвых ей теперь недоступно? Вечно бродить неприкаянным призраком по берегу Стикса — незавидная участь, о коей нимфа не помышляла даже в самых страшных сонных кошмарах. — Пойдём. — Поддерживающая хватка исчезла, и Харон шагнул в сторону челна. — Я перевезу тебя, душа, прошедшая Суд. Твоё место не здесь. Последние слова перевозчика приглушил утробный рык, и из удлинённых теней, скрадывающих окружение, показался трёхголовый пёс. С приоткрытых пастей стекали потоки слюны, все шесть глаз сверкали раскалёнными угольками, а короткая шерсть топорщилась дыбом по хребту, лишь на шее прижатая зубчатым ошейником. Эвридика задрожала и отступила ещё ближе к краю причала, от безотчётного страха не замечая толстую цепь, волочившуюся за псом по земле. — Цербер не причиняет вреда мёртвым, — прохрипел с ладьи Харон, покачивая веслом. — А ты лишь душа без телесной оболочки. Угрожающее рычание не вселяло уверенности в этом утверждении, но Эвридика робко кивнула и забралась в челн, опускаясь на жёсткую скамью. Первая переправа прошла мимо неё, помнился лишь заполняющий всё вокруг вязкий туман и светящийся, словно далёкая звезда, фонарь на носу ладьи. Тогда она была не одинока в путешествии, но черты лиц и фигур других душ ускользали от её памяти, не даваясь в руки. Харон оттолкнулся веслом от причала, и челн поплыл по водам Стикса, будто бы не нуждаясь в гребцах. Он плыл поперёк течения, не замечая его, а перевозчик лишь отталкивался от одних ему видимых ориентиров, направляя ладью нужным маршрутом. Эвридика против воли засмотрелась на него, с ног до головы закутанного в бесформенный балахон. Кем был Харон — такой же душой или кем-то высшим, быть может, даже богом? Ей не суждено было это узнать, да она и не стремилась, но перед окончательным забвением хотелось подумать о чём-то более радостном, чем предательство. Взгляда нимфы перевозчик будто не замечал, по-прежнему недвижимой статуей возвышаясь на носу челна. Харон был вечен, в отличие от Эвридики, и она не отважилась его отвлечь бесполезным разговором. Тонкая рука — серебристо-белая, словно покрытая ртутью, — коснулась тёмного потока, зачерпывая горсть воды. Стикс — река забвения, уносящая с собой всё: горесть и радость, скорбь и ликование, тоску и томление, печаль и восторг. Первый глоток разлился по телу восхитительной лёгкостью, притупляя боль сердца, второй — спутал безрадостные мысли, а третий опустил разум во мглу, по насыщенности могущую соперничать с затягивающим путь назад вязким туманом. Больше не было причин для смертной маеты: все они растаяли утренней росой, унося с собой память той, что когда-то звалась Эвридикой. Вскорости в тумане проявились очертания берега: Стикс был не так беспределен, как казался с той стороны. Их никто не ждал — некому было встречать беспамятную душу, ведь Суд над ней уже совершён. Харон неторопливо подвёл челн к причалу и обернулся к серебристому силуэту, скупым жестом указывая на твердь. Работа перевозчика была окончена, дальше их пути расходились. — Спасибо, Харон, — еле уловимо прошелестел на прощание голос ускользающей души. Перевозчик молчаливо кивнул, провожая серебристый отблеск нечитаемым взглядом из-под глубокого капюшона. И лишь убедившись, что душа ступила на заросший асфоделями и дикими тюльпанам луг, вливаясь в хоровод других душ, плеснул веслом и оттолкнулся от причала. Теперь всё правильно — в подземном царстве не должны были звучать шаги и голоса живых.