Океан

      — Бесполезно. Это уже третий с таким результатом, — Юля храбрится, надевает маску беспечности, выкидывая очередной тест на беременность с одной полоской в мусорное ведро, и делает вид, что происходящее её не сильно задевает. Врать так же легко, как дышать, не получается: предательски застывшие в полных отчаяния глазах слёзы бессовестно выдают душевное состояние с потрохами. — Это опять просто задержка…       И вроде ничего страшного в том, что их недавняя оплошность с предохранением не приносит плодов и в переносном, и в прямом смысле. Вот только внутри что-то обрывается, а на душе становится безумно гадко, словно надежда, загоревшаяся в тот день внутри, гаснет, испаряется, улетает и не обещает вернуться, как это делал Карлсон из мультфильма.       Марк мягко тянет её за руки к себе, усаживая к себе колени и тепло прижимая к груди, и накрывает лежащим на спинке дивана пледом, прикасаясь губами к светлой макушке. Юля сейчас кажется таким запутавшимся и потерявшимся во взрослой жизни ребёнком, что сердце щемит.       — Знаешь, это так обломно, оказывается, — шмыгая носом, бормочет девушка, сжимая в кулаках тёмно-синюю ткань его футболки, — когда вдруг появляется какая-то надежда на исполнение давней мечты, а в итоге это всё проходит мимо тебя… Зачем я только начала строить эти воздушные замки в голове? — горько усмехается она.       — Помнишь, о чём мы с тобой говорили? — вкрадчиво спрашивает мужчина, не заостряя внимание на её финальном вопросе. Голос звучит твёрдо и уверенно, несмотря на разбушевавшиеся нервы и дикий внутренний страх за состояние близкого человека. — Всё получится, всё будет, но не сейчас, чуть позже, веришь?       — Обещаешь? — Паршута смотрит на него пронзительно-доверчивым взглядом карих глаз, с каждым мгновением всё сильнее и сильнее наполняющихся слезами.       — Обещаю, — без толики раздумий кивает он, давая слово, что сделает всё возможное, чтобы эта мечта — одна на двоих — непременно исполнилась.       — Знаешь, — тихо, почти неслышно шепчет она, вглядываясь в глубину его глаз. — Я когда-то говорила тебе, что у тебя глаза похожи на море или океан, но нет, ошибалась… Они — Байкал.       — Почему? — хрипло уточняет он, до боли сжимая свободную ладонь в кулак, чтоб не расплакаться сейчас вместе с девушкой: кто-то же сейчас должен быть сильнее и давать поддержку, а не расклеиваться на пару.       — Океанами и морями бывает только боль, — сдавленно шепчет она, цедя из себя по слову. В её словах сейчас столько горечи, столько непонимания, за что ей все эти испытания, что у Марка в жилах кровь стынет от одного только осознания, что у этой светлой прекрасной девушки в жизни было невероятно много боли, которую уже впору измерять океанами — не Мировым, так Тихим. — Солёная, бушующая, накатывающая волнами и накрывающая с головой. Счастье же в нашей жизни суммарно не очень большое, но и не маленькое тоже. Оно как Байкал примерно. И такое же, как Байкал, чистое, прозрачное, дарящее спокойствие и умиротворение и напоминающее о каком-то чуде, о том, что оно, это чудо, существует взаправду, а не только в сказках и легендах.

***

      Но потом всё повторяется по новой. Очередная попытка заканчивается через несколько недель тестом с одной ярко-красной полоской, новым потоком слёз, обрывающейся в душе надеждой и слетающим с губ Марка: «Обещаю».       Замкнутый круг, который хочется разрубить, а после уйти по другой дорожке, к другому результату — хорошо, если положительному. Юля не выдерживает и полугода — рубит в один момент незадолго до дня рождения с плеча одним «с меня хватит», произнесенным с болью в голосе.       — Юль, ты уверена? — присаживаясь возле дивана на корточки, тихо уточняет Тишман, обхватывая женские ладони своими.       — Что хочу прекратить эти бессмысленные попытки? — цедит Паршута сквозь зубы, прожигая его таким взглядом, что внутри всё леденеет.       — Не говори так! — не выдерживает он.       — Хочу и буду! — истерически выкрикивает Юля в ответ — нервы сдают в одночасье — и резко, даже слишком резко вырывает свои ладони из его, пряча в них заплаканное лицо. — Я всё сказала! Не хочешь меня слышать? Ну и не надо! — девушка чувствует, как слёзы предательски сбегают по щекам, как её срывает моментально, словно по щелчку пальцев, и сжимается в клубочек, точно маленький котёнок, сильно вжимаясь в спинку дивана. — Да, я уверена в своих решениях, — роняет она на эмоциях, — и ещё… я бы хотела пока пожить у себя… одна, — нервно прикусывая щеку, добавляет девушка, добивая обоих окончательно. «Вот тебе и другая дорожка с другим исходом… — проносится тогда в голове. — Ситуация с Дубаем тебя, похоже, ничему не научила: ни фильтровать речь, ни думать перед тем, как сказать что-то.»       — Я так понимаю, это констатация факта? — голос Марка звучит безэмоционально, безжизненно, и это пугает до чёртиков — всё-таки душа разбилась на мелкие осколки не только у нее. — Хочешь — иди. Я не в праве тебя удерживать… Ключ только у себя оставь — вернёшься, когда посчитаешь нужным.       Юля поднимает связку с ключами на уровень лица и прямо на его глазах роняет их в раскрытую дорожную сумку, куда следом летят самые нужные вещи. Мужчина еле заметно выдыхает, замечая блеск ключей на дне сумки, — этот жест даёт какую-никакую, но всё же надежду, что всё если не станет лучше, то хотя бы вернётся на круги своя.       — Донесу сама, помогать не надо, — успев перехватить руку, уже тянущуюся к ремню сумки, тараторит Юля, натягивая тёплые кроссовки и весеннюю куртку. Сумка в одно мгновение оказывается закинутой на плечо, и в следующую секунду раздаётся хлопок дверью, глушащий Марка похлеще, чем пушечный выстрел из Петропавловской крепости в полдень во время прогулки по центру Санкт-Петербурга.       Уже в машине, заехав в ближайший малолюдный дворик, Паршута наконец даёт полную свободу эмоциям, со всей дури ударяя по обивке руля и оглушительно взвывая от боли: не то от той, что пронзила в тот момент ладонь, не то от душевной. Слезы льются из глаз неконтролируемым потоком, тело сотрясается от рыданий, дыхание сбивается на короткие рваные вдохи, а с губ слетает один вопрос: «За что мне всё это?». В голове раз за разом прокручивается воспоминание об этом вечере и о резком хлопке дверью, гулом отдающейся в ушах. Больно…       Юля не знает, сколько она простояла в этом дворе, сколько прорыдала, выплёскивая все накопившиеся эмоции, не знает, осталась ли в душе хоть капля надежды на то, что в будущем всё будет хорошо, не знает, что в принципе будет завтра и будет ли что-то вообще. Знает только, что время, проведённое без Марка, будет невыносимо тяжёлым — с ним сейчас, собственно, будет ни капли не легче.       Паршута глубоко вздыхает, поворачивает ключ зажигания и осторожно трогается с места, резко вытирая слёзы с щёк тыльной стороной ладони. Словно вторя её внутреннему состоянию, радио как назло проигрывает Сплиновское «Выхода нет», где-то на горизонте проступает рассвет, скрывающийся за полуопустошёнными, как и её душа, тучами — дождь льёт всё то время, что она стоит в этом ничем не примечательном дворе с одними старыми качелями посреди него, и прольёт ещё столько же, если не больше. Юля, собственно, тоже…

***

      В первые несколько дней стены в собственной квартире, где было прожито отнюдь не мало времени, давят на и без того раздавленную Паршуту ещё сильнее — Юля плачет практически без остановки несколько — кажется, пять или шесть — дней, практически не отвечая ни на чьи — разве что, мамин звонок принимает, обещая перезвонить «как только, так сразу», — звонки и смс.       На седьмой ей звонит Лыбина, оборвав провода — хочешь того или нет, но ответить рано или поздно придётся, — в приказном порядке просит спуститься, сесть к ней в машину и, заказав по дороге каких-то вкусностей, уехать в офис, чтобы обсудить график и пару жизненно важных мелочей. Следом в трубке раздаётся обиженный голос Мамаевой, очевидно, сидящей с Наташей в машине, — та тараторит что-то о жажде встречи и полном отсутствии совести у Паршуты, игнорирующей любые попытки связаться с ней. Юля, пропустив во время поиска вязаного серого свитера практически всё, что говорила Ксю, быстро выпаливает в ответ: «Ага, я бессовестная, знаю. Спущусь через пять минут, до встречи», — и, быстро собравшись, хватает лежащий на кровати телефон, пулей вылетая из квартиры: как никак, заставлять подруг ждать — идея не из лучших.       Ксюша и впрямь оказывается в машине с Лыбиной — Юля даже вздыхает от облегчения, что голос давней подруги ей не послышался и не показался на фоне недавнего нервного срыва и почти полного внутреннего опустошения, — тепло обнимает её и, на удивление, не говорит и не спрашивает ничего по поводу Марка — не то тактично не лезет, не то знает всё от Марка или постоянно общающегося с ним Тёмы.       — Что у тебя произошло? До тебя, как до президента, не дозвонишься, — бурчит сидящая за рулём Ната, привестственно целуя её в щёку. Паршута криво усмехается, отмахиваясь от этого вопроса, точно от назойливой мухи: сейчас не то место и время, чтобы делиться с подругами тем, в чём ещё сама не до конца разобралась. — Ладно. Захочешь поделиться — мы к твоим услугам, правда, Ксюш? — Мамаева кивает, окидывая певицу изучающим взглядом, под которым Юля невольно ёжится: кажется, что Ксюша заглядывает куда-то глубоко в душу и видит её насквозь — что-что, а долгие десять с лишним лет дружбы дают о себе знать. — Тогда, Юль, прошу: выключи кислую мину хоть на полчасика, а? А то от одного только вида твоей физиономии сейчас мне хочется увезти тебя в Сочи к родителям, а не на работу. Но как бы мне ни хотелось сделать первое, второе, увы, пока не позволяет.       — Запрос принят на рассмотрение, — выдавливает подобие улыбки Паршута. — Ожидайте ответа.       — Ну если шутишь, значит не всё потеряно, — усмехается Лыбина, выезжая со двора на проезжую часть. — По крайней мере, я очень на это надеюсь.       — Не всё, — точно эхо вторит ей Юля, устремляя взгляд в окно.

***

      — Да всё не то! — бумаги с набросками отлетают из Юлиных рук подальше в сторону. Она чувствует, что это первая стадия на подходе к очередным за последнюю неделю рыданиям, но взять себя в руки не может: сейчас раздражает всё, начиная с лезущей с рабочими вопросами Наташи и заканчивая крайне неровной линией на маленьком рисунке на черновике.       — Юль, а ты сама уверена, что знаешь, чего хочешь, а? — нервно — Юлино напряжение в конце концов передаётся и ей — отбросив в сторону ни в чём не повинный карандаш, тут же проскользивший по столешнице и упавший куда-то под стол, устало бросает Наташа, откидываясь на спинку стула и прожигая взглядом потолок. Работа в этот день не идёт совершенно, от слова совсем.       — Я уже вообще ни в чём в этой жизни не уверена, — бросает она в ответ, скрещивая руки на груди, точно закрываясь от всего мира наедине с собой и своими проблемами, и пытаясь не проронить за этот вечер ни единой слезинки. Только в подушку. Только наедине с собой.       — Юль, — сидящая рядом Ксюша, не особо встревающая в их разговор до этого, накрывает её ладонь своей в знак поддержки. Паршуту от этого жеста точно током ударяет: пальцы непроизвольно дёргаются, словно пытаются высвободиться, — всё хорошо? — Мамаева понимающе и ни капли не осуждающе убирает ладонь, не настаивая на поддерживающих жестах со своей стороны. — Мы можем тебе чем-то помочь?       — Нет… — Юля активно мотает головой, пытается отогнать рвущуюся наружу солёную влагу. Тщетно. — Нет… Вообще ничего хорошего!.. И самое что отвратное: я сама себе с этим помочь не могу! Никто не может! — слёзы медленно начинают скатывается по щекам, как в одном из известных стихов Маяковского, «за каплищей каплища». Не выдерживает.       — А Марк? — осторожно уточняет Ксюша.       — Кстати, да, — вторит ей Лыбина, снимая блокировку с экрана своего телефона. — Хочешь, позвоним, попросим помочь? — участливо интересуется она, надеясь, что хоть это спасёт ситуацию, однако вместо ожидаемого просветления Юля ещё больше хмурится и сильнее расходится в рыданиях. — Так, видимо, глупость сморозила. Прости, если…       — Я… от него… ушла… — в промежутках между равными всхлипами выдавливает певица, — не насовсем… Я просто… я сбежала от… от проблем… от себя! Дура!       — А вернуться вообще не вариант? — следя за малейшим изменением в мимике и жестах подруги, тихо спрашивает Ксю.       — Я не мо-огу-у, — едва ли не взвывает Паршута, захлёбываясь слезами. Душу разрывает на части, разбивает на мельчайшие осколки, точно хрупкую хрустальную вазу. — Я не… выдержу… сорвусь… опять… — она выдавливает из себя по слову осторожно, аккуратно, словно боится разбить эти мелкие осколки ещё сильнее — не до молекул и атомов, конечно, но тоже довольно мелко. — Я боюсь… боюсь снова… почувствовать… ту боль, когда… когда на этом… дурацком… тесте… опять ни-че-го, а внутри… внутри всё обрывается, понимаешь? — Юля поочерёдно пронзает обеих взглядом карих глаз, в которых плещется ничем не прикрытая боль. Океаны боли. — Там мир рушится так, что потом ни один архитектор — даже самый талантливый — не восстановит.       — А недавно оборвалось так, что удержать уже нельзя, да? — аккуратно уточняет Ксюша.       — Да, — одними губами отвечает девушка. — Неделю назад, — припечатывает она, не оставляя у подруг сомнений: это была последняя капля в море — или океане — сомнений в исполнении этой давней заветной мечты.       — Юляш, — осторожно начинает Лыбина, боясь невзначай сказать что-то лишнее. — А если ещё один сделать? Тест и ошибаться может.       — Тест может, — горько усмехнувшись, кивает Паршута. — Три теста, твердящих об одном, — нет. Мне кажется, мне уже судьба прямо в лоб говорит, что мне это всё не нужно, а я не слушаю. В итоге каждый месяц одно и то же!.. А я это «одно и то же» уже устала проживать вновь и вновь…       — Юль, а Марк что?       — А Марк, — на имени Юля невольно чуть тянет уголки губ вверх от киноленты приятных воспоминаний, проносящихся в памяти, оборачивается на задавшую вопрос Мамаеву и тихо заканчивает мысль, — продолжает меня убеждать, что всё ещё будет. Я не уверена уже, что он не думает о том, чтобы найти другую взамен ходячей катастрофы.       — А ты так уверена, что ему не нужна ходячая катастрофа? — недоуменно тянет Ксюша. — Юлька, он не для этого за тобой столько лет бегал, пытаясь добиться твоего расположения, а до этого ещё столько же, если не больше, сох по тебе, пока ты искала счастье в других, когда оно было под носом.       — Что? — искренне не понимает артистка, смахивая с глаз непрошенные слёзы. В душе вдруг что-то замирает от слов подруги: подозрения по этому поводу у Паршута были чуть ли не всегда, но подозревать — дело одно, а слышать подтверждение своих подозрений — совсем другое.       — Ты реально этого не замечала? — совершенно искренне удивляется Мамаева, вопросительно вскидывая брови. Вопрос риторический — Ксюша, не дожидаясь ответа от подруги, продолжает, — когда ты прикатила из своей Америки поломанная донельзя, он носился возле тебя, точно курица-наседка, оберегал всячески, боялся, что ты сломаешься ещё сильнее, что уже не склеишь. Когда ты с Сашей сошлась, он несколько дней из запоя не вылезал, знаешь? Видела, как он боялся переступить черту ваших с ним дружеских на тот момент отношений, когда мы в Италии снимали «Невыносимую», как скрывал от тебя свои чувства, лишь бы ты была счастлива? Знаешь, как ему было херово каждый раз, когда он видел, что ты вместо того, чтобы светиться в этих отношениях, грустила или ревела? Знаешь, как он с ума сходил, когда вы с Сашей после расставания вдруг опять сошлись? А когда вы окончательно расстались, он вновь пытался завоевать тебя, добиться того, чтобы ты наконец увидела его чувства. На этот раз удачно. И заметь, Марк ничего мне не говорил об этом всём — это было видно невооружённым взглядом.       — Что? — глаза Юли моментально приобретают размер не меньше, чем с пятирублёвую монету.       — Представь себе, — всплескивает руками Ксюша. — А теперь ты пытаешься затормозить неизбежное развитие из-за своих страхов. Юль, а ты в курсе вообще, что ваша фраза: «Правая педаль до упора» — это про газ, а не про тормоз? Или ты лево с право путаешь?       — Ксюш, ничего, что я машину вожу, нет? — без лишней злобы огрызается Паршута, пытаясь оставить слишком личные эмоции в себе, в той скорлупе, в которую она себе вечно прячет.       — Такое чувство, что ты вообще ни разу не водитель, — закатывает глаза Мамаева, стараясь не обращать внимания на катящиеся по щекам слёзы подруги: эту «шоковую терапию», к сожалению или к счастью, нужно довести до конца. — Прости, конечно, что я так на тебя наседаю, но иначе ты из-за своих страхов загубишь всё, что так долго выстраивалось по кирпичику. Признайся хоть себе, что ты просто боишься, что в этих отношениях всё пойдёт точно так же, как и в прошлые разы: сначала сказка не хуже, чем в Диснеевских мультиках, а потом разочарование и сущий ад в первую очередь для твоей психики. Признайся, а потом вырубай режим тормоза, дави правую педаль до упора и дуй к Маркуше, а то он свихнётся скоро от переживаний за тебя, а ты — от переживаний без него.

***

      Юля, следуя совету подруги и внутренним ощущениям по данному поводу, несколько дней копается в себе, параллельно разгребая уже не используемые вещи, валяющиеся на дне шкафа на съёмной квартире — какие-то откладывает, чтобы отдать на благотворительность, какие-то, включая вещи, чудом сохранившиеся после расставания с бывшими, выкидывает в мусорный пакет с чувством непонятного облегчения, словно с этими шмотками уходит тянущая вниз тяжесть. Она анализирует, плачет, вновь рефлексирует, опять утирает слёзы тыльной стороной ладони, но продолжает искать причины глубоко внутри себя и изо всех сил борется с этим уничтожающим, разрушающим страхом повторения прошлого.       В конце концов в руки попадает Маркова старая серая толстовка, которую он однажды чуть ли не насильно всучил ей, чтобы девушка не замёрзла в одном лёгком платье под проливным дождём. Сам он тогда промок насквозь, пару дней лечил разболевшееся горло и насморк, но был рад, что с ней всё было хорошо. Толстовка с тех пор почему-то осталась у неё дома — скорее всего, была по случайности просто забыта.       «Случайности не случайны,» — проносится в голове мысль, и Юля наконец сдаётся: отыскивает в шкафу платье, похожее — оригинал, к её большому сожалению, не сохранился — на то, которое на ней было тогда, надевая поверх него найденную толстовку, закидывает в машину не до конца разобранную сумку, с которой уходила в ту злополучную ночь, и едет по давно выученному наизусть маршруту к тому дому, где чувствует себя собой без всяких «но», «если» и прочих условий и противопоставлений.       Ключи от квартиры находятся, на удивление быстро, несмотря на то, что всё это время валялись на самом дне сумки, со стороны парка возле пруда доносится звонкий детский смех и щебетание постепенно возвращающихся с тёплых стран птиц, подъездная дверь открывается перед ней с привычно приятной мелодией, а лифт открывается в ту же секунду, как она нажимает на кнопку его вызова — всё складывается так хорошо, что Юле это кажется добрым знаком.       Паршута успевает досчитать про себя до пятнадцати, пока тихо, почти неслышно поворачивает ключ в замочной скважине, а после, начиная с начала, досчитывает до двадцати восьми, так же бесшумно снимая кроссовки и куртку.       Марк обнаруживается спящим на диване в гостиной в окружении пары десятков листов, вдоль и поперёк исписанных его почерком, — на бумаге обнаруживаются строчки новых песен, явно написанных за время её отсутствия. Растрёпанный ото сна, с щетиной, которую не сбривал по меньшей мере неделю — ситуация всё-таки однозначно заставила пострадать обоих.       Сердце сладко щемит от прокатившейся по телу волны нежности, и Юля, не сдерживая прекрасный порыв души, присаживается рядом с диваном на корточки и с особой теплотой проводит по разлохмаченной шевелюре, чуть запуская пальцы в пряди тёмных волос.       — Юля? — раздаётся над ухом сонный голос Тишмана.       — Ну вроде как я Юля, да, — коротко смеётся девушка, растрёпывая и без того лохматые волосы мужчины ещё сильнее. Марк недовольно мычит, заспанно хмуря брови, но взгляда от сидящей перед ним девушки не отводит: не верит, что это не сон. — Прости, что разбудила.       — Не страшно. Я сам не понял, если честно, как меня вырубило. Давненько я днём не спал, — улыбается он уголками губ. — Ты давно пришла? — тихо интересуется Тишман, пытаясь хоть чем-то заполнить возможную тишину, которая за полторы недели надоела до тошноты.       — Минут пять назад, не больше, — пожимает плечами Паршута, не понимая, что делать дальше. Вроде вот он, тот человек, к которому она так мчалась, но в мыслях бегущей строкой проносится вопрос: «А реально ли ему нужно это положительное решение?».       — Насовсем? — не то читая мысли, не то просто хорошо её зная, задаёт волнующий его вопрос Марк.       — Если не прогонишь, то да, — слабо улыбается Юля, но ему хватает даже этого лёгкого поднятия уголков губ и тихо произнесённой в ответ фразы, чтобы моментально развести и скинуть угрюмость, казавшуюся девушке абсолютно чужой.       — Не шутишь? — расплываясь в улыбке, пытается убедиться он, мягко целуя девушку в нос.       — С таким не шутят, — проводя кончиками пальцев по колючей щеке, отзывается она. — Я думала, очень много думала над всем этим… Не без помощи поняла, что на меня до сих пор давит прошлое, боролась с этим. А параллельно перебирала шкаф… в итоге нашла эту толстовку.       — Это же моя, да? — неверяще уточняет он, рассматривая очень знакомую вещь. — Я её в тот день после ливня оставил у тебя сушиться, а потом и забыл вовсе.       — А я её носила… когда дома холодно было, то ещё и спала в ней, — вспоминает вдруг Юля, — в ней всегда очень тепло было, как ни в одной другой, — в мыслях внезапно выстраивается параллель: ей тепло в присутствии Марка и тепло в его толстовке в его отсутствие — удивительно, но факт. — Короче, к чёрту вообще всё, если это будет без тебя.       — Какая прекрасная мысль! — хрипло смеётся Марк, сгребая Паршуту в объятия.       — А ещё, — мягко выпутываясь из рук мужчины, осторожно начинает она, присаживаясь рядом на диван, — это, конечно, весьма странно, учитывая недавний результат, и случаться может по ряду причин, но я всё же надеюсь на лучших исход… У меня задержка почти две недели.       — То есть…? — не верит своим ушам он.       — Я пока ничего не берусь утверждать, но надеюсь, что догадки верны и что счастья теперь будет целый океан, — улыбается Юля, поудобнее устраивая голову на его плече. По телу в ту же секунду разливается приятное тепло, а на лице расплывается счастливая улыбка.       — А не ты ли говорила, что океаном может измеряться только боль, а счастье как Байкал?       — Говорила. Но кто сказал, что я не могу ошибаться? Океан слез можно нареветь и от счастья, не думаешь? — с хитрой улыбкой спрашивает девушка.       — Ты мне однажды сказала, что я твоё море, да и так много раз говорила, что я море… Чёрное море, как я полагаю. В переводе — твой дом, твоё спокойствие, твоё место, где можно быть собой без масок, без боязни осуждения. Так вот, Юль, если я море, то ты океан. Тихий, который на деле вечная катастрофа, такой бущующий и неспокойный, но тем не менее привлекательный до сумасшествия и не изученный до конца. В тебе загадок не меньше, чем на дне Мариинской впадины, но меня, как многих учёных, эти загадки тянет разгадывать. Вот хоть тресни, но я ничего не могу с собой поделать.       — Исследователь ты мой, — с нескрываемой теплотой в голосе смеётся Юля, пряча лицо на его груди. Марк смеётся следом, понимая, что безумно скучал по этому смеху все дни разлуки и будет скучать каждый раз, когда он будет затихать.       И оба знают, что не протянут друг без друга, свихнутся, сойдут с ума. По отдельности они песчинки, а вместе что-то большее и сильное. По отдельности оба затеряются в этом огромном мире и пропадут… Хотя, зачем им поодиночке краски этого мира?..       — Я завтра сделаю тест, — уже ночью сквозь набегающий сон шепчет Юля, засыпая в его объятиях, которых ей безумно не хватало эти полторы недели. — Но почему-то хочется верить, что в этот раз результат будет другим.       — Будет, — Марк кладёт ладонь ей на живот.       И пусть они ещё оба не до конца уверены в реальности своих догадок, от этого жеста становится легче обоим.

Танцуй, как будто прошлое стало лишь прошлым,

А между нами не пошлые разговоры о кольцах

На пальцах, а не устройствах

Будто эта бессонница нам к лицу в этом мире

И никто не дотронется пока мы в квартире